Звезды и немного нервно. Мемуарные виньетки

Книга невымышленной прозы известного филолога, профессора Университета Южной Калифорнии Александра Жолковского, родившегося в 1937 г. в Москве, живущего в Санта Монике и регулярно бывающего в России, состоит из полутора сотен мемуарных мини-новелл о встречах с замечательными в том или ином отношении людьми и явлениями культуры. Сочетание отстраненно-иронического взгляда на пережитое с добросовестным отчетом о собственном в нем участии и обостренным вниманием к словесной стороне событий делают эту книгу уникальным явлением современной интеллектуальной прозы.

От автора

Книжку составили полторы сотни невымышленных мини-новелл – виньеток — о встречах с замечательными в том или ином отношении людьми и явлениями культуры. Отчасти это виньетки из предыдущих книг («Эросипеда», 2003, и «Allegro Mafioso», 2005), но в основном более поздние – печатавшиеся с тех пор в журналах и совсем новые. Расположены они по возможности хронологически – от 1940-х годов до сегодняшнего дня.

Невымышленность для меня главный признак жанра. Жанровые ограничения, бросающие автору дополнительный творческий вызов, бывают как формальными (например, требование соблюсти формулу сонета или обеспечить неожиданность сюжетной развязки), так и тематическими (поведать о подвигах древнего богатыря или раскрытии преступления частным детективом). Так вот, по форме от виньетки ожидается краткость, а по содержанию — честность.

Оба требования, конечно, относительны. Краткость может колебаться – от модного ныне размера в 72 слова (в книге есть такие опыты) до нескольких страниц текста. Что же касается правдивости — установки на non-fiction, то она, как и всякое жанровое ограничение, не только не исключает авторской изобретательности, но, напротив, поощряет ее, направляя, однако, исключительно в сферу повествования. Если задача belles lettres – натурализовать вымысел, то задача non-fiction — наоборот, новеллизировать протокол.

Дело, таким образом, в напряжении между верностью правде (того, как было или, во всяком случае, как я помню, как было) и свободой ее презентации. Врать, преувеличивать, придумывать события нельзя, но что рассказать, а что нет, какую повествовательную позу принять, что с чем смонтировать, – твое авторское право.

Авторский образ виньетиста, находящийся на опасном стыке «правды» и «свободы», – стержень жанра. Он присутствует в реминисцентной перспективе, в манере рассказывания («научной») и во вспоминаемых историях. На всех трех уровнях он проблематизируется. Мемуарист предстает неуверенным в фактах, повествователь – амбивалентным в оценках, а герой — попавшим под удар совиновником событий. Главное мемуарное правило – не забыть на себя оборотиться.

Не всякий запомнившийся эпизод, любопытный исторически, этнографически или автобиографически, представляет законный материал для виньетки. И мне, как правило, интуитивно ясно, есть ли в эпизоде что-то «мое», то есть, выражаясь нескромно, что-то, что именно мне стоит тревожиться описывать.

Кстати, о нескромности. В виньетках иногда констатируют авторский «нарциссизм». Но авторство вещь вообще нескромная. Особенно нахальное занятие – мемуаристика, тем более – избранный мной кокетливый завиток этого жанра. Я действительно претендую не столько на протоколирование «фактов»,сколько на интересность собственного в них соучастия и их ретроспективного преподнесения. Последнее состоит, среди прочего, в словесной полировке, организации сюжетных рифм, отделке заголовков, реплик, концовок и т. п. Тем самым происходит дальнейшее отстранение от «правды», которая всячески эстетизируется, нарциссизируется, виньетизируется.

Реванш она берет в другом. Главную правду виньеток я полагаю в самой решимости написать их и написать так, как хочется. Авторский имидж служит не только формальным приемом, но и той кариатидой, которая подпирает, в конечном счете, все здание, сама же держится мышечным усилием реального автора.

Но не буду преувеличивать своего авторского героизма. Виньетки написаны не с последней прямотой, а в условном жанре, задающем сложный баланс непосредственных впечатлений и ретроспективных оценок, фактографических констатаций и фигур речи, откровенностей и умолчаний. Умолчания, впрочем, не окончательны, или, если воспользоваться макабрическим англицизмом, не терминальны: заведен и пополняется файл, который я, с оглядкой на Ходжу Насреддина («за тридцать лет либо я, либо шах, либо ишак – кто-нибудь умрет»), про себя называю посмертным.

июль-август 2007 г., Москва.

Cinéma vérité

Во сне я летал и, проснувшись, рассказал тебе об этом. Рассказал, в общем, все как было да и зачем врать? Ты поверила и только спросила:

– Как птица? На крыльях?

– Нет, — опять-таки честно сказал я. – На крыльях каждый может. Я без крыльев. Низко и недалеко, так метров по десять-пятнадцать, под гору — по переулку, идущему немного вниз, кажется, Еропкинскому, между Пречистенкой и Остоженкой. Но, как-никак, парил, — единственный встречный парень посмотрел на меня с завистью.

– А дальше что?

– А дальше пошел пешком, но вышел уже не на давнишнюю Остоженку, а на пустынное шоссе в горах, как бы в Калифорнии, около какого-то лыжного спуска. И проснулся.

Все так и было. Чего я не рассказал, — это, чтó было перед тем. Не рассказал, но вот пишу. Мне снилась… – теперь, при свете дня, я могу тебе сказать, кто, а пропечатывать, думаю, не стоит. Ничего особенного, мы встретились, она собиралась ко мне, а потом вдруг оказалось, что она на работе, занята, так что свидание отпадало. Это были ее типичные игры, и я ушел с тяжелым чувством, но на улице испытал невероятное облегчение. Я пошел быстрее, потом побежал вприпрыжку, начал понемногу взлетать и держаться в воздухе, может быть, всего в полуметре от земли, но все-таки. А дальше ты знаешь.

– И все?

– С этим все, но пока осторожно выходил из сна, стараясь его не упустить, вспомнил, как тридцать с лишним лет назад, весной, только что поженившись, мы с Таней решили на недельку съездить в Крым, взяли с собой Юру и поехали.

– А какая связь?

– Понятия не имею. Просто вспомнилось. Был конец мая, облачно, море холодное, сначала мы по наводке знакомых остановились в Гурзуфе, но пляж показался странно тесным, мы перебрались в Ялту и там поселились в городе, в многоэтажном доме далеко от берега.

Вообще, все было не как всегда на юге. Сезон еще не начинался, было безлюдно, мы по-хемингуэевски перекочевывали из одного кафе в другое, в одном завтракали, в другом пили кофе, в третьем ели мороженое, и вдруг встретили знакомых филологов, но не сверстников, а старших коллег – Виктора Давыдовича Левина и Эткинда. Они понимающе присоединились к нашей фиесте, и час-полтора мы провели одной компанией.

Я раньше не видел их вместе, но они держались как добрые знакомые. Обоим было под шестьдесят, Левину (сейчас посмотрел) на три года больше, чем Эткинду. Оба были красивы, хотя по-разному, Виктор Давыдович — небольшого роста, лысоватый, очень изящный, я бы сказал, миниатюрный, а Эткинд, — высокий, немного косолапый, с головой на крепкой наклоненной вперед и вбок шее.

Эткинд был в Ялте один, а Левин с женой, которая появилась несколько позже, к концу совместного времяпровождения, и во время прогулки общаться с ней выпало Тане. Четверо мужчин шли впереди, обсуждая филологические темы, а Таня и Любовь Ильинична, решительного вида еврейская женщина с высокой черной прической и огромным носом, замыкали шествие, тоже оживленно беседуя, надо полагать, о чем-то более простом, женском.

Наших умных разговоров не помню. Возможно, помнит Юра, который с детства любил читать биографии академиков, чтобы стать, как они, а мои рассказы («НРЗБ») еще в рукописи ругал за то, что я описываю всякую сексуальную ерунду, хотя мы знали столько великих людей, вот про них бы и писал.

А о чем шла речь у дам, вернее, что, не давая себя перебить, говорила Любовь Ильинична, мы узнали, как только остались втроем.

– В гостях я сразу иду в уборную. Там все видишь. Я считаю, что унитаз – лицо хозяйки! Лицо хозяйки – унитаз!!

Свою мысль она повторяла на разные лады все время, пока шла с Таней, и с тех пор, вспоминая ее лицо, я слышу эти слова. (А их с Виктором Давыдовичем семейный портрет в интерьере неизменно рисуется мне в духе концовки бабелевского «Короля», как ни противопоказана избранной теме цитация.)

На следующий день мы поехали в Мисхор, где лет десять назад, тоже весной, были мы с Юрой. Но прогулка не задалась.Таня кривилась, глядя на море, которого, оказалось, не любит даже издали, а Юре в глаз попал сок какого-то ядовитого растения, глаз слезился, он тер его, становилось все больнее, и было неясно, что делать. Мы зашли в ресторанчик на открытом воздухе, который помнили с прошлого раза, с большими разноцветными плитами вместо пола, но официант страшно тянул даже с накрыванием на стол, и Юра острил сквозь слезы:

– Он приносит буквально в час по чайной ложке! Алик, этот человек буквально убивает меня!!..

Больше ничего интересного не помню. Да, однажды на шоссе мимо нас проходила группа негров, я понял, что это сомалийцы, на ходу вставил что-то к месту, и они долго ошарашенно вертели головами.

Купаться было нельзя, иногда накрапывало, вернее, мы оказывались внутри полных влаги облаков, медленно проплывавших по склонам, но потом опять выходило солнце, кругом цвело иудино дерево, и все было именно так, как было. Глубокие мысли покойных старших товарищей можно прочесть в их книгах, а как они ступали и говорили, как лицо соотносится с унитазом, чего ждать от приморской флоры, крымских официантов и собственной жены, наконец, как летать, не имея крыльев, — согласись, это и есть правда жизни.

Мама, или Как важно не читать «Что делать?»

Сегодня маме[1] стукнуло бы 101, но она умерла ровно посередине, в 50 с половиной. Не знаю, как сложились бы наши отношения, если бы она не умерла, когда мне еще не было семнадцати. С раннего детства она держала меня очень строго; я корчился, но не восставал. Как показало дальнейшее, власть я переношу с трудом, чем во многом обязан маме – и большевикам.

В школе я учился на отлично, а дома – музыкой – занимался из рук вон плохо. Учителей меняли, но дело не подвигалось. В конце концов, после шестилетних мытарств, когда я уже разучивал сонаты Бетховена, мама разрешила бросить, добавив: «Скоро пожалеешь». Я бросил, через три года, еще не окончив школу, пожалел и потом долго не мог понять, почему так сопротивлялся. Задним числом полагаю, что я тогда подсознательно нащупал слабое место в маминой силовой структуре: плохо учиться в школе было бы прямым вызовом, этого я не посмел, а вот саботировать факультативную игру на рояле оказалось позволительным.

Твердо определялся и мой круг чтения. Классе в пятом все взахлеб читали шпионские боевики Ник. Шпанова – «Заговорщики» и «Поджигатели». Это была густопсовая сталинская макулатура, и мама наложила на нее запрет. Все читали, а я не читал. Я протестовал, требовал равных с одноклассниками прав, но мама была неумолима. Впрочем, она дала слово, что через два года разрешит. Она рассчитала правильно, и Шпанов остался невостребованным.

Летом 1950 года началась корейская война. Я страстно болел за северокорейцев, обводил красным на вырезанной из «Правды» карте сжимавшуюся вокруг пусанского плацдарма линию фронта и громко вопрошал, когда же американцев сбросят в море. Представляю себе моральную пытку родителей, не решавшихся проронить ни слова.

Это пришлось на седьмой класс, а в восьмом мама подсунула мне «Остров пингвинов» и «Боги жаждут» Франса и пьесы Уайльда. Под их разъедающим действием риторика «Правды» сгнила на корню.

С тех пор я слабо верю речам типа «Мы ничего не знали». Ведь ясно, что если в газете такое вранье, то десятки лет поддерживать его можно только лагерями. С другой стороны, ничего подобного Франсу и Уайльду русская литература, особенно в советском каноне, не предлагала. Разве что Салтыкова-Щедрина, но он все-таки тяжеловат.

(Лет двадцать назад, в Вашингтоне, Аксенов рассказывал, как к нему обратились американские собратья-литераторы, естественно, либералы, с призывом подписать что-то в защиту сандинистов. Он отказался. Они спросили: «А что, у вас есть новые данные?» – «Да нет, – сказал он, – у меня очень старые данные».)

Мамина воспитательная программа не сводилась к идеологической профилактике. Запомнилось, например, уникальное определение поэзии. На мой вопрос, как читают стихи, мама ответила: «Стихи не читают, их почитывают».

Стихи, в том числе Пастернака, включая «Сестру мою – жизнь», аккуратно переписанную восемнадцатилетней маминой рукой в альбом крокодиловой кожи с застежкой (он и сейчас у меня), в изобилии стояли на полках. Однако попытки почитывания оставались безрезультатными – Пастернака я не понимал.

Понимание пришло через четыре года после маминой смерти, летом пятьдесят восьмого, в Коктебеле, на пляже, где в руках у меня оказалось двуязычное итальянское издание, принадлежавшее моему новому знакомцу Эццио Ферреро. Вернувшись в Москву, я рапортовал своему любимому учителю В. В. Иванову, что, наконец, понял Пастернака. «Самое время, – отреагировал он, – тут над ним сгущаются тучи». В октябре Пастернаку присудили Нобелевскую премию, и разразился скандал с «Доктором Живаго».

Пониманию текстов я с тех пор посвятил всю свою профессиональную жизнь и, как это бывает, склонен переоценивать важность любимого предмета

Однажды я позволил себе резко высказаться о новом знакомом. «Как ты можешь так уверенно говорить, ты же его почти не знаешь?», – возмутилась Ира. – «Почему? – нагло парировал я. – Я уже слышал от него больше ста фраз». (Сто пропповских сказок, сто синонимичных предложений, сто новелл Боккаччо были начертаны на наших структуралистских знаменах.)

Другой раз мне удалось убедить Мельчука, ни в грош не ставящего поэтику, в ее праве на существование. Как-то «в походе» я завел речь об инвариантах. Игорь немедленно устроил публичный экзамен: на память прочел неизвестные мне стихи и потребовал определить автора. Я назвал Симонова, а в ответ на невольное одобрение перечислил симптоматичные мотивы. Мельчук был покорен – разумеется, ненадолго. (Против инварианта не попрешь.)

К 60-летию того же Мельчука, уже в эмиграции, я написал эссе «О пользе вкуса» – о том, что Россию погубила любовь к плохой литературе, вроде «Что делать?» Чернышевского, и неспособность адекватно понимать хорошую, в частности «Станционного смотрителя» Пушкина: картинки с блудным сыном на стене станции впервые рассмотрел лишь Гершензон – в 1919-м году (то есть, с роковым опозданием на два года).

А недавно по телевизору выступала одна моя старая знакомая. Мне она, как всегда, терзала слух, и я был поражен реакцией моего приятеля, некогда андеграундного, а ныне широко признанного поэта: он счел выступление полезным.

– Но тон, стиль! – упорствовал я.

– Ну что стиль?!.. – сказал поэт, сам безупречный стилист. – Она говорила правильные вещи, особенно нужные сейчас, когда свободы под ударом. Вот мне предстоит появиться в той же программе, и я не уверен, что со своими узкими интересами окажусь полезным народу.

– А, может, для народа, то есть, собственно, для интеллигенции, которая смотрит эти передачи, ваш индивидуалистический опыт самоотделки гораздо ценнее, чем очередные прописи в назидательном советском ключе? И вообще, стиль содержательнее содержания. Тартюф, например, говорит только хорошее, но так, что все видят его насквозь.

… Ну, не все, почти все. Все, кроме Оргона – до поры до времени, и его матери, г-жи Пернель, – до самого конца.

Беда, если кому не повезет с мамой.

9 апреля 2005 г.

Армей, плейнбол, Жало

Хотя Женька был младше и ниже ростом – был и остается, только теперь это все равно, – ведущая роль сразу отошла к нему. Мы познакомились по возвращении из эвакуации, то есть в августе сорок третьего; мне было почти шесть, ему четыре с половиной.

Солнечным утром я вышел во двор и увидел мальчика в темно-синей эспаньолке с красной каймой по двугорбому контуру (словари такой эспаньолки не дают, но эта производная от испанской пилотки на слуху у людей нескольких поколений). В руках у него был сачок, которым он собирался накрыть вившуюся над цветком бабочку. Он заговорил, и я услышал слова капустница, крапивница, махаон, мертвая голова.

Женька собирал бабочек, рыбок, почтовые марки, имел полный пуговичный состав футбольной «Лиги А». Кроме настоящих, у него были марки вымышленной кошачьей страны с портретами королевской династии – Василия I и II, Игруна IV и других, нарисованных его дядей. В отца-поэта[2] и дядю-художника Женька был выдумщиком. Когда я болел, мама, вообще строгая, пускала его, чтобы он развлек меня последними известиями из царства котов и рассказами про ноувежского чоута. Так сложилась моя ориентация на владеющего целым особым миром товарища, и позднейшие союзы с друзьями-соавторами следовали готовой прописи.

Двор был непроходной и сравнительно безопасный. Когда-то на месте дома стояла церковь, а на месте скверика располагалось кладбище. Женька находил в земле кресты и старые монеты. Весной мы пускали по ручьям кораблики, то есть щепочки, чья быстрее. С ребятами играли по мелочи в пристенок, всем двором, включая девчонок, – в двенадцать палочек.

Некоторое разнообразие вносили забредавшие во двор чужие ребята. Прибегал истеричный Шухат, то ли страдавший недержанием мочи, то ли шутовски его изображавший. Однажды кометой пронесся Коля Захаренко из Хилкова переулка, остервенело скандируя:

Бляди, бляди, бляди, бляди –

Оторвали хуй у дяди!

Появлялся Валя Шилин, живший в квартирке на углу Метростроевской и Хилкова, которую им выгородили по какому-то блату. Они с матерью приехали из Сибири, и Вера Артемьевна обшивала окрестных мальчишек штанами передовой кройки с особым хлястиком спереди; мама очень ее ценила. Валя рассказывал небылицы о своих сибирских подвигах. Потом они опять куда-то уехали, а теперь, я посмотрел, дом снесен, заменен более роскошным, и на месте их угловой квартирки – винный бутик «Кауфман».

Армей придумал Женька. Заговорщическим тоном он сообщил мне, что секрет мужественности – в простой солдатской пище, всухомятку поедаемой на марше. Она укрепляет, закаляет, воспитывает выдержку. В подтверждение этой спартанско-почвеннической идеи он сделал непреклонное лицо, сжал кулак и одновременно притопнул ногой. Не поверить было нельзя. Мы созванивались и, тайно похитив из дому черного хлеба, колбасы и вареной картошки, сходились на нежилой верхней площадке лестницы, около чердака, чтобы разъесть честно поделенные припасы. Это называлось выноси на армей. Духом армея были в дальнейшем овеяны для меня мельчуковские турпоходы, а в Санта-Монике я приобщил к нему Катю. Под небом Калифоронии походная аскеза неизбежно окрасилась в расслабленные, хотя и диетические, тона: собачью колбасу сменили апельсины, папайя, манго.

Спортивная жизнь двора тоже проходила под знаком минимализма. Прыгали в высоту – через протянутую веревку. А играли в игру собственного изобретения, под англизированным названием плей-ин-болл. Мячом служила тряпичная подушечка, сброшенная из окна второго этажа мамой, которая больше не могла видеть, как мы бессмысленно слоняемся по двору. Она сшила мячик, предложила название, придумала правила. Игрок стоял в воротах шириной в три-четыре метра, помеченных кирпичами, и подбросив мяч левой рукой, волейбольным ударом правой старался забить его в ворота противника. Играли в дальнем, самом уютном конце двора, около первого парадного. Несмотря на нищенскую незамысловатость, плейнбол продержался несколько лет, пока не появились футбольные мячи, волейбольные сетки и другие предметы роскоши.

На всем этом узнается легкий отблеск истории – гражданской войны в Испании, военной бедности, моды на еще не предавших союзников, – причем во вполне доброкачественном варианте. Если к кому применима формула «Мы ничего не знали», так это к детям. Из штрихов тоталитаризма задним числом вспоминается разве что престарелый член кооператива Шеин, с толстовким именем отчеством Иван Ильич, но – опять-таки задним числом – подозрительно чернявого и носатого вида. Он носил темный френч и сапоги, ходил медленно, говорил, по-сталински взвешивая каждое слово. Но никого, вроде бы, не преследовал, видимо, довольствуясь чисто портретным вхождением в роль.

Иногда он проводил в подвальной конторе кооператива лекцию о международном положении. Это был особый формат – говорилось в сущности то же, что в газетах, но с доверительным вкраплением людоедских антиимпериалистических деталей. Образцом ему служил классик жанра – некий Свердлов, говорили, что это брат давно покойного первого главы Советского государства, читавший такие лекции в больших московских аудиториях. Помню, как позднее, во время антикосмополитической кампании (1949? 1952?), мой двоюродный дедушка сходил на лекцию Свердлова и, вернувшись домой, похвастался своей гражданской смелостью.

– Лектор предложил задавать вопросы, я поднял руку и сказал: «Прошу рассказать о борьбе Коммунистической партии Израиля».

Мы с Женькой дружили вдвоем, противопоставляясь другим сверстникам – Гарику, Кириллу, дворничихиному Пашке, маленькому Лёке. Опасность пришла с неожиданной стороны. В дом въехала новая семья, с мальчиком постарше нас, тоже Аликом, очень толстым. Подходящей компании ему не нашлось, и он начал водиться с нами, но, конечно, в роли главного. Он стал Алёмой Большим, я – Алёмой Маленьким, Гарик – Гарёмой, остальные прозвищ не получили. Женька, я и Алёма Большой образовали тайное общество «Жало», с пропорциональным представительством букв в акрониме. Вообще, все в этом обществе было устроено демократично, все решения принимались голосованием, – с той особенностью, что Женька и Алёма Большой всегда голосовали вместе, а я оставался в подавляемом меньшинстве. Кто за? Кто против? Воздержавшихся нет? Принято двумя голосами против одного! Образцом, наверно, служили голосования в недавно образовавшейся ООН, с ее автоматическим проамериканским большинством, но отдавало и сталинской конституцией.

Почему я терпел это постоянное унижение и не покидал рядов тайного общества, в котором мне ничего не светило? Из боязни одиночества? Из уважения к парламентской процедуре? А, может, из преждевременного литературоцентризма? «Жало» выпускало рукописный альманах, и некоторые жальские стихи я помню до сих пор. Например, фрагменты длинной поэмы в двухстопных амфибрахиях о лошадке и кобыле (sic!) и других зооморфных персонажах, конфликтовавших из-за товарного дефицита:

Прискакала кобыла

В магазин и завыла:

«Нет нигде куска мыла –

Все лошадка купила!»

И решила лошадка

Отомстить так кобыле,

Что той будет несладко,

Что влетит ей за мыло.

Исход поединка сообщался в эпилоге:

Рано утром сорока

Пролетала над ёлкой.

Что ж она увидала?

Там два трупа лежало!

Были и отклики на злободневные темы; так, сатирический образ Вали Шилина был запечатлен размером пушкинских «Бесов»:

Валя Шилин убивает

Много тигров, медведей,

Шкуры ценные снимает

И с куниц, и с соболей.

Видимо, литературная отдушина примиряет с любой тиранией. Да и так ли страшна приговоренность к меньшинству, оставшаяся на всю жизнь? Это просто еще один из ликов минимализма.

Акмеизм в туфлях и халате

В доме No. 41 по Метростроевской ул. (ныне опять Остоженке), где я прожил всю свою советскую жизнь, бывал Мандельштам. Он бывал там у своего собрата-акмеиста Михаила Зенкевича. Сын Зенкевича Женя был другом моего послевоенного детства, и я много времени проводил у них в квартире. Сначала они, как и до войны, занимали полуподвальную квартиру No. 1, а потом переехали в лучшую, бельэтажную, No. 26, где Женя с семьей живет и сейчас.

У Зенкевичей я чувствовал себя, как дома. Меня родители держали строго, а Женьку баловали. Он мог без ограничений собирать марки и покупать рыбок. У него, а не у меня, проходили наши детские игры, в частности, в пуговичный футбол; я располагал всего одной командой, а Женька – целой лигой «А», так что мы по всем правилам разыгрывали собственный чемпионат. У Зенкевичей же я впервые смотрел телевизор и слушал магнитофон. Меня совершенно не стеснялись, и поэта-акмеиста я привык видеть в сиреневых кальсонах, а его жену Александру Николаевну, располневшую актрису былых времен («красавицу пленную турчанку», согласно прочитанным в дальнейшем мемуарам Надежды Яковлевны), – в халате. К ней в возрасте лет шести-семи я питал эдиповские чувства, которыми как-то раз поделился с поднявшим меня на смех Женькой.

В квартире было много книг, Михаил Александрович занимался переводами из американской поэзии, но о литературе речи практически не было. Сам М. А. вообще разговаривал мало. Александра Николаевна нигде не служила, проводила много времени на лавочке во дворе и готова была говорить о чем угодно, только не на рискованные литературные темы. Старший сын Зенкевичей, красавец-спортсмен Сергей, выбрал профессию физика-ядерщика и молодым умер от лейкемии. Женька был большим выдумщиком (сказывались писательские гены), окончил в дальнейшем ИнЯз, но словесностью не интересовался. «Канальскими стишками» (как окрестили Мандельштамы верноподданические стихи Зенкевича, напечатанные после поездки писателей на Беломорканал), было оплачено не только благополучие семьи, но и его литературно-самоубийственная изнанка. В результате, о Мандельштаме я узнал не от них, а как все, – прочитав где-то в конце пятидесятых годов машинописное самиздатовское собрание. Но узнав, стал спрашивать.

В ответ на мое проснувшееся любопытство Михаил Александрович однажды изобразил, как Мандельштам с завыванием и озорным выделением похабной клаузулы скандировал строчки из «Зверинца»: Я палочку возьму суХУЮ/, Огонь добуду из нее,/ Пускай уходит в ночь глуХУЮ/ Мной всполошенное зверье! В другой раз Александра Николаевна рассказала, как Мандельштам приходил занимать деньги.

– Бывало, истратится, придет перехватить десятку. Ну, Михаил Александрович ему дает. Он уходит, смотрим, – тут я ясно представил себе, как, поднявшись по лестнице из подвала, она смотрит вслед Мандельштаму, удаляющемуся вдоль дома и через скверик выходящему на улицу, – смотрим: он уже извозчика берет!

Неожиданная посмертная слава безалаберного Мандельштама задевала Александру Николаевну. В ревнивых тонах говорила она и о Пастернаке. В дни осенней травли 1958 года она возмущалась тем, что его письмо Хрущеву с отказом от Нобелевской премии, опубликованное в «Правде», начиналось словами «Уважаемый Никита Сергеевич!»:

– «Уважаемый»! Попробовал бы он Сталину так написать!

В счет Пастернаку Александра Николаевна ставила также то, как хорошо он устроился в эвакуации в Чистополе, где его можно было видеть разъезжающим в санях с «хозяйкой города» (женой предгорисполкома?).

Сурово обращалась она и с собственным мужем-поэтом. Как-то много позже, наверно, в начале 70-х, я встретил ее в скверике перед домом. Речь зашла о М. А. и выходе его книжки стихов.

– Он хотел мне подарить, но я не взяла. Он включил в нее те стихи, неприличные. Я говорила, чтобы он их не печатал. Он бегал их читать к Маруське Петровых. Вот пусть ей и дарит.

Я не помню, да, кажется, не понял и тогда, в чем состояла суть обвинения: в том ли, что Зенкевич «бегал» к Марии Петровых в эротическом смысле слова; в том ли, что он посвящал ей и читал у нее стихи, будь то любовные или нет; в том ли, наконец, что, ослушиваясь жены, позволял себе сочинять нечто рискованно амурное, неважно кому адресованное. В расспросы я не пустился и даже стихотворение идентифицировать не попытался (в специально просмотренном сейчас сборнике 1973-го года ничего даже отдаленно эротического нет). Запомнилось другое.

Меня поразила несвобода литературы от житейских обстоятельств. Ладно там Беломорканал, Воронеж, Гулаг, Жданов, нобелевская травля – на то и диктатура. Понятно и про «страх влияния» – бумаги нехватает, пишешь на чьем-то черновике, какая уж тут свобода?! Но чтобы восьмидесятилетний поэт, так ли, эдак ли проживший сквозь весь подобный опыт, должен был при составлении первой за многие годы самостоятельной книжки оглядываться на жену, – это было настоящим откровением. Слава богу, Зенкевич хоть тут не сплоховал и сориентировался на Маруську.

Несвобода эта очень знакомая. В мемуарных заметках, да и в критических эссе, все время опасаешься, как бы не сказать что-нибудь не то и кого-нибудь не того не так назвать. Особенно много приходится слышать, как нехорошо снижать образы наших кумиров неприглядными деталями. Для острастки обычно призывается Пушкин, сказавший, что великие люди, даже если и мерзки, то, врете, и мерзки-то они не так, как вы, – иначе!

Пожалуй. Но именно поэтому кумирам никакое снижение не страшно. Ну, тратил Мандельштам чужие деньги на извозчика, напевая про палочку суХУЮ, ну, любезничал Пастернак с хозяйкой Чистополя ради поддержания сестры своей жизни, – все это теперь лишь ценные штрихи к портретам великих. Хуже Зенкевичу, о кальсонах которого я упоминаю уже с некоторой морально-этической дрожью (другое дело, если бы я мог пролить новый свет на исподнее Мандельштама или Пастернака), и тем более Александре Николаевне. Какой неблагодарностью отвечаю я на ее квази-материнство и даже некоторое квази-иокастовство, а заслониться ей нечем, разве что знакомством с тем же Мандельштамом. И совсем плохо мне, настолько рядовому, что я не решаюсь выписать здесь тот по-детски нескладный глагол, которым я объяснял Женьке, что бы я мечтал делать с его матерью (ничего, кстати, такого палочного). Не решаюсь, ибо понимаю, что мои скромные персона и стилистика не выдержат его нелепости. То есть, робею еще больше своего канальского соперника.

Папа[3]

(Из воспоминаний)

Не будучи моим родным отцом, а формально и отчимом, он был единственным папой, которого я знал (а я — единственным объектом его отцовства).

Мама училась у него в Консерватории, он дружил с ней и моим отцом,[4] а когда в 1938-м тот утонул (мне не было года), он очень поддерживал маму. Они постепенно сблизились, но поженились только с началом войны, чтобы не потеряться в надвинувшемся хаосе. Не усыновлял он меня сознательно, чтобы не осквернить своим пятым пунктом моего, идеально чистого.[5]

Это продуманное сочетание близости с отстраненностью характерно. Гармонию он постоянно поверял алгеброй – в конце концов, это была его профессия. Тем более, что вдобавок к Консерватории, он параллельно окончил мехмат МГУ.

Он был воплощенная корректность и пунктуальность, и на эти темы он мог быть неприятно зануден, но чаще изобретателен, — как когда ставил мне в пример Прокофьева, который, идя в гости с женой, настаивал на том, чтобы приехать заранее, и в любую погоду заставлял ее гулять с ним вокруг дома до назначенного времени, чтобы позвонить у дверей минута в минуту.

Сухарем он никак не был. Помню отголоски (в разговорах за чайным столом в годы моего детства) периодически возобновлявшихся дебатов о предполагаемой виновности Сальери в отравлении Моцарта. В качестве наиболее ярких участников дискуссии упоминались Б.С. Штейнпресс (1908-1986? отец моего сверстника и приятеля еще по эвакуации Толи, известного собирателя бардовской песни, недавно умершего в Лос-Анджелесе) и И.Ф. Бэлза (1904-1994, отец ныне знаменитого Святослава Игоревича). Не уверен, брал ли папа чью-то сторону, но хорошо помню, что он лукаво драматизировал конфликт между «представителем мирового сальеризма» Штейнпрессом, редактором энциклопедических словарей, человеком солидным, основательным, тяжелым («Подумай, — говорил папа, — штейн, “камень”, да еще и пресс!» — и руками показывал, как этот каменный пресс давит), и моцартианцем Бэлзой, который уже тогда (а в 1960-е годы и на моей памяти) одевался с европейским шиком (помню его щегольскую белую бабочку) и, будучи выездным, мог быть лучше осведомлен о состоянии мировой науки, но держался обвинительной пушкинской версии.

В связи с этим вспоминается встреча в Лос-Анджелесе с Николасом (Николаем Леонидовичем) Слонимским (1894-1995), дирижером, композитором и музыкальным лексикографом, прожившим почти всю свою взрослую жизнь в эмиграции. Ему было слегка за 90, но он был бодр, встретил меня в шортах, мы быстро покончили с приведшим меня делом и разговорились на разные темы.

Началось с Пушкина – Слонимский вспомнил, что брат когда-то говорил ему, будто найдена какая-то совершенно непечатная поэма Пушкина, так вот, нет ли у меня сведений о ее судьбе. Под братом, по-видимому, подразумевался пушкинист Александр Леонидович Слонимский (1881-1964), а под непристойной поэмой — «Тень Баркова», в конце концов, опубликованная лишь в 2002 году.

Дальше разговор естественно перешел на «Моцарта и Сальери» и недавнего «Амадеуса» (1984), и Слонимский похвастался своим вкладом в моцартоведение.

– Считалось, что на похоронах Моцарта было особенно мало народа потому, что хоронили его в дождь.[6] Но я установил, что дождя не было.

– Как?

– А я просмотрел все газеты за декабрь 1791 года, и оказалось, что не только в Вене, но и вообще нигде в Европе дождя в это время не было.

Как раз незадолго перед тем, летом 1984-го, отчасти похожий опыт был у нас с папой. Я уже пять лет, как жил в эмиграции, и мы общались только по телефону, а тут папа решился поехать на встречу со мной во Францию, но не по моему приглашению, — столь непосредственную связь со мной он при этом всячески старался скрыть от властей предержащих, — а по приглашению знакомых его знакомых, дочерей знаменитого издателя Зиновия Гржебина. Во Франции мы провели вместе месяц, в снятой мной в Париже квартире и в поездке на прокатной машине по всей стране, причем одной из целей автопробега было отыскание могилы его двоюродного дяди – великого математика Павла Урысона (1898–1924), молодым утонувшего в Бискайском заливе. Когда мы не без плутаний, наконец, прибыли в небольшой городок Batz-sur-mer и заговорили о наших поисках с посетителями кафе на главной площади, нас спросили, похоронен ли он на старом или новом кладбище, а узнав, что он еврей, встревожились о судьбе могилы, так как во время войны город был оккупирован немцами. Нас направили в мэрию, рабочий день кончался, но она была еще открыта. Архив представлял собой светлую комнату с книжными полками вдоль задней стены. Молодая дама-архивариус спросила о дате смерти, каковую папа точно помнил и тут же назвал (17 августа 1924 г.), она сняла с полки большой фолиант, нашла запись о смерти и похоронах, сообщила адрес кладбища, дала его план, указала номер могилы. Мы поехали, успели до закрытия и сфотографировали надгробную плиту с надписью на древнееврейском языке. На состоянии могилы и архивов оккупация (в ее мягком, вишистском варианте) не сказалась. Я сразу вспомнил, как в день Победы – 9 мая 1945 года – я смотрел с родителями документальный фильм Сергея Юткевича «Освобожденная Франция» (1944) и меня поразила незначительность разрушений – на фоне жутких картин нашей фронтовой кинохроники.

В семье и среди знакомых считалось, что мама строгая, а папа добрый. Тогда все зачитывались «Сагой о Форсайтах» Голсуорси, и папа охотно принимал сравнение с отличавшимся терпимостью Джолионом-старшим. Мама была строга не только со мной, но вообще со всеми. Она не терпела фальши и с некоторыми давними подругами навсегда раззнакомилась после того, как они плохо повели себя во время антиформалистской и антикосмополитической (антисемитской) кампаний 1948-1949 годов. Папа был мягче (и в результате прожил почти вдвое дольше). Хотя один из немногих он в своих «ошибках» не покаялся, демонстративные резкости не входили в его репертуар. Он был воспитан и подчеркнуто корректен, может быть, даже чересчур, – в порядке глубоко эшелонированной обороны беспартийного еврея-интеллигента от окружающего хамства. Он аккуратно и подробно отвечал на письма, принимал и поддерживал искавших его просвещенного внимания коллег с периферии, поздравлял знакомых и родственников с днями рождения и годовщинами свадеб, выражал соболезнование в связи с кончинами, помнил все соответствующие даты и имена отчества и был внимателен как к коллегам, так и ко всевозможному обслуживающему персоналу.

Однажды в электричке по дороге из Рузы в Москву с ним разговорилась врачиха композиторского Дома творчества. Она призналась ему, что иногда думает о его сходстве с Лениным.

– Почему с Лениным? – спросил он.

– Потому что у Вас этикет сохранился!..

Рассказал он об этом, конечно, со смехом – чувство юмора у него было редкостное, в том числе по отношению к самому себе, так что и мне позволялось его «этикет» вышучивать. Помню, что когда я в 1973 году женился, я услышал, как он по телефону объясняет кому-то, что чего-то там не сможет для него сделать, поскольку переутомлен – Аля женится, много хлопот, переезд, надо двигать мебель, к тому же болят уши, разыгрался «Меньер»,[7] в общем, извините, не могу никак. Хватило бы уже и простой ссылки на усталость, идея же, будто он принимает физическое участие в перетаскивании мебели, не лезла ни в какие ворота, — я тут же сказал, что знаю-знаю, как он под мою женитьбу ушами двигает мебель, и в дальнейшем он охотно применял эту формулу.

Уши были одним из мотивов клубившегося вокруг него консерваторского фольклора – не столько как больные, сколько как бросавшиеся в глаза своими размерами. В музыкальных кругах ходило выражение «мазелевские ушки». А в числе его устных новелл была одна о том, как он в молодости (кажется, в конце 20-х) путешествует с приятелем по Кавказу, как в горном ауле они знакомятся и проводят целый день с симпатичным местным учителем, и тот в конце концов добродушно задает папе все это время занимавший его — в сущности, геббельсовский — вопрос:

– Скажите, а у какого народа уши так поставлены?

Переезд на дачу был одним из ежегодных тяжелых испытаний – фургон заказывался с трудом, приезжал с опозданием, долго грузился, для чего вызывались какие-то особые помощники (в первые послевоенные годы – некий Василий Васильевич, известный в разветвленной семье папиных стареющих родственников как «человек который»). В первой половине 50-х годов дача снималась в Челюскинской (у дочери видного революционера Юлиана Мархлевского), и при очередном переезде ко всем трудностям добавилось перекрытие по каким-то государственным соображениям соответствующего шоссе. Шофер начал прикидывать возможные планы объезда, а папа вступил в переговоры с милицией, объясняя, что едет, как всегда на дачу, к тому же, в поселок старых большевиков, но все это не помогало, милиционер потребовал предъявить паспорт, и вдруг просиял: «А-а, Вы наш, калининградской!» — и разрешил ехать. Калининградом Московской области с 1938 года назывались бывшие Подлипки (с 1996 года – г. Королев), папа же родился в Кёнигсберге, победно переименованном в 1946 году в Калининград, каковой и значился в папином паспорте в графе «место рождения». Наверно, впервые оргия советских переименований принесла пользу людям.

О сталинских временах папа вспоминал постоянно, причем трагические истории чередовались с комедийными.

Когда в 1937-м году в квартире, где он жил вместе с дядей по матери,[8] раздался ночной стук в дверь, дядя мгновенно сообразил, что пришли за ним, разбудил папу и велел ему перенести к себе в комнату дядину пишущую машинку. Дядю забрали (и он погиб), его вещи опечатали, а машинка осталась папе.

В 1946-м году в Верховный Совет избирался Председатель Комитета по делам Искусств М.Б. Храпченко (1894-1984), которому парой лет позже предстояло быть снятым со своего поста в ходе борьбы партии против формализма Шостаковича и Прокофьева. Выдвинут он был от Ивановского избирательного округа, потому что под Ивановом располагался один из Домов творчества композиторов (где мы с папой и мамой, а потом и без мамы, неоднократно бывали). Папе пришлось поехать на собрание избирателей и произнести предвыборную речь о Храпченко. Оттуда Храпченко прибыл в Дом творчества, где был торжественно встречен директором то ли Дома творчества, то ли всего Музфонда, великим хозяйственником (почему-то мне помнится фамилия Лемперт, но я могу ошибаться), и проведен в столовую вдоль великолепной хвойной аллеи. Аллея эта была в ударном порядке лишь накануне создана на глазах у изумленной публики путем втыкания срубленных в соседнем лесу могучих елей в не менее мощные февральские сугробы. Дав Храпченко полюбоваться на эффектный вид в кремлевском стиле, Лемперт (если это был он) демонстративно пнул одну из елей ногой, она повалилась, а он, повернувшись к Храпченко, объявил:

– Это потемкинские елки! Ха-ха-ха!! Здорово я к Вам подлизываюсь?!

Храпченко, будущий академик (1979) и даже семиотик (!), с одобрительным хохотом проследовал на банкет в свою честь.

У папы я прошел неоценимую школу интеллектуального воспитания всех ступеней. Да и для многих моих коллег он был образцом ученого. Нас со Щегловым он, например, учил не только строгости искусствоведческой мысли, но и здравым принципам научной прагматики, например тому, что новые методы предпочтительно опробовать на классическом материале, а новый материал вводить традиционными методами, остерегаясь шокировать неизбежно консервативную аудиторию. Он говорил об этом на собственном опыте музыковеда, битого за формализм и любовь к новой тогда музыке Шостаковича, но мы, конечно, не слушали. Он, как всегда, оказывался прав.

Познакомившись лично с одним из вождей структурной лингвистики, он удивил меня и мою тогдашнюю жену Иру, тоже филолога, сдержанностью своего отзыва. Наперебой повторяя, какой тот замечательный ученый, мы стали допытываться, что же в нем могло не понравиться.

– Мне показалось, что у него негибкий ум.

Последовала буря протестов, но своего мнения папа не изменил. Его формулировка запомнилась и чем дальше, тем больше поражала меня своей проницательностью. Как известно, в глазах детей родители с годами умнеют.

Во второй половине 60-х годов, в эпоху «пражской весны», когда мне и моим друзьям казалось, что наш подписантский порыв не напрасен и вот-вот, как поется у Окуджавы, «что-нибудь произойдет», он, предоставляя мне свободу гражданского выбора и потому не отговаривая, держался сугубо скептического взгляда на перспективы этой кампании и оказался прав. Интересно, что когда десятком лет позже встал вопрос о моем отъезде за границу, он не только не противился, но полностью поддержал меня – с той оговоркой, что для него самого этот путь неприемлем, потому что привел бы к изъятию из оборота всего им написанного. К правильности сделанного обоими выбора он неоднократно возвращался и потом — как из-за «железного занавеса», так и после перестройки, когда я стал регулярно наезжать в Россию:

– Как хорошо, — говорил он. – Теперь, когда я постарел и обнищал,[9] ты можешь меня поддерживать.

Папа давно задумал выйти на пенсию в 60 лет, с тем чтобы посвятить последующие годы написанию намеченных книг, и успешно этот план осуществил. Выбрав в молодости музыковедение, а не математику, он уже целиком отдался избранной науке, которую обогатил своим математически точным подходом, но на собственно математику уже никогда не отвлекался. Женился он один раз (и воспринимал мои матримониальные эксперименты с недоумением: «Не понимаю тебя, Аля. Мы, евреи, не разводимся») — на моей маме. Но она рано умерла, и он пережил ее на 46 лет — всю вторую половину своей жизни. Желающих занять ее место было немало, но он умело обезвреживал эти поползновения, переводя их в товарищеский регистр. Претендентки на руку, сердце и квартиру становились телефонными собеседницами, советчицами, конфидентками, помощницами, вливаясь в широкий круг подательниц профессиональных услуг — врачей различного профиля, инструкторш по гимнастике, домработниц, машинисток, парикмахерш, педикюрш… Еще одна стратегия страховки и еще одно проявление постоянства.

На той же диалектике безопасности и страха строились его отношения с домработницами. С одной стороны, они обеспечивали уют и защиту, с другой – превращались во властных мучительниц, от которых он чем дальше, тем больше в своей практической беспомощности зависел. Примешивалось и общесоветское ощущение зависимости от любого мелкого начальства, начиная с консьержек, слесарей и почтальонов. (Один из бывших учеников, М.А. Якубов, занял непропорционально важное место в его жизни, взяв на себя подписку на газеты!) Помню зато наслаждение, с которым папа в конце концов уволил чванливую домработницу, появлявшуюся все реже и требовавшую все больших денег. Он настоял на том, чтобы лично объявить ей об этом.

– Ну, а если я соглашусь на ваши условия? – спросила она, потрясенная провалом своего шантажа.

– А я вам не предлагаю никаких условий, — сказал он.

… Постепенно он дряхлел, страдая от депрессии и других болезней, и все больше терял интерес к окружающему, хотя и сохранял поражавшую знакомых ясность ума и памяти. Перестройка вернула ему интерес к жизни, но опять-таки в четко очерченных масштабах.

– Теперь мне надо дожить до приватизации квартиры и передать ее тебе, а там и помереть можно.

Выполнив где-то к восьмидесяти годам свои жизненные планы и долг передо мной и историей, он стал заговаривать о смерти регулярно и без страха — в сократовском ключе.

– Смерти я не боюсь. Я боюсь боли, больницы, беспомощности. Моя мечта —умереть при тебе. Приедешь и заодно похоронишь. Не придется срочно хлопотать о визе.

Он удивлялся своему долгожительству и даже начинал им тяготиться. Со свойственным ему юмором смаковал сигналы приближающегося конца.

Когда, чтобы сменить домработницу, мы устроили смотр нескольким кандидаткам, папа, объясняя условия, каждый раз, как бы между прочим, добавлял:

– Ну, работа, как вы видите, временная…

Году в 90-м в квартире сломался унитаз, слесарь явился навеселе, что-то починил, но с бачком велел обращаться осторожно — спиной не опираться. Папа встревожился и спросил, не заменить ли бачок.

– Да не, ничего, — сказал слесарь, покачиваясь на пути к выходу, — он еще п-по-постоит.

– Сколько постоит? — забеспокоился любящий точность папа. — Год? Месяц? Неделю?

Слесарь качнулся в обратную сторону, мутно поглядел на папу и махнул рукой:

– В-вам х-хватит…

Когда у папы очередной раз разболелись зубы, он отказался их лечить. Вырвать и все. Мне хватит.

Даже если жизнь ему улыбалась, он не забывал оговорить пределы своего оптимизма. В 1984-м, приехав в Париж, он, несмотря на изрядную дозу подсоветской паранойи, был бодр, и мы целый месяц весело катались по Франции. Но на вопрос, куда в следующий раз — может, в Германию (страну, где он бывал в детстве и на языке которой говорил свободно), он сказал, спасибо, хватит. Увидеть Париж и умереть.

Разговоры о смерти учащались. Во время его последней болезни я стал из Лос-Анджелеса тревожно расспрашивать его, организовывать анализы, врачей, больницу. Он сказал:

– Аля, чего ты так волнуешься? В шестьдесят три года ты вполне можешь остаться сиротой.

В какой-то момент я попытался заинтересовать его написанием мемуаров – он столько видел, стольких знал, так хорошо все помнил и так блестяще рассказывал! Но он наотрез отказался:

– Мемуаристы врут. Не хочу врать!

Мемуаристы, действительно, врут (знаю по себе), но думаю, что в его случае речь шла не только о неизбежной забывчивости, а главное, пристрастности пишущего, но и о невозможности примирить ту печальную правду о пережитом, которую пришлось бы поведать, с его врожденной и воспитанной деликатностью по отношению к людям. Сказалась, наверно, и его установка на профессиональную цельность: «Не хочу быть шутом!», — говорил он в ответ на слова о том, что в основу мемуаров могли бы лечь его рассказы и показы из жизни музыкантов, имевшие неизменный успех у слушателей. Так или иначе, писать воспоминаний он не стал, лишив нас, я уверен, прекрасной книги, а себя – продуктивного занятия на склоне лет.

По-видимому к концу он утратил то желание жить, которое Гёте считал залогом долголетия. Ну, Гёте-то он пережил на целых 11 лет, а умер как бы вовремя — в самом конце ХХ века, в сравнительно мирную эпоху, не дожив до ужасов нового столетия, которые, впрочем, вряд ли бы его удивили.

Своей любовью к виньеткам я обязан папе — мастеру устных новелл. Лучше всего они воспринимаются в записи на звуковую и видеопленку, но во многом сохраняются и в письменной передаче. По памяти приведу некоторые из них, а также другие связанные с ним истории.

Хэппи эндшпиль

В семье Урысонов, папиных родственников по матери, шахматы культивировались. А среди свойственников был даже знаменитый шахматист, чуть ли не чемпион Германии, Бениамин Блюменфельд (1884-1947; http://chess.ufanet.ru/history/his_foto.htm), по семейному прозвищу «Бомба». Он, кстати, одним из первых стал изучать психологию шахматной борьбы, и в 1945 году защитил на эту тему кандидатскую диссертацию. Урысоны вообще знали себе цену и не выходили за кого попало: когда один из них захотел вступить в брак с кем-то из семейства Моносзонов, родительское согласие было получено не сразу, а лишь после того, как была выработана снисходительная формула «Моносзон – это почти, как Урысон».

Сам папа (Л. А. Мазель, продукт еще одного мезальянса) играл для любителя очень хорошо – в силу первого разряда. Он мог играть без доски и давал сеансы одновременной игры вслепую мне и моим дворовым сверстникам. Проблемы возникали у него только с Кириллом Двукраевым, который вскоре и сам получил первый разряд (а потом поступил на философский факультет МГУ, помешался на глубинах диамата, спился, приходил одалживать трешку, завербовался на целину и там погиб). Любил папа и шахматные задачи. Когда я показал ему одну из задач Набокова, он решил ее с первого взгляда и удивился, что она составляла предмет авторской гордости.

Он очень любил рассказывать истории из мира шахмат, смакуя перипетии происшедших на его веку поединков между Ласкером, Алехиным, Капабланкой, Эйве, Ботвинником. А я помню, как в начале 50-х он ходил в Зал Чайковского на какую-то из игр матча Бронштейна с Ботвинником, бессменным тогда чемпионом мира. Папа отдавал должное совершенствам Ботвинника, как и он, доктора наук, до зубов вооруженного теорией, но его – да и многих, в том числе меня, – волновал вызов, вновь и вновь бросаемый воплощению советского шахматного истеблишмента хрупким, неровным, непредсказуемым Бронштейном. Папа пришел возбужденный тем, как Бронштейн, потеряв фигуру и неясно на что надеясь, продолжал защищаться с такой неистовой изобретательностью, что Ботвинник, видимо, ошарашенный его дерзостью, в конце концов согласился на ничью. Впечатление, сказал папа, было сюрреальное на грани провокации, как будто Бронштейн, держась за потолок, опровергал все законы природы и общества. Как сказал бы Саша Осповат, – «типичный залп по Кремлю». Но Кремль еще стоял прочно: матч кончился вничью, а по условиям ФИДЕ в таком случае чемпион сохранял корону.

Так или иначе, когда лет сорок спустя, уже после перестройки, один мой знакомый – кандидат технических наук, но с разносторонними культурными интересами (то, что по-английски называется culture vulture, «культурный стервятник»), – предложил мне лишний билет на престижную шахматную встречу (Карпов? Каспаров?), я сразу подумал о папе: для него это могло бы оказаться хорошим антидепрессантом. Приятеля, ценившего папины работы, моя идея тоже вдохновила: «Пойти на шахматы с Мазелем!!». Не вдохновила она только папу. Как я его ни уговаривал, он сказал, что времена, когда он куда-то ходил, давно прошли. Приятель огорчился, снова пригласил меня, я снова отказался и вскоре забыл об этой истории.

Но она имела завершение. В очередном разговоре приятель сказал:

– Да-а, зря ты тогда не пошел. Отличная компания подобралась, на уровне докторов наук: доктор физ.-мат. наук такой-то, доктор технических наук такой-то, доктор биологических наук такой-то – и я. Жаль, Мазеля не было…

Реплика, в сущности, гоголевская («Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я… »), но – чистая правда, взята, как говорится у Зощенко, с источника жизни.

Теорема Понтрягина

Одновременно с Консерваторией папа учился в МГУ, на мехмате. Он с успехом его окончил и даже некоторое время колебался в выборе профессии. Победило музыковедение, в результате выигравшее от его математического склада ума.

Одним из папиных сокурсников по мехмату был видный в будущем математик Л. С. Понтрягин, с которым он в конце концов совершенно раззнакомился из-за антисемитских позиций, которые тот, уже в чине академика, занимал в трудные для советских евреев годы. Но о далекой общей с ним молодости папа вспоминал с удовольствием. Он любил приводить шуточную теорему, придуманную Понтрягиным. в 1937-м году: «Всякий советский человек будет арестован, если до этого не умрет».

Особенно эффектно звучало главное предложение – «Всякий советский человек будет арестован», но и последующее условное утешало не очень.

Между тем, теорема верна, но верна тривиально, ибо справедлива относительно всякого человека вообще. Соль в том, что для человека вообще, то есть предельно обезличенного и известного исключительно своей смертностью Кая, проблематика арестуемости была не так актуальна, как для человека советского. Теорема, нарочито сформулированная в сугубо логических, качественных терминах, была рассчитана на восприятие в ключе количественных разделов математики – статистики, теории вероятностей и т. п.[10]

Тем самым она схватывала самую суть и многих позднейших дискуссий о сравнительных достоинствах советского и западного образа жизни, в частности — аргументации типа: «У них там тоже воруют, берут взятки, недоплачивают, увольняют, запрещают, преследуют, сажают, убивают…» Да, там тоже, но как-то меньше — в количественном отношении. Что для человека, тем более российского, все-таки важно, учитывая удручающие именно в этом отношении показатели его жизни, начиная с продолжительности.

Как сделана Россия

В 30-е годы папа путешествовал на пароходе по Волге. Среди пассажиров были американские туристы. Папа по-английски говорил, но с неважным произношением. К концу круиза одна американка поделилась с ним своими впечатлениями:

– Russia is badly done (букв.«Россия плохо сделана»), – сказала она.

Папа, знаменитый своими имитационными показами, передавал это низким, подчеркнуто мужским голосом, раздельно выговаривая каждый слог. При этом в борьбе с чуждой фонетикой его рот оказывался как бы забит огромными американскими зубами. Вердикт звучал отталкивающе, но обжалованию не подлежаще.

Конец поношению

Валентина Джозефовна Конен, в свое время папина ученица, была замужем за известным физиком Евгением Львовичем Фейнбергом (кстати, братом пушкиниста И. Л. Фейнберга). Папа очень дружил с ними. Когда он приходил к ним в гости, Фейнберг, давая папе и Валентине Джозефовне наговориться на профессиональные темы, присоединялся к ним не сразу. Выждав полчаса-час, он, наконец, выходил из кабинета со словами:

– Ну как, поношение С-ва уже закончилось?

(С-в был консерваторский завкафедрой.)

Нам внятно все

Изгнанный из Московской консерватории за «космополитизм», папа профессорствовал в Институте Военных Дирижеров (1949-1954 гг.). Институт был в ведении Министерства обороны (а не высшего образования), и его волевой начальник, генерал Иван Васильевич Петров, воспользовался случаем украсить свой штат отборной группой лиц еврейской национальности. (В те же годы в нашей средней школе №50 историю преподавал некий Зиновий Михайлович, по прозвищу, естественно, Зяма, – доктор наук, уволенный из Института Государства и Права и таким образом на собственном опыте испытавший взаимодействие этих юридических категорий.) Менее удачливые изгои были трудоустроены в провинциальных консерваториях, куда выезжали на преподавательские гастроли без отрыва от московской прописки. Но речь пойдет не столько об этих малой и средней диаспорах, сколько о встречной миграции монголов.

Монголия, утратившая со времен Чингисхана доминантное положение среди стран соцлагеря, не была, однако, освобождена от внесения в его коллективную боевую мощь своей скромной лепты, и ее вооруженные силы нуждались в музыкальном обеспечении. Посредничество между Западом и Востоком, волновавшее еще Киплинга и Блока, выпало на долю консерваторских беженцев. Взаимопонимание было затруднено культурными и языковыми барьерами, но наступало.

… – В последние годы жизни Бетховен оглох, ушел в себя, был одинок…

Монгольская группа выслушивает эту печальную повесть в недоуменном молчании. Возможно, потеря слуха не кажется им экзистенциальной катастрофой.

– Он оглох, – повторяет профессор, – ушел в себя, у него осталось мало друзей, не было любящей женщины, он был очень одинок…

Все напряженно молчат, но вдруг лицо одного из слушателей озаряется улыбкой узнавания – он нащупал логическую цепочку, понятную любому кочевнику.

– Одинокий – одиногий – один нога! Один нога – никто любить не будет!!

В другой раз излагается сюжет «Кармен» и тоже падает, как в вату. Добросовестное внимание слушателей держится на исходной настороженной ноте, не только не получая финального разрешения, но, повидимому, не вовлекаясь и в завязку. Драма любви, ревности и смерти почему-то не берет монголов за живое. Но вот наступает просветление:

– Товарищ профессор! Я понял!! Он был женщина!!!

В монгольском языке категория рода отсутствует не только у глаголов, как, скажем, в английском, но и у личных местоимений; «он» и «она» – одно и то же слово. Поэтому интеллектуальный прорыв неизвестного номада не уступает будущим западным прозрениям в области гендера. (Сегодняшнего американского первокурсника не поставил бы в тупик и Кармен-мужчина. Впрочем, по линии эротического дальтонизма монгольские духовики оказываются в почетной компании Льва Толстого, вычеркнувшего из своего массового издания чеховской «Душечки» нежные прикосновения к героине мужчин, но не женщин.)

Темнота монгольских студентов была предметом шуток и на филфаке МГУ, где я учился несколькими годами позже. Но в начале 90-х, разговорившись в самолете с соседом – американским геологом, летевшим в командировку на Восток, я услышал, что в его опыте монголы своей динамичной организованностью дадут русским сто очков вперед, так что феномен Чингисхана не представляется ему загадочным. Загадочным остается феномен русской души и партийной диктатуры, неустанно занятой отбором кадров, но не застрахованной от отдельных срывов.

Рассказы об Институте Военных Дирижиров напоминали истории о преподавании на рабфаке двадцатью годами раньше.

Один бойкий слушатель решил опровергнуть какое-то положение папиной лекции с помощью марксизма.

– Знаете ли вы, профессор, что по этому поводу сказал Энгельс в своей надгробной речи на могиле Маркса? — Он привел цитату.

Папа парировал:

– Да, но знаете ли вы, что возразил на это Маркс в своей ответной речи на могиле Энгельса?!..

Рабфаковец приготовился записывать.

Папа и его многолетний коллега и соавтор Виктор Абрамович Цуккерман любили вспоминать однажды полученную Цуккреманом записку от слушательницы: «Отчего Вы такой задумчЕвый и нежный». Они наперебой подчеркивали это – Е-, видимо, усматривая в нем выразительный аккомпанемент к эмоциям рабфаковки.

Другая история была о том, как, излагая рабфаковцам биографию Шопена и упомянув о его молчаливой и безответной любви к Констанции Гладковской,папа сказал, что та, по-видимому, и не знала о его чувстве к ней.

– Ну-у, так уж и не знала!..

– Конечно, нет, ведь он ей не признался.

– Ну, ей-то он, может, и не сказал, но сказал другим девчатам, а те уж ей!..

Время и мы

У меня есть старый снимок – я в колхозе, год, должно быть, 1955-й, лето после первого курса. Я сижу под стогом сена, на плече у меня то ли вилы, то ли грабли (виден черенок), глаза прищурены от солнца, я отдыхаю.

Папу эта фотография очень занимала. По его мнению, она свидетельствовала, что благодаря нескольким славянским каплям крови мне дано вот так растворяться во времени, никуда не спешить, просто быть. Он же может лишь завидовать этому, а сам живет в неумолимо хронометрированном мире, причем не столько немецком, размеренном, сколько еврейском, истеричном. Будучи воплощением немецкой организованности (он родился в Кёнигсберге, и по нему, как по Канту, можно было проверять часы), в российском хаосе он постоянно оказывался единственным шагающим в ногу и нервно ожидающим подхода остальных частей.

Приученный им считать, что я опоздал на встречу, если пришел на минуту позже назначенного времени – хотя бы и на полчаса раньше партнера, я унаследовал-таки его комплекс пунктуальности и раздраженной зависти к неторопливым аборигенам. В «Тихом Доне» меня больше всего восхищало, как там назначаются свидания: «Повечеряете – выходи к плетню».

В «Кроткой» Достоевского герой, типичный западник, узнав о самоубийстве жены, восклицает: «Всего только пять минут опоздал!» В действительности он опаздывает на целую жизнь, которая у него четко распланирована (позорное прошлое – накопительское настоящее – светлое будущее) и проходит в дрессировке жены-бесприданницы. Мотивы времени и денег совмещает род занятий героя – владельца закладной конторы. По национальности он, как и старуха-процентщица в «Преступлении и наказании», не еврей, но профессия у него типично жидовская – взимание денег за самый ход времени. Сегодня это норма в обуржуазившемся мире, но в средние века христианин не мог заниматься столь богопротивным делом, и оно выпадало на долю евреев.

Да что там, еще недавно одна православная художница из России, гостившая в Санта-Монике, отказывалась понять, как это можно дать взаймы тысячу долларов, а через год требовать назад тясячу сто. Я помнил ее мать, в молодости служившую домработницей в семье моих знакомых, а ее бабушка вообще успела родиться крепостной.

Я тоже никак не могу выдавить из себя раба – мне морально тяжело платить за парковку машины, то есть, грубо говоря, за время и место. (Слава Богу, для велосипедов и то, и другое пока бесплатно.) Но когда я пожаловался на этот пережиток российского прошлого коллеге-американцу, он признался, что ему тоже противно платить за паркинг. И это при том, что формулы «Время – деньги» и, буквально, «Спасибо вам за ваше время» давно уже въелись в плоть, кровь и подсознание американцев.

Во время первой поездки в Польшу (1967) – эту славянскую и единственно доступную мне тогда Европу – я остановился у тамошних коллег. Я с удивлением отметил, что когда мы садились завтракать, хозяина не бывало дома. Оказывается, он вставал раньше всех и отправлялся на прогулку, которая венчалась чашечкой кофе в кавярне. Но ровно в 9 появлялся, постукивая пальцем по крышке часов, со словами: Mam zawsze punkt («У меня всегда ноль-ноль»). Фраза запомнилась, ибо звучала несколько раз в течение дня – каким-то образом, когда он смотрел на часы, на них оказывалось ровно.

Мне эта еврогармония не давалась. Пытаясь освоить культуру кавярни (поводом служил роман с юной полькой), я никак не мог научиться бесконечному растягиванию микроскопической порции эспрессо. Я выпивал вторую, третью, четвертую чашку и томился в ожидании дальнейших событий.

Это не я пишу

В 50-е годы в папиных разговорах за чайным столом и устных новеллах стал фигурировать музыковед-графоман с запоминающейся, иногда казалось, нарочно придуманной, фамилией – Оголевец.[11] Бывший работник милиции, он вел себя нахраписто, печатал огромные тома с претензией на тотальную перестройку музыкознания, скандально требовал их обсуждения и признания своего величия. В ходе кампании по увековечению собственной славы, он не постеснялся обратиться за отзывом к Шостаковичу, со слов которого и стала известна эта история.

Отметая возражения, он добился аудиенции и попросил письменно засвидетельствовать непреходящую ценность его работ. Шостакович, неспособный никому отказать прямо, стал, нервно наигрывая что-то пальцами на щеке (папа всегда показывал его так), отнекиваться – он не читал книг Оголевца, сейчас у него нет времени с ними ознакомиться, он не музыковед, научных отзывов не пишет, это отняло бы слишком много сил…

– Не нужно ни о чем беспокоиться, – надвигаясь на него, с угрожающей членораздельностью объявил Оголевец. – Я все подготовил. Вот отзыв. – Он раскрыл портфель и протянул Шостаковичу отпечатанный текст с зияющим местом для подписи.

Шостакович стал читать:

«Гениальные работы выдающегося музыковеда А. С. Оголевца открывают новую страницу в истории советского и мирового музыкознания. Их историческое значение …»

– Как же вы можете так о себе писать? – спросил пораженный Шостакович, хотя после всего к тому времени пережитого, наверно, мало что должно было его удивлять.

– Это не я пишу, – левой рукой папа описал большую дугу и уперся указательным пальцем себе в грудь. – Это вы пишете!!! – Правый перст он устремил на воображаемого Шостаковича.

Шостаковичу отчаянно хотелось только одного, – чтобы этот ужасный человек как можно скорее ставил его в покое. Он оторвал руку от щеки, схватил ручку и подписал отзыв.

Папа говорил, что сходным, хотя и не во всех деталях, было происхождение многих текстов Шостаковича.

Кстати, когда на рубеже 80-х годов на Западе вышла и была переведена на множество языков книга «Свидетельство: мемуары Шостаковича в записи и под редакцией Соломона Волкова»,[12]яростно оспаривавшаяся (и, кажется, оспариваемая до сих пор) официальным шостаковедением, папа немедленно прочел ее по-немецки и в тщательно закодированном телефонном разговоре через океан высказал твердое убеждение в ее аутентичности.

Талон на место у колонн

Папа рассказывал, что Шостакович имел обыкновение приезжать на вокзал сильно заранее, чтобы, как только подадут состав, войти в вагон, занять свое место, постелить постель, раздеться и лечь под одеяло.

– Зачем?

– Затем, что если окажется, что на это место продали два билета, и придет другой пассажир, то место останется за Шостаковичем как за уже лежащим.

На недоумения типа: он же Шостакович, лауреат, депутат и т. п., так что место ему уж как-нибудь обеспечено, папа отвечал другой историей про Шостаковича и билеты.

В 30-е годы его даме вдруг захотелось пойти в театр, мимо которого они проходили. В кассе билетов не оказалось. Шостакович готов был ретироваться, но дамочка продолжала напирать: он знаменитость, его все знают, стоит ему назвать себя, как билеты найдутся. Он долго отнекивался, но, в конце концов, сдался и обратился в окошечко администратора с сообщением, что он Шостакович. В ответ он услышал:

– Ви себе Состаковиц, я себе Рабиновиц, ви меня не знаете, я вас не знаю…

Уравнение с тремя неизвестными

В лицах передавал папа и рассказ Шостаковича о том, как весной 1957 года, вскоре после так называемых венгерских событий, он принимал экзамен по марксизму-ленинизму. Собственно, принимал его преподаватель марксизма, но председательствовал, в качестве главы Государственной экзаменационной комиссии Московской Консерватории, Шостакович.

– Подходит очередь отвечать молоденькой девушке. Она симпатичная такая, задумчивая, думает о чем-то, ну, о том, о чем все девушки думают. На билет она ответила, но марксисту этого мало, он спрашивает: «Забвением ЧЕГО, – Шостакович поднимает палец левой руки, – вызваны события… ГДЕ?» – указательным пальцем правой руки он пригвождает загадочное нечто к столу. – Девушка, молоденькая такая, симпатичная, думает о том, о чем думают девушки, и совершенно теряется. А марксист-зануда уставился на нее и ждет. А она молчит. Ну, тут марксист, он тоже человек, тоже человек, – Шостакович оживляется и отбивает на щеке привычное стаккато пальцами, – тоже человек, в сортир побежал, в сортир побежал. А председатель комиссии – я, я председатель комиссии, я председатель. Он в сортир побежал, а я ей пять поставил, пять поставил, пять поставил, – Шостакович торжествующе набрасывает в воздухе три пятерки. – Я председатель комиссии![13]

Технические погрешности

Рассказы об успешном противостоянии силе не так неправдоподобны, как мы подспудно боимся. Наезд обычно предполагает пассивность жертвы, а потому продумывается лишь на шаг вперед и контрудара не выдерживает. Папа рассказывал об одном таком эпизоде из композиторской жизни.

Фортепианный квинтет Шостаковича был впервые исполнен в 1940-м году, в Малом зале Консерватории, автором и квартетом им. Бетховена. На генеральной репетиции присутствовала музыкальная элита, в том числе Арам Хачатурян, бывший уже в чине зампредседателя оргкомитета Союза композиторов. Квинтет имел успех, и Хачатурян одним из первых поднялся на сцену поздравить автора. Но в свои похвалы он внес завистливо-перестраховочную ноту:

– Прекрасная музыка, Дмитрий Дмитриевич. Все великолепно, за исключением разве что мелких, технических погрешностей.

Заводить речь о технических недоработках у бесспорного мастера формы Хачатуряну, по слухам, отдававшему оркестровать свои сочинения музыкальным неграм, не следовало.

– Да, да, технические погрешности, технические погрешности, надо их устранить, устранить, немедленно устранить. — Нервно жестикулируя, Шостакович стал созывать исполнителей. — Дмитрий Михайлович, Василий Петрович, Сергей Петрович, Вадим Васильевич, в партитуру квинтета вкрались технические погрешности. Арам Ильич обнаружил досадные технические погрешности, технические погрешности. Сейчас он их нам покажет. Арам Ильич, пожалуйста, к инструменту. Нельзя допустить, чтобы свет увидело несовершенное сочинение, несовершенное сочинение.

Хачатурян всячески уворачивался, но Шостакович продолжал тащить его к роялю, сгребая вокруг него членов квартета, пока тому не удалось, наконец, вырваться из окружения и спастись бегством.

Не исключено, что сомнительный комплимент сошел бы ему с рук, прояви он больше внимания к его технической стороне — выбору слов.

Рамочная конструкция

Когда по поводу очередного советского абсурда говорили, что это не может быть надолго, папа вспоминал, как в 1918 году его одноклассница (им было по одиннадцать лет), случайно встреченная на трамвайной остановке, бросила ему с подножки:

– Ну, долго же такое продолжаться не может!

Он также любил цитировать Шостаковича, в аналогичных случаях говорившего:

– Были же Средние века. Понимаете? ВЕ-КА!

Тем не менее, папы, родившегося за 10 лет до советской власти, достало на то, чтобы прожить cтолько же и после нее. Он любил симметрию. Ну и, как известно, в России надо жить долго.

Шостакович (1906-1975), наоборот, на десяток с лишним лет не дотянул. В математическом смысле это тоже симметрия, но не зеркальная, а какая-то похуже, кажется, продольная.

Соцреализм в школе и дома

Я еще учился в школе, когда после разгрома литературы, кино, музыки и генетики Сталин выступил с работами по языкознанию и экономике. Чудесная разносторонность впечатляла. Значит, гений срабатывает одинаково хорошо, на что его ни направишь? – спросил я у папы. Да, на что ни направишь, отозвался он, и мы потом неоднократно возвращались к этой наивно-восхищенной формуле. Подлинная суть сталинской гениальности, конечно, не составляла для него загадки, но ее разоблачением я мог поделиться с кем-нибудь вне дома, и рисковать не стоило.

2-го марта пятьдесят третьего года я первым в семье услышал по радио о тяжелой болезни Сталина. Я позвал родителей и помню, что прибежав, мама стала повторять одну и ту же, как я теперь понимаю, двусмысленную фразу: «Что теперь с нами будет?!» Папа промолчал, а дождавшись 5-го марта, объяснил мне, что догадался, что дело плохо, сразу — при малейших шансах на выживание о болезни не посмели бы и заикнуться. В школе мне пришлось постоять в траурном карауле у портрета вождя.

А вскоре папа рассекретил свою пародию на сталинские речи – музыкальную в своем структурном совершенстве миниатюру, которой потом часто развлекал знакомых.

«Мэ-жьдународные а-вантюристи па-таму и називаются мэ-ждународными а-вантюристами, что оны пускаются во всякого рода а-вантюры мэ-ждународного характэра. Спрашивается, па-чиму оны пускаются в мэждународные авантюры? Оны пускаются в мэждународные авантюры па-таму, что, будучи мэ-ждународными а-вантюристами па сваэй природе, оны нэ могут нэ пускаться во всякого рода мэждународные авантюры!»

У Литвиновых

Среди многочисленных папиных знакомых была Флора Павловна Ясиновская-Литвинова, – жена физика Михаила Максимовича Литвинова (и тем самым невестка наркоминдела 30-х годов М. М. Литвинова-Валлаха), по профессии биолог. Не знаю, как они встретились, может быть, случайно, в Доме творчества композиторов в Сортавале, где мы были летом 1946 года и где папу ужалила гадюка, а может быть, в Москве, через Е.Л. Фейнберга, который свел папу с целым кругом физиков. Флора Павловна, эффектная женщина с медно-рыжими волосами и кипучей энергией, мало кого оставляла равнодушным; не исключаю, что у папы был с ней роман той или иной степени платоничности.

Как-то в 1956 году папа взял меня к Литвиновым в гости. Это одно из острейших — позорных — моих воспоминаний. Самого наркома (еврея, отстраненного Сталиным в момент заключения пакта с Гитлером, но не репрессированного) уже лет пять не было в живых, однако наличествовала его вдова, англичанка (и все равно еврейка), детская писательница Айви Вальтеровна Лоу, внушительная седая дама с пробором, большим носом и уверенными манерами. (Она сохранила британское подданство и в дальнейшем вернулась в Англию.) Услышав, что молодой человек занимается английским языком (я учился на романо-германском отделении филфака МГУ), она заговорила по-английски и сунула мне, безумно стеснявшемуся и благодарному за повод отсесть подальше, какую-то английскую книгу, чуть ли не «Paradise Lost» Мильтона. Но укрыться от ее внимания мне не удалось, и вскоре она убедилась в скромности моих познаний. «Ah, that’s how you read!», – резюмировала она.

Из ее table-talk’а помню рассказ о том, как во время последнего визита в Лондон она пошла на ланч с Джоном Берналом, английским физиком, неизменным другом Советского Союза и ее старинным знакомым. Когда он зашел за ней в отель, она спросила, заметил ли он, что это тот самый, где они встречались во времена их affair.

К столу ненадолго вышел шестнадцатилетний Паша, молчаливый, худой, нескладно высокий юноша, будущий герой-диссидент. (Михаил Максимович потом острил, что из сына своего отца он превратился в отца своего сына.) Гвоздем программы был приехавший из-за границы левый американский журналист Луи Фишер, левый, но уже давно не просоветский. Стояла хрущевская оттепель, люди с Запада начали появляться в Москве, однако за одним столом с «буржуазным иностранцем» я сидел впервые.

В нем меня поразило все – пальто-реглан, трубка, уверенные замечания о разных странах, например, что хотя Югославия и выпала из советской орбиты, строят там все равно кое-как, – рабочие навыки не те.

Любоваться им со стороны мне пришлось недолго. Заговорив о сенсационном тогда антисталинском докладе Хрущева на ХХ съезде, он обратился ко мне, представителю студенческой молодежи, с вопросом, как же так – разоблачительный доклад не публикуется, а сообщается народу по секрету. Я смутился, сказал, что не знаю, и вообще, почему он спрашивает меня, который тут ни при чем. Он только покачал головой. Моя политическая незрелость показалась бы ему, наверно, еще более непростительной, признайся я, что из снобизма не пошел на закрытое комсомольское собрание, где доклад зачитывали.

Жгучий стыд долго не проходил, обострив впечатление от внезапно, как сквозь замочную скважину, приоткрывшихся географических и исторических далей, которые, вскоре, хотя и очень постепенно, начали приближаться. Любопытно, что поворотную в этом отношении подпись в защиту Гинзбурга и Галанскова я поcтавил, услышав по западному радио обращение Павла Литвинова (1968 г.) и снова испытав чувство стыда – люди не боятся, а ты?

Южная ссылка

В этом семестре (весна 2004 года) у меня один класс начинается в 8 утра. Это общеобразовательный курс, студенты выбирают его по разным соображениям, не последнее из которых – удобный ранний час. Тем не менее, многие приходят в дремотном состоянии. Я тормошу и развлекаю их, как могу, изыскиваю все новые способы и однажды вспомнил рассказ папы из его опыта преподавания в Институте Военных Дирижеров.

Институт был поставщиком экзотических ситуаций и словечек. Например, дежурный по казарме офицер командовал:

– Матрацы должны быть потрясены!

Аналогичный подход применялся к самим курсантам. На занятиях, которые вели бывшие консерваторские профессора, присутствовал офицер, следивший за соблюдением воинской дисциплины. Во время лекции он молча сидел рядом, но однажды вдруг мягко остановил папу:

– Извините, товарищ профессор…

Папа удивленно осекся, а офицер заорал, как на плацу:

– Встать! Сесть!

Слушатели с грохотом вскочили, с грохотом сели. Маневр был повторен еще дважды, после чего офицер, замыкая композицию, тем же деликатно штатским голосом, что и раньше, обратился к папе:

– Так что, сплят, хады, товарищ профессор. Продолжайте, пожалуйста.

Я рассказал эту историю своим сонным студентам, чем отчасти взбодрил их. Более грустными соображениями о сходстве папиной отправки к военным дирижерам и моей к калифорнийским первокурсникам я делиться пока не стал, оставил на черный день. Собственно, и к папе-то мера была применена не высшая (могли бы бритвочкой), а моя ссылка — тем более, добровольная и вообще южная.

Значащее имя

За столом я часто пачкаю одежду – соком, кофе, соусом, клубникой, свеклой, вином, но при первой возможности бегу сполоснуть пятно, отмыть, растворить, оттереть его и, как правило, в этом преуспеваю. Тем более, в Калифорнии все быстро сохнет прямо на мне, да и нравы просты до чрезвычайности. Разумеется, некоторые хмыкают, но я не смущаюсь, черпая уверенность в опыте двух авторитетных фигур: Мартина Лютера, – как и он, я не могу иначе, и главного композитора и министра культуры советской Грузии Отара Тактакишвили, о котором, кроме его незабываемой фамилии, знаю ровно одно – историю, рассказанную папой.

На официальном приеме для членов Союза Композиторов папа оказался соседом Тактакишвили по столу. Тот был одет с грузинским шиком, выглядел прекрасно, держался, как всегда, джентльменом. Но вдруг капнул чем-то жирным себе на костюм. С кем не бывает?! Интересно, конечно, не это, а то, как в предложенных обстоятельствах повел себя герой.

Обнаружив пятнышко, Тактакишвили принялся незаметно для окружающих оттирать его, то и дело смачивая водой из стоявшей перед ним бутылки нарзана. При этом он поддерживал застольную беседу, поднимал тосты, вообще не подавал виду, что чем-то озабочен, но ни на минуту не прекращал неуклонной работы над пятном. Это продолжалось часа два. К концу обеда от капли не осталось следа, и Тактакишвили с торжеством посмотрел на папу, бывшего единственным свидетелем его тайного подвига.

Авторитет Тактакишвили – как грузина, щеголя, министра, корифея национальной музыки и воплощения чистоплотности и выдержки – подкрепляется для меня еще одним, близким моему сердцу лингво-поэтическим соображением. Его имя и фамилия запоминаютсяраз и навсегда благодаря одушевляющей их забавной мнемонике. Ну, прежде всего, восточное мужское имя Отар немедленно начинает подмигивать восточной же, но женской и малопрестижной отаре овец. Корень фамилии, кончающейся типовым грузинским суффиксом –швили, образован, на русский слух, повторением местоименного так, в результате чего фамилия предстает целиком состоящей из неполнозначных морфем. Как если бы этого было мало, сочетание так-так с последующим и дает уже отчетливо комическое – «одесское» – так таки, после которого –швили прочитывается как стандартное до анонимности обозначение грузина вообще. Как его зовут? Так таки Швили!

Когда я слушал папин рассказ, давно занимавшая меня подозрительная аура имени композитора неотвратимо сконденсировалась в жирную каплю, запятнавшую его костюм. И не менее неотвратимо та методичность, с которой он тер, тер, тер и, наконец, стер унизительное пятно, предстала проекцией безупречных повторов и симметрий, пронизывающих этот роскошный антропоним. В нем два к, три та, сначала все четыре звука а, потом все три и, сначала все пять глухих взрывных (т-т-к-т-к), потом три (из четырех) фрикативных и плавных (ш-в-л; лишь раннее р нарушает единообразие), и – музыка трехстопного ямба.

Allegro mafioso

В музыкальной жизни СССР и национальных республик главные профессиональные разборки происходили на пленумах соответствующих Союзов композиторов, где прослушивались и премировались произведения, написанные за год. Борьба шла не на жизнь, а на смерть.

На одном грузинском пленуме финалистами в ведущем жанре симфонии оказались два композитора – Г. Канчели и его тогдашний соперник, фамилии которого не помню, хотя рассказавшие мне это тбилисские друзья, конечно, ее называли. Что делать – история пишется победителями.

Симфонии были вроде бы равноценные, шли ноздря в ноздрю, но у Канчели имелось тайное оружие. Оркестром дирижировал его приятель, согласившийся незаметно ему подыграть. Как? Исполнить симфонию соперника чуть медленнее.

Этого оказалось достаточно. В музыкальном поединке, как и в любом другом, все решают секунды.

«Кому интересно, тому не скучно»

Познакомленные мной, папа и Юра прониклись взаимной симпатией – до какой-то степени через мою голову и как бы вопреки мне.

Папа услышал о Юре, когда я вернулся с предварительного собрания cвоей будущей университетской группы (август 1954 г.). Я описал участников и рассказал, что на вопрос классной «агитаторши», как кто готовился к началу занятий, один студент, Юра Щеглов, ответил слегка расслабленным голосом, что «перечитал поэтов – Тютчева, Фета…». Всего полтора года спустя после смерти Сталина открытое признание в интересе к подобным авторам было поступком необычным, можно даже сказать, смелым, с налетом диссидентства, и ориентируясь на это и на иронически переданную мной Юрину домашне-мечтательную и уж совершенно не комсомольскую интонацию, папа, в тон мне повторив: «… Тютчева, Фета…», сказал, что Юра Щеглов, наверно, очень умный мальчик и мне следует с ним подружиться.

Так что нашей пожизненной связью мы отчасти обязаны папе.

Юра папу тоже оценил, и прежде всего как эталон Профессора. Когда для публикации первой научной работы ему потребовался отзыв, он обратился к папе. Статья шла в только что основанную серию структурно-типологических исследований Института славяноведения, и в соответствии с ренессансным духом эпохи отзыв мог быть и не от узкого специалиста. Папе статья понравилась, и он охотно написал положительный отзыв, но – с оглядкой на собственный литературоведческий непрофессионализм – аттестовал статью как «во многом блестящую».

Юные остряки, мы тут же подхватили эту аптекарскую формулу, стыдя и смеша папу, и она навсегда вошла в наш иронический словарь. Папа не ударил лицом в грязь и припомнил установочное высказывание завкафедрой марксизма-ленинизма Института Военных Дирижеров о неудовлетворительности констатации им, професором Мазелем, приоритета русской музыкальной науки в ряде вопросов:

– Приоритет в ряде вопросов – не приоритет. Приоритет есть приоритет.

К папе Юра относился с подчеркнутым почтением, меня же любил прорабатывать, в частности за «неинтеллигентность». Какую-то роль в этом играл мой реальный облик, какую-то – общее Юрино недоверие к окружающим, но не последнюю, мне хочется думать, – очевидные риторические выгоды образа неинтеллигентного отпрыска профессорской семьи.

Папа тоже был непрочь прибегнуть в спорах со мной к Юриной поддержке. Он любил сочинять поздравительные стишки, с не всегда удачными претензиями на блеск, вообще-то – в разговорах и устных новеллах – ему присущий. Когда я пренебрежительно отозвался об очередном таком опусе, папа апеллировал к Юре. Юра стихи одобрил.

– Да? А вот Аля считает, что они никуда не годятся. Как же так?

– Ну что ж, Лев Абрамович, нельзя отрицать, что стихи… м-м… так сказать… м-м… в традиционном стиле…

Эта формулировка была встречена общим смехом и в дальнейшем всеми троими взята на вооружение.

Сходную дипломатичность Юра продемонстрировал уже в 90-е годы, когда начальственный коллега спросил о впечатлении от его малооригинального доклада. Я навострил уши.

– Должен сказать, – с готовностью откликнулся Юра, – что согласен буквально с каждым вашим словом.

Кстати, оказавшись в связи с этой конференцией в Москве, Юра зашел повидаться с папой и принес черновик статьи, которую намеревался ему посвятить, на что испрашивал разрешения. Папа прочел, согласие дал, но о статье отозвался сдержанно. Юра был разочарован и попросил меня уточнить папины впечатления, в частности, спросить, не скучна ли статья, и обратить внимание на сходство с его собственными работами.

Папа ответил, что сходство он заметил и оно было ему скорее неприятно. Что же касается скучности, то… нет, наверно, тому, кому это интересно, тому не скучно. Юра огорчился, но оценил горькую профессиональную мудрость обоих соображений.

«Что, ты не знаешь моего характера?»

Однажды в эвакуации, в Свердловске, когда мне было лет пять, папа должен был срочно уйти и оставить меня одного. Я не отпускал его, боясь грифона – четырехлапой нитяной фигурки, сплетенной в подарок ему кем-то из учениц. Страх держался на легендах, сочиненных, чтобы предохранить сувенир от моих посягательств. Не отменяя действия мифологем, папа тут же объяснил, как мне, в свою очередь, защититься от грифона – магической формулой: «Мы никого не боимся! Мы не боимся зверей!». Уже из-за двери он услышал, как я дрожащим голосом начал выводить: «Мы-ы-ы… нико-во-о… не бои-и-мся-а-а…». А вернувшись часа через два, застал меня лихо кувыркающимся на кровати и дерзко скандирущим: «Мы! никого! не боимся!! Мы!! не боимся!! зверей!!!»

Это был лишь один из преподанных им уроков сопротивления ужасам силами искусства. В те же годы у меня страшно нарывал палец (средний ноготь на правой руке так и остался утолщенным); папа ночами сидел со мной, импровизируя бесконечную стихотворную сагу с вариациями на актуальные темы. Помню строчки: Орел высоко в небо поднялся./ Вдруг видит: там висит большая колбаса. «Колбасами» назывались аэростаты воздушного заграждения, и их игрушечная съедобность была тоже призвана на помощь.

В страхах папа понимал. В детстве, в «мирное время» до Первой мировой, на пляже в Сопоте (тогда – в Восточной Пруссии) бонна бросила его в воду, чтобы он научился плавать, хотя мама пообещала ему, что этого не будет. Он захлебнулся, на всю жизнь стал заикой, а, главное, навсегда сохранил болезненное доверие/недоверие к слову, обещанию, договору, порядку, власти.

Дальнейшая жизнь и особенно власть не подвели. К тридцати пяти годам он уже пережил мировую войну, революцию, гражданскую войну, частичную потерю слуха (отосклероз), препоны для непролетарского элемента при поступлении в вуз, аресты друзей и родственников (некоторых – в его присутствии), еврейский ужас перед приходом немцев, гибель любимого брата в ополчении под Москвой, хаос эвакуации (его тогдашние письма к маме дышат готовностью к смерти). Свердловск был еще сравнительно тихой гаванью. Предстояли кампании против формализма и космополитизма, изгнание из Консерватории и дальнейшие «госстрахи», превратившие его в сорок с небольшим в ипохондрика, боявшегося сквозняков и лишней десятой на градуснике, хотя я еще помню его в первые послевоенные годы любителем далеких лесных прогулок в белых парусиновых туфлях и рубашке апаш.

Через все эти революции он, как говорится у Зощенко, сохранился. Окончил два вуза, стал, несмотря на заикание и глухоту, блестящим лектором и знаменитым музыковедом (у него или по нему практически «все» учились), не покаялся во время ждановских проработок, прожил, несмотря на тонны принятых лекарств, до 93-х лет и все это время оставался для окружающих воплощением юмора, житейской мудрости и профессиональной этики. Секрет? Четкая до маниакальности дисциплина: «кантовская» пунктуальность, организованность, корректность, соблюдение всех возможных правил – как разумных, так и просто действительных (это уже Гегель), инструкций, постановлений и предписаний врачей (включая ежедневную зарядку). Оборотная сторона: требование пунктуальности и буквального выполнения обещаний от других и страх, страх, страх – боязнь малейших отклонений от порядка, будь то спущенного сверху или установленного им самим. Отчитывая зависевших от него людей, в частности, меня, за нарушение слова, он страдал не меньше их, ибо вымещая на них первичную травму, нанесенную матерью и щедро подкрепленную советской властью, тоже слабо державшей обещания, он отчаянно пытался вернуть слову надежность. Значительная часть комплекса по эстафете передалась мне.

Так что все это было до боли знакомо, когда занявшись Зощенко, я обнаружил у него во многом те же страхи и те же рецепты. Я сказал папе, что пишу Зощенко с него. Помню, как он узнающе кивал, читая воспоминания вдовы о предсмертных страхах Зощенко по поводу оформления пенсии и его коронном аргументе: «Что, ты не знаешь моего характера? Разве я смогу быть спокоен, пока не выясню все?».

Когда моя книга о Зощенко вышла, я подарил ее папе с посвящением, в котором благодарил за многое и среди прочего за работу натурщиком. Книга ему понравилась, а надпись нет. Выяснилось это через год. В мой очередной приезд в Москву папа, сказав, что у него ко мне серьезная просьба, попросил выделить ему другой экземпляр и сделать на нем, не помню точно его слов, но в общем, нормальную, приличную надпись. Кажется, он аргументировал это желанием показывать книгу знакомым. Я пытался возражать, но увидев, что он серьезно задет, уступил – написал что-то обтекаемое.

Его настояние на изготовлении обезличенного, формально корректного документа даже в таком интимном деле поразило меня. Диспропорция была такая же, как когда однажды по телефону через океан он сказал мне, что есть крупная неприятность. Я встревожился. Оказалось, Б. Сарнов в интервью «Известиям» пожаловался на мое ахматоборчество. Я успокоил папу, что с работы меня за это не снимут, и попросил впредь не называть крупными неприятностями ничего, кроме ухудшений его здоровья.

Приучившись с некоторых пор примерять все к себе, я, конечно, понимаю, что фигурировать в качестве оригинала не очень лестного портрета может быть неприятно. Когда Юра Щеглов двадцатью годами раньше работал над своим описанием Зощенко, он дал понять, что такую черту зощенковского персонажа, как «неспособность ответить на культурный вызов», он знает по мне. Я огорчился, но предпочел принять это как полезную критику. Юра, со своей стороны, не посыпал мне соль на раны в своих посвящениях, и никакой травмы вроде не образовалось.

Но что если это лишь защитный рефлекс, а на самом деле вся моя работа над реинтерпретацией Зощенко – заменой культурологического прочтения экзистенциальным, сфокусированным на страхах, – диктовалась ничем иным, как подспудным желанием избавиться от травмы, переведя разговор с себя на папу?!

Здесь кончаются истории про папу и расскзанные им.

Вelle lettre

В середине 50-х годов в Москве гастролировал парижский театр Маriе Веllе. Он назывался так по имени ведущей актрисы и, насколько я понял, хозяйки всей антрепризы. Мари Белль была уже не молода и, вопреки своей фамилии (псевдониму?), скорее некрасива, что, разумеется, не мешало ей с успехом играть заглавную роль в расиновской «Федре». До сих пор у меня на слуху ее растерянно-ревнивые вопросительные интонации в монологе из IV действия: «Соmmеnt sе sont-ils vus?…» («Где виделись они?…»).

Я учился на филфаке и уже прилично понимал по-французски. В частности, я знал не только, что буква h не произносится, но и что есть два типа h: обычное и аспирированное. Разница в том, что h аspiré не вступает в liaison – не позволяет следующему за ним гласному склеиться с предыдущим словом. Например, обычное h в la + herbe, «трава», дает l’herbe [лерб], а la + haine, «ненависть», с аспирированным h, так и произносится [ля эн] (а не l‘hainе [лен]). Иными словами, h аspiré это маркированный нуль, который не просто отсутствует, а блистает своим отсутствием. Но и блистая, все же остается нулем, не более того.

Каково же было мое потрясение, когда со сцены в зал понеслись оглушающие в своей гортанной немоте придыхательные шипы! Театральная дикция, тем более в классическом репертуаре, сохраняет архаическое произношение. Особенно уместными эти придыхания казались в устах Федры, на все лады – в соответствии со своей трагической коллизией и с принципиальной бедностью и, значит, повторяемостью расиновского словаря – склонявшей «ненависть».

Заглянул во французский текст “Федры”. Существительное hainе и глагол haïr встречаются 23 раза: 7 раз в I действии, 10 – во II, 1 – в III, 3 – в IV, 2 – в V. Их употребляют все основные персонажи, чаще других – сама Федра (9 раз), причем четырежды в одном монологе и дважды в одной строке; на втором месте Ипполит (4 раза). Помимо hainе/haïr, с h аspiré начинается слово hontе, «стыд», тоже одно из актуальных и потому частых в «Федре».

Впоследствии, занявшись сомали, я сначала узнал из книг, а затем и услышал вживе в речи носителей, сколь богат может быть спектр заднеязычных, увулярных, гортанных и ларингальных согласных – от нулевых и еле слышных до взрывчато хрипящих; в конце концов, я даже научился кое-как произносить («противопоставлять») их. Но свистящее, как кнут, h аspiré навсегда связалось у меня с Мари Белль.

На языке

Когда я поступил в Университет (1954), слово «оттепель» было уже произнесено и постепенно одевалось плотью. На романо-германском отделении это чувствовалось. Деканом был Р.М. Самарин, старавшийся прикрыть свою печальную антисемитскую известность образца 1949 года нарочито свойскими манерами, как бы из Боккаччо (он читал нам литературу Возрождения). Проходя по коридору третьего этажа, толстый, плешивый, с трубкой в зубах, он мог собственными руками раскидать дерущихся первокурсников, чтобы бросить через плечо патерналистское: «Школяры!..».

Однажды в этом коридоре, около вешалки, мне выпало стать удивленным свидетелем его разговора на равных со студентом необычного вида. Щуплый, белокурый, бледный, в толстых очках, сильно увеличивавших его маленькие глазки с нездоровыми веками, он был импозантно одет – пиджак, жилет, галстук – и явно наслаждался спором. Речь шла о неком Дольберге, аргументы с обеих сторон не иссякали, и тогда Самарин, по-гаерски закрыв дискуссию чисто силовым: «Что и требовалось доказать, Бочкарев!», победно удалился.

Оказалось, что о Дольберге на факультете знали многие, но говорили не вслух, а заговорщическим полушепотом. Александр (Алик) Дольберг, студент романо-германского отделения, поехал в Англию с одной из первых туристических групп, сбежал и стал невозвращенцем, а вскоре и сотрудником русской службы БиБиСи. (Есть такой обычай на Руси – вечерами слушать БиБиСи, гласила интеллигентская мудрость.) Скандальной славе Дольберга способствовала фонетическая перекличка фамилий с почитаемым комментатором той же станции А.М. Гольдбергом, которого в кругах московских пикейных жилетов принято было панибратски-конспиративно называть по имени отчеству («Да? А вот Анатолий Максимович полагает, что Голда Меир …»).

Дальнейшие детали о побеге моего тезки я узнал не от кого иного, как Бочкарева. Познакомились мы в ходе факультетской постановки – на языке – нескольких сцен из «Пигмалиона». Бернард Шоу был борцом за мир, другом Советского Союза и потому дозволенным автором. Труппа состояла из старшекурсников во главе с Володей Бочкаревым, и они пригласили меня на роль профессора Хиггинса. (Выбирать им особенно не приходилось – лиц мужского пола, приличного роста, говорящих по-английски, на филфаке было раз, два и обчелся.) Когда дошло до генеральной репетиции, мы поехали в какую-то театральную мастерскую, и нам выдали реквизит – костюмы, платья, шляпы; я получил темно-коричневый шлафрок со шнурочками и продолговатыми деревянными пуговицами.

Лидерство Бочкарева объяснялось просто. Будучи сыном советского дипломата, выросшим в Лондоне и Нью-Йорке, и прирожденным полиглотом, он виртуозно владел английским – литературным, разговорным, бруклинским, техасским, королевским, кокни, younameit. Сначала я его побаивался, но Володя оказался застенчивым, ранимым юношей, покушавшимся на самоубийство, и охотно проводил со мной – смотревшим ему в рот новобранцем – массу времени. Он привел меня в букинистический магазин иностранной книги на Никитской и мог бесконечно ходить по городу, рассказывая о Нью-Йорке, неведомых американских авторах (от него я впервые услышал имя Микки Спиллейна) и факультетских знаменитостях.

Он знал не только Дольберга, но и его отца, отставного кагэбэшника. (Возможно, отцовские связи и помогли Дольбергу с выездом в капстрану.) Шум по поводу побега еще не улегся, как отец стал звонить в Институт мировой литературы, в сектор, где Алик подрабатывал каталогизацией англоязычных изданий.

– Говохит стахший Дольбехг. Мой сын недополучил у вас деньги…

Взявшая трубку сотрудница в ужасе залепетала, что ничего сказать не может и позовет заведующую. Но и та растерялась:

– Вы знаете.. я не знаю… понимаете… дело щекотливое…

– Чего там щекотливэ, – у менья довьехенность есть…

По словам Володи, деньги были дополучены.

Наша постановка имела успех. Играл я, полагаю, так себе, но, натасканный Пигмалионом-Бочкаревым, сумел по-британски озвучить знаменитую реплику Хиггинса в той сцене, где оскорбленная вопросом о шлепанцах Элайза, утратив свежеприобретенный лоск, выпаливает неграмотное them slippers, а Хиггинс поправляет ее: those slippers.

Элайзу играла студентка на курс старше меня. В ее русской речи слышались какие-то странные обертоны, и я гадал, не это ли определило Володин выбор. В дальнейшем она стала сотрудницей американского сектора ИМЛИ, и мы неожиданно встретились десятилетия спустя, когда в составе советской делегации она приехала в исследовательский центр в Северной Каролине, где я был на стипендии.

Тот театральный опыт остался в моей жизни уникальным. Вспоминается он часто – при попытках изобразить британский акцент, при очередном вхождении, после долгих каникул, в амплуа профессора и чуть ли не на каждом докладе, отягченном неизбывным русским акцентом, – особенно с тех пор, как, выходя с престижного лосанджелесского семинара, участники которого, исключительно выходцы из России, изъяснялись изо всех сил по-английски, мой приятель сказал, что больше всего это напоминало спектакль на языке в советском педвузе.

Володя Бочкарев был одним из предтеч сладостной новой эпохи, когда язык стал худо-бедно доводить до Киева, но, как водится у предтеч, войти в нее ему не было суждено. После спектакля я потерял его из виду, а вскоре узнал, что он покончил самоубийством.

Эльсинорские страдания

Интуитивно читать в душах людей мне не дано. Но я не оставляю попыток, призывая на помощь все доступные средства интеллектуального, в частности литературоведческого, аппарата. Возможно, потому я так привязан к формату виньетки – прозрачного в своей завершенности фрагмента жизненного текста.

Наш первый год на филфаке, 1954/1955. Мы с Юрой ходим на кафедру зарубежных литератур. Главная фигура там Самарин, хотя заведует не он, а Ивашева. Он – декан факультета.

Юра хочет писать курсовую у Самарина, который его привечает. Привечает, наверно, потому, думаю я уже тогда, что видит в нем бесспорного русского и, к тому же, — безобидный тип рассеянного чудака-ученого, в очках и с застенчивой улыбкой. (Так в Юре будут ошибаться многие.)

Ко мне он расположен меньше. Потому, говорю я себе, что, встретившись с ним глазами, я их не опускаю. А может, наоборот, я не позволяю себе опустить их потому, что он, сразу же раскусив меня, сразу же и лишил меня расположения. Так или иначе, карты раскрыты.

Писать Юра хочет об ирландских сагах. Самарин не против и советует заодно заняться древнеирландским языком, для чего обратиться к специалисту, профессору Ярцевой. Юра рад бы выучить еще один язык (в дальнейшем их наберется немало), но знакомиться с Ярцевой медлит. Он не контактен – подойти к неведомой даме-кельтологу ему трудно.

Самарин принимает своих студентов у себя в деканате. При очередной встрече он спрашивает у Юры, как с древнеирландским. Юра мнется:

– Дело в том, Роман Михайлович, что я не знаю профессора Ярцеву в лицо…

– Вы не много потеряли. Лицо Виктории Николаевны не главное из ее достоинств. Вам она может быть полезна скорее своими лингвистическими познаниями.

(Однажды опознанная, наконец, в коридоре, Ярцева, действительно, оказалась на редкость уродливой, нескладной, да и неприятной. Ей было суждено надолго пережить Самарина, стать академиком, директором Института языкознания и главным редактором главного лингвистического журнала. Пошел ли Юра к ней тогда или нет, не помню, но древнеирландским занялся.)

Мы долго смаковали немыслимое mot Самарина. На привычном официальном фоне цинизм звучал свежо, а искусство разбираться в его сортах приходило медленно.

Классический образец начальственного юмора – угроза Наполеона генералу Ожеро, который был на голову выше него, лишить его этого преимущества. Острота Самарина была в том же роде, хотя и с вариациями. Сказана она была Юре, а метила в Ярцеву, так что, удар был, с одной стороны, рассредоточеннее, а с другой, коварнее, и потому страшнее.

От Самарина исходили зловещие флюиды властного карнавала. На каком-то уровне я это ощущал (не мог не ощущать, для чего, собственно, и ведется такое облучение), но ясности, не говоря о готовности к отпору, не было еще долго.

Я пытался заигрывать. При обсуждении доклада Димы Урнова о «Гамлете» (помнится, в большой, круглой «второй» аудитории на Моховой) Самарин для порядка напал на своего протеже:

– Вы там, Дмитрий Михайлович, говорили что-то сомнительное, о кризисе воли и веры, если я правильно расслышал. Воли и веры – что это такое?

– Это аллитерация, Роман Михайлович, – с места выкрикнул я.

Самарин покосился на меня, ответа не удостоил, и дискуссия о марсксистком решении вечных вопросов продолжилась.

Свою реплику я с перерывами мысленно пережевываю уже полвека. Остроумно? Пожалуй. К тому же, формалистский удар по пышной риторике Урнова. Плюс открытая вроде бы партизанская вылазка против всех – Урнова, Самарина, порядка ведения. Ну, желание покрасоваться, по молодости лет простительное (впрочем, от него я так и не излечился). Но силовой рисунок оставляет желать лучшего. Подражание Самарину, демонстрация доверия к даруемой им карнавальной свободе и надежда ему понравиться, несмотря на легкую ауру непокорства, а вернее, благодаря ей. И жалкая неудача. Вся оттепель, как в капле воды.

Вскоре я ушел из зарубежки в лингвистику. Идеологическая атмосфера на самаринской кафедре оказалась слишком густой. Формально я ушел от презираемой Самариным Ивашевой к В.В. Иванову, но он правильно воспринял это как уход из сферы его влияния в хотя и разрешенную, но идеологически нейтральную, а потому подозрительную, область филологии, и никогда не простил мне этого. Возможно, сыграло роль и ревнивое неприятие им харизматичного молодого соперника. Так я приобрел себе первого врага, облеченного властью. Собственно, двух, но до будущих конфликтов с обожаемым новым руководителем было еще далеко.

Выбранные места из переписки с Хемингуэем

Это было давно, более сорока лет назад. Летом 1957 года в Москве должен был состояться Международный фестиваль молодежи и студентов. Подготовка к этой операции по контролируемому приподнятию железного занавеса, первой после смерти Сталина, началась задолго. Меня, третьекурсника филфака МГУ, она коснулась двояким, нет, трояким образом.

С одной стороны, факультетские инстанции рекомендовали меня к участию в фестивале в составе некой дискуссионной группы по западной литературе. Первым же поручением, возложенным на меня в этой роли, было написание письма Хемингуэю. Совершилось это так. В перерыве между занятиями ко мне подошел Дима Урнов, тогда студент 4-го курса, в дальнейшем – потомственный советский литературовед-зарубежник, во времена перестройки – главный редактор «Воплей», ныне, кажется, трудящийся Среднего Запада и во все периоды своей жизни – жизнелюб и лошадник. С широкой улыбкой человека, привыкшего быть на коне, Дима сказал: «Почему бы тебе не написать старику Хэму, которым ты занимаешься?»

Хемингуэй незадолго перед этим стал лауреатом Нобелевской премии (1954), но до его массового культа в кругах советской интеллигенции было еще далеко. «Старик и море» (1952) был опубликован по-русски более или менее сразу (1955), но «Колокол» (1940), по слухам давно переведенный, оставался под спудом, как говорили – по требованию Долорес Ибаррури, «Пассионарии», которая, в отличие от Сталина, была жива. («Колокол» вышел в России лишь в 1968 г., с той же константной задержкой в три десятилетия, что «Жизнь Арсеньева», «Мастер и Маргарита», «Лолита», «Доктор Живаго»…) Таким образом, Хемингуэй являл сложную фигуру автора «спорного», но не «реакционного», и его присутствие на международном все-таки фестивале было сочтено желательным.

Тем, что в знакомстве с его творчеством я немного опередил широкую общественность, я был обязан маме. Убедившись в бесполезности своих настояний, чтобы сын выбрал какую-нибудь положительную, то есть техническую, специальность, она решила посильно способствовать его успехам на ненадежном гуманитарном поприще и, среди прочего, записала меня в Отдел абонемента Библиотеки иностранной литературы на Петровских линиях. Она же посоветовала, какую английскую книгу взять первой: «Fаrеwеll tо Аrms» («Прощай, оружие!») – одну из тех, которые ее поколение знало по переводным изданиям 30-х годов.

Так начался мой роман с Хемингуэем. В дальнейшем, уже студентом английской группы романо-германского отделения филфака, я прочел все, что мог, из опубликованного к тому моменту. Несколько пингвиновских пейпербэков мне привез наш сокурсник исландец Арни Бергманн (в обмен я купил ему у спекулянтов зеленые томики малодоступного тогда Есенина). Я стал читать американские хемингуэеведческие исследования (Филиппа Янга и Карлоса Бейкера), упражняться в пародировании стиля любимого автора и, поощряемый нашим молодым зарубежником А. Федоровым («маленьким», прозванным так в отличие от «большого Федорова» – латиниста), сделал доклад о поэтике Хемингуэя на Научном студенческом обществе.

Скорее всего, поэтому, когда встал вопрос о приглашении великого американца на фестиваль, в качестве связного всплыла моя кандидатура, и я, возбужденный внезапно распахнувшимися горизонтами, для порядка немного поломавшись, принялся за составление текста. Что я там написал, не помню, – видимо, рецептурно вполне выверенную смесь личных читательских восторгов с общемолодежной политической сознательностью, ибо письмо у меня взяли, одобрили и отправили. Впрочем, что именно они отправили, мне было знать не дано.

В ожидании ответа, по хемингуэевской линии развивалась оживленная деятельность. У «Папы Хэма» оказалось немало любителей, и не только с нашего факультета. Помню одного, Сашу П., с которым мы некоторое время общались в рамках литературной группы, заседания которой проходили в круглой аудитории на третьем этаже филфака на Моховой. П. был миниатюрным брюнетом; его вдохновенно вскинутое лицо с выпуклыми, широко расставленными глазами, большим лбом и коротким горбатым носиком обрамлялось изысканно небрежной прической; ходил он, как я теперь понимаю, в туфлях с утолщенными каблуками, в длинном расстегнутом черном пальто с длинным шарфом a lа Аristidе Вruant Тулуз-Лотрека.

Мы обменялись «работами» о Хэме. Помню, что в своем тексте он с гордостью обратил мое внимание на заглавия разделов, которые любовно называл бегунками. Это были новаторские по тому оттепельному времени заголовки, в броском телетайпном стиле, обильно уснащенные многоточиями и смело помещенные не по центру, а впритык к левому краю, типа: «Папа Хэм едет в Африку…», «Испания: И солнце встает…», «Прощай, коррида!!..» и т. д. В общем, бегунки. (Страшно представить, что oн помнит обо мне.)

Но это все с одной стороны. С другой же (а если вдуматься – с той же самой), ко мне на факультете стал подходить и загадочно со мной заговаривать некий, как он отрекомендовался, «товарищ Василий». Его рыхлая большая фигура и вульгарная физиономия до сих пор у меня перед глазами. Он долго таинственно морочил мне голову, но, в конце концов, tо mаkе а lоng stоrу shоrt, привел меня на Лубянку, где он и его более энергичный, поджарый, невысокий, с походкой самбиста старший по званию коллега, представившийся по имени-отчеству, стали уговаривать меня сдать одну комнату моей квартиры их человеку, чтобы тот во время фестиваля устраивал там непринужденные международные попойки, в ходе которых мы с ним выявляли бы происки иностранных разведок против нашей страны, мира, демократии и социализма.

Самый трогательный момент (видимо, разработанный каким-то их засекреченным сценаристом) наступил, когда они предложили мне начертить план моей квартиры, с тем чтобы мы вместе пораскинули, какую именно комнату нам лучше всего отвести под это дело. Я отвечал, что в черчении плана нет никакой необходимости, поскольку как мне, так, скорее всего, и им – реверанс в сторону их мистического всезнания – он хорошо известен, а сдача какой бы то ни было комнаты не может состояться ввиду моей психологической, нервно-интеллигентской непригодности для такого рода международных акций, требующих специального тренинга. В конце концов, после нескольких часов напряженных переговоров, завершившихся дачей подписки об их неразглашении, я был отпущен, причем раз и навсегда, ибо никакой вербовке в дальнейшем уже не подвергался.

Имелась и третья сторона. Шло освоение целины, и все, кто не был мобилизован для участия в фестивале, подлежали отправке в дикую степь. Этим отчасти объяснялась та готовность, с которой я вступил в переписку с Хемингуэем и посещал занятия дискуссионной группы. Но общение с нескладным товарищем Василием и его пружинистым начальником окончательно лишило фестиваль какого-либо флера в моих глазах. В целинном комитете я числился по фестивалю, в фестивальном же заявил, что по личным причинам должен буду уехать. Поскольку участие в фестивале было не обязанностью, а привилегией, в моих словах не подумали усомниться. Меня охотно вычеркнули, и я уехал отдыхать в Пицунду.

Это было так давно, что Пицунда представляла собой совершенно тихое деревенское захолустье, которое только еще начинали превращать в курортный центр и огораживать под будущие дачи ЦК. Отдыхающих, исключительно «диких», насчитывалoсь не более трех десятков. В знаменитой реликтовой роще сильно воняло, ибо туда запросто ходили с прилегающего пляжа как по малой, так и по большой нужде. Зато вода была так прозрачна, что уроненные кем-то часы были видны на глубине шесть метров; местный грузин-спасатель нырнул и достал их.

За фестивалем я следил по газетам. Из них явствовало, что и моего корреспондента на нем не было. Кажется, он тоже предпочел провести время на юге, в его случае – на Кубе, откуда его еще не выкурил Кастро. Это было действительно очень давно, при Пассионарии, до Фиделя.

Ценная находка

Нижеследующая заметка появилась в стенгазете нашего курса (филфак МГУ; весна 1956 г., 3-й курс). Опасаясь той или иной цензуры и пользуясь близостью к редколлегии, мы с приятелем изготовили ее дома, привезли в редакцию поздно вечером, перед самым вывешиванием, и наклеили на заранее выговоренное нее место.

«ЦЕННАЯ НАХОДКА

Несколько месяцев тому назад домашняя хозяйка гр-ка Ж. отправилась на Тишинский рынок за продуктами. Там ей, в частности, был отпущен стакан клюквы, причем колхозница, продававшая клюкву, ссыпала ее в бумажный кулек. Придя домой и развернув ягоды, гр-ка Ж. с удивлением обнаружила на запачканной красным соком бумаге стихотворные строчки, написанные почерком конца XVIII – начала XIX столетия. Она принесла находку на филологический ф-т МГУ. Оказалось, что это – стихотворение, упоминаемое в записках Д. Н. Свербеева и наделавшее, по его словам, много шума. В течение более полувека стихотворение считалось безвозвратно утерянным. Удалось восстановить и название сонета: «Лев в пустыне близ Мемфиса». К изучению памятника привлечены лучшие научные силы факультета. Составляется словарь языка памятника. Готовится фототипическое издание рукописи, получившей у исследователей название «Тишинского списка» («Вечерняя Москва», 30/II-56). Ниже мы публикуем текст стихотворения, сопровождая его небольшим глоссарием.

Лев в пустыне близ Мемфиса

Сонет

Льва ль не узнать по царственному шагу,

Властителя египетских песков?

О люди, кто найдет в себе отвагу

Внимать его ожесточенный рев?

5 Голодный зверь оскалил ряд клыков;

Ловитвы ищет, с губ роняет влагу;

Узревши лань, он весь к прыжку готов;

Пройдет лишь миг – и схватит он беднягу.

Катится Феб в полночный океан,

10 А гордый лев, весельем обуян,

Кровавый пир вершит среди пустыни.

Диана, восходя за Фебом вслед,

Ущербный свой белесоватый свет

Бросает на мемфисские твердыни.

Объяснение трудных слов. Катится Феб и т. д. — так древние ошибочно объясняли наступление вечера. Мемфис — город в Египте, центр обувной и табачной промышленности; в описываемое время (глубокая древность) — столица Египта».

Не помню, были ли под этим наши подписи или это шло как материал От редакции. Заметка вызвала в коридорах филфака (на Моховой) некоторое оживление; с обычным для него загадочно-осведомленным видом говорил о ней и наш сокурсник, явно не догадывавшийся, что является ее героем.

Об уровне филологической культуры времен XX-го съезда говорит тот факт, что лишь на третий день стихи получили, наконец, адекватное прочтение. Заехав вечером на факультет, чтобы упиться читательской реакцией, я обнаружил перед газетой группу студентов. Среди них выделялся Станислав Рассадин, бывший на курс старше нас.

– Да это, ребята, акростих, вот что это такое.

– А что значит «акростих»? — любопытствовали собравшиеся, человек семь.

– А это, ребята, значит, что парню публично дали по морде, — отвечал Рассадин.

P. S. Следует, наверно, объяснить, с чего вдруг, по меткому слову будущего критика, парню было дано по морде. Прежде всего, конечно, из футуристического озорства. Но и как бы из высших соображений: именно его мы по некоторым признакам, но без доказательств, подозревали в стукачестве. Володя, прости, если можешь!

Общая теория дешифровки

Летом 1959 года мне случилось присутствовать при передаче Ю. В. Кнорозовым новосибирскому кибернетику Устинову фотокопий текстов на языке майя. В дальнейшем последовала сенсационная «машинная расшифровка» этого языка Устиновым и его коллегами, недолгая шумная их слава, затем публичное разоблачение Кнорозовым и, наконец, забвение. Но тогда ни о чем этом нельзя было догадываться. Был медовый месяц кибернетики, и мой учитель, В. В. Иванов, осуществлял историческую стыковку великого филолога, уже прославившегося своими открытиями в области дешифровки письменности майя, с представителями грядущей электронной цивилизации…

В кабинете у В. В. были Кнорозов, Устинов и я, зашедший по другому делу и приглашенный остаться, чтобы стать свидетелем эпохального события.

Легким манием руки передвинув к Устинову толстую кипу фотографий с иероглифами майя, Кнорозов сказал:

– Собссьно говоря, сама по себе эта филькина грамота меня мало интересует. Меня интересует, что ли, общая теория дешифровки. Если угодно, я бы, тек скезеть, сказал пару слов…

– Конечно, конечно, Юрий Валентинович, это очень интересно, – поддержал В. В.

– Имеются, тек скезеть, знак и референт, что ли. Ну, тут возможны четыре случая, – он набросал излюбленную структуралистами табличку с плюсами и минусами. – Если знак известен и референт известен, то это случай обычной, тек скезеть, лингвистики. Если референт известен, а знак неизвестен, то здесь, тек скезеть, мы имеем дело со вссекого рода, что ли, разработкой терминологии и искусственными языками. Этт-как, не вызывает пока возражений?

– Нет, нет, очень интересно!..

– В таком случае я, с вашего разрешения, буду продолжать?

– Да, да, просим!..

– Тек вот, третий случай – этт когда знак известен, а референт неизвестен. Здесь я полагаю поместить дешифровку.

Определив место собственной дисциплины, он выдержал небольшую паузу. Слушатели затаили дыхание.

– Ну, а четвертый случай… тек скезеть, чего уж тут?

Глядя на два минуса, Кнорозов развел руками.

21 августа 1959 года

Мне посчастливилось видеть, слышать, целый вечер наблюдать вблизи Пастернака и Ахматову, обоих сразу. Этим я обязан В. В, который праздновал свое тридцатилетие и пригласил нас с Ирой на дачу в Переделкино. Прошел почти год после скандальной травли Пастернака в связи с Нобелевской премией за «Доктора Живаго» и почти год оставался до его смерти. В. В. принадлежал к числу ближайших друзей, непосредственно поддерживавших его в эти дурные дни. Кажется, Пастернак советовался с ним относительно явки на суд в Союз писателей и письма Хрущеву, напечатанного в «Правде». Говорили даже, что В. В. сам написал это письмо. Для всех знавших В. В. по факультету, он был героем, открыто отстаивавшим в партбюро и всюду, куда его таскали, свое право любить Пастернака и его преданный анафеме роман. Но так или иначе, когда он пригласил меня к себе на день рождения, ни на какого Пастернака я не рассчитывал. С меня вполне достаточно было чести пойти в гости к обожаемому учителю.

Среди гостей были более или менее знакомые люди: родители В. В. – Всеволод Вячеславович Иванов и Тамара Владимировна, его единоутробный брат Миша (Иванов-Бабель), логик Витя Финн, «эстет» Миша Поливанов (впоследствии преподававший физику у нас на Отделении математической лингвистики МГПИИЯ). В какой-то момент вдруг оказавшийся рядом В. В. тихо сказал: «Анна Андреевна», и раньше, чем я успел ее рассмотреть, мимо меня прошла высокая седая женщина – Ахматова. Она, видимо, поднялась наверх и долго не показывалась.

Ждали Пастернака. Время от времени проносилось известие, что он скоро придет, потом, что он опять задерживается. Наконец, он появился. Он прошел через боковую калитку, которой его дача – соседняя – соединялась с дачей Ивановых, и поднялся на террасу. Вместе с ним пришли: его жена (плотная смуглая женщина, в свое время отбитая у Нейгауза, а теперь полуоставленная ради Ольги Ивинской, поплатившейся тюрьмой за близость к Пастернаку; за столом жена не поднимала глаз от тарелки и, не обращая внимания на происходящее, непрерывно ела), сын Женя с женой (Аленушкой Вальтер, учившейся на нашем курсе) и сыном – внуком Пастернака Петей.

Пастернак был очень красив: невысокий, крепкий, с меднокрасным лицом и серебряными волосами, он производил впечатление здорового и счастливого человека. У него был голос балованого ребенка, капризно растягивающего слова. Его приход был встречен радостными возгласами, и все стали усаживаться за стол. Пастернак и Ахматова сидели друг напротив друга, у того конца стола, где и сам именинник. Я сидел на другом конце, на стороне, противоположной от Пастернака, так что его мне было видно лучше, чем Ахматову.

Помню тост, предложенный Мишей Поливановым:

– Борис Леонидович, если бы меня спросили, что я хочу взять с собой в космос, я бы взял ваши стихи.

В то время в «Литературке» и «Комсомолке» дебатировался вопрос о сравнительных достоинствах физиков и лириков, и какая-то девушка уверяла, что и в космосе человеку будет нужна ветка сирени. Пастернак как-то одновременно улыбнулся и поморщился и сказал:

– Ну чтуо Вы, Миша, ну зыачем вы говорите такие глупости?

Пастернак говорил много, и для меня все это было неожиданно и интересно. Потом, дожидаясь на станции электрички, я сделал в записной книжке какие-то заметки, но наутро оказалось, что эти пьяные каракули совершенно неудобочитаемы. Некоторое время я помнил все-таки, что он говорил, и все собирался как следует записать, но так и не собрался. Что-то совершенно необычное было сказано о Гоголе. Потом он говорил о людях, которые приходят к нему в Переделкино и ждут, что он – герой сопротивления! – спасет их и возглавит, но что это совершенно не по нему и что одного такого ходока он страшно разочаровал своим несоответствием заготовленному для него пьедесталу. (Лет десять спустя Костя Эрастов, ныне покойный, говорил мне, что в Пастернаке, который первым начал движение открытого несогласия, замечательно то, что он сумел не превратить его в свою профессию, что один свободный поступок не обязывал его ко второму, то есть не порабощал его, – в отличие от нынешних «революционеров», как их называл Костя, то есть, диссидентов 70-х годов.)

Разумеется, обоих поэтов стали просить прочесть стихи. Пастернак долго отнекивался, кокетничал, говорил, что не знает, что читать, спрашивал у окружающих, что бы они хотели услышать. Его попросили прочесть одно из последних стихотворений, тогда еще не напечатанное, но ходившее в списках и всем известное, «то, в котором залы, залы, залы, залы» («Золотая осень» из «Когда разгуляется»). Наконец, он начал читать. Читал он плохо, сбивался, забывал строчки. Я сразу вспомнил, что мама рассказывала мне, как однажды он выступал в Политехническом, кажется, уже после войны, и тоже забывал, наверное, нарочно, потому что когда аудитория тут же хором подсказывала ему, он улыбался, счастливый, что знают и помнят.

Ахматову упрашивать не пришлось. Она сказала, что как-то раз ей позвонили из «Правды» и попросили дать стихи. Она ответила в том смысле, что пожалуйста, только это очень странно и вряд ли у них из этого что-нибудь получится. Ей сказали, что уж они-то знают, что делают, и раз берутся, значит, могут. Короче говоря, дело тянулось, тянулось и кончилось ничем. Вот эти-то стихи она и прочтет.

Ахматовой в то время было уже семьдесят лет. Это была величественная старая женщина, императрица. Зубов у нее, видимо, оставалось совсем мало, потому что, когда она стала читать:

Подумаешь, тоже работа

Беспечное это житье:

Подслушать у музыки что-то

И выдать шутя за свое…,

слышны были, казалось, одни гласные. Но это было великолепное, торжественное, звучное чтение, может быть, именно потому, что требовало от нее усилий, «танца органов речи» (как то ли Шкловский, то ли Мандельштам сказал о стихах Пастернака).

Все время, что она читала, Пастернак в такт ее голосу гудел, напевая и повторяя слоги и строчки. Когда она кончила, он тут же начал вполголоса читать только что услышанное стихотворение, заменяя или перевирая отдельные слова:

Чудесное это житье:

Подслушать у музыки что-то

И выдать потом за свое…

Ахматова сказала:

– Ну вот, Борис Леонидович, вы когда мое читаете, то всегда улучшаете. – Она произнесла улутшаете.

– Чтуо Вы, чтуо Вы, Анна Андревна, чудесные стихи. Зачем вы их им давали? Нет, право, чудесные стихи, Анна Андревна, чудесные стихи.

– Нет уж, Борис Леонидович, это уж известно, вы когда мое читаете, то все улутшаете.

И они еще долго обменивались тщательно отмеренными приятностями, как какие-нибудь восточные вельможи, уверенные во взаимном уважении и преданности окружающих, лениво и с достоинством, Пастернак – немного по-женски и с уловками, Ахматова – с мужской прямотой.

Шаг вправо…

В первую годовщину смерти Ахматовой я пошел на вечер ее памяти, кажется, в Литературном музее, а может быть, в журнале «Иностранная литература», и был огорчен скромностью и малочисленностью аудитории, состоявшей из каких-то бесцветных библиотекарш, а то и совсем ветхих старушек. «Неужели ЭТО – ее читатели?», подумал я. (Задним числом подозреваю, что попал тогда на какую-то нецентровую тусовку, а кто надо собрались в другом месте.)

Среди выступавших был А.А. Сурков, в период оттепели способствовавший изданию стихов Ахматовой. Принявшись расхваливать ее патриотизм и гражданское мужество, всячески их советизируя, он, видимо, почувствовал, что заврался, но в последний момент вывернулся – с помощью характерного полупризнания. Он сказал, что так же — по-нашенски, по-советски – она держалась и заграницей, на глазах у буржуазной прессы, и не потому, что при ней были мы, писатели-коммунисты, нет, она никого не боялась и говорила по зову сердца…

«Русские поэты в воспоминаниях конвоиров» – это могла бы быть массовая серия.

Еще пара зеркал

Один из моих любимых рассказов Татьяны Толстой – «Река Оккервиль». Изощренной аллюзивной технике, проецирующей его героиню, знаменитую певицу ушедшей эпохи Веру Васильевну, на фигуру Ахматовой, я посвятил специальный разбор («В минус первом и минус втором зеркале»), где приводится куча текстуальных, биографических и структурных доводов, а также выдержки из писем Толстой ко мне (в основном, критических), но целый слой анализа остался недоработанным – архетипический.

Один топос — петербургский, я рассмотрел довольно подробно, показав, как герой рассказа Симеонов, одинокий петербургский холостяк и коллекционер пластинок с голосом Веры Васильевны, многообразно ассоциирован с Петром и его строительным волюнтаризмом, с гибельностью водной стихии и так далее.

Второй — культ прекрасной дамы, в статье затронут, но по имени не назван и вообще прописан недостаточно четко. Между тем, фиксация Симеонова на легендарной артистке отмечена характерными чертами этого символистского топоса: он никогда не встречал ее, мыслит ее давно умершей и как бы существом из иного мира, тайно от всех поклоняется ей, посвящает всего себя собиранию ее записей, превращает свой дом в храм ее искусства и переживает свое наслаждение ее пением как уникальную интимную связь.

Но есть – и играет ключевую роль – еще один, третий, глубоко архетипический топос, который я упустил. Это комплекс мотивов, связанных с неожиданным (чудесным, иногда спасительным, чаще несущим гибель) оживанием (воскрешением, возвращением, материализацией, осуществлением, приходом по вызову) чего-то, что было или считалось неодушевленным (неживым, умершим, уничтоженным, удаленным, нематериальным, условным, запредельным), – покойника (предка, бога, черта, духа, джинна, изображения, имени, знака), оказавшегося «легким на помине». Примеров этого топоса множество: вызванный Фаустом Мефистофель; гоголевский портрет; статуи Петра и Командора; всевозможные английские привидения и оживающие египетские мумии; змея, выползающая из останков Олегова коня; чудовище Франкенштейна; Шариков; старик Хоттабыч; «мадам Бовари», в фантастическом рассказе Вуди Аллена выписываемая из флоберовского романа, быстро наскучивающая герою и, наконец, отсылаемая обратно. Особенно эффектны, конечно, сюжеты последнего типа, построенные по принципу «за что боролись, на то и напоролись»; к ним и относится ситуация в «Реке Оккервиль».

Симеонов полагает Веру Васильевну давно покойной, чем-то подлежащим возвышенному, но и совершенно отвлеченному и безопасному, зависящему исключительно от него одного культивированию в качестве реликвии, но вдруг оказывается, что она жива-здоровехонька и вполне и даже угрожающе телесна, ибо входит в его жизнь самым непосредственным, но никак не лестным, не возвышающим и не одухотворенным образом – как пользовательница его ванной.

Совмещение всех трех комплексов в рассказе, намекающем на Ахматову, очень органично. Петербургские мотивы и топика прекрасной дамы комментариев не требуют, да и оживание духов прямо-таки подсказывается всей атмосферой ахматовской поэзии, в особенности «Поэмой без героя». Фокус, часто применямый пародистами, состоит в том, что излюбленный автором ход обращается против него: на этот раз оживающим монстром оказывается сама героиня, артистка, прекрасная дама, alias – Ахматова.

P.S. Таня, ну, как тебе теперь?

Яблоко или гулять

– Ты что больше любишь, яблоко или гулять? – спрашивает малыш у Вересаева.

– Какие у тебя глупые разговоры,– отвечает тот.

– Да-а, я умных-то разговоров не знаю, а поговорить-то с тобой хочется.

Игорь

Мои старшие друзья-коллеги были сами очень молоды, и в моем отношении к ним не было, думаю, ничего эдиповского. Просто очень хотелось быть принятым в их блестящую компанию. Что бы там ни инсинуировал Достоевский, говорить с умным человеком – одно из главных жизненных удовольствий. Во всяком случае, такова была изначальная подоплека моего научного честолюбия.

Поговорить с этими умными людьми приезжали издалека, в том числе из-за границы и даже из-за железного занавеса. Я только начал работать в лингвистике, когда Лена Падучева, уезжавшая в отпуск, попросила пойти вместо нее на доклад американcкой гостьи и написать о нем в отдел научной хроники «Вопросов языкознания». Задание содержало вызов: американка, как и Падучева, занималась высшим научным пилотажем – логическим анализом языка.

Игра стоила свеч. При первой же встрече осенью Лена сказала:

– Видела, видела. Ну, думала, сейчас порезвлюсь. Но смотрю, кванторы на месте.

Самым устрашающим авторитетом был Игорь Мельчук. Я познакомился с ним еще до Университета, так как он учился в Музучилище у моей мамы и бывал у нас дома; однако заслужить его профессиональное одобрение казалось немыслимым. Без злобы, как и без стеснения, Игорь своим «громким, но противным» голосом (его автоописание) разоблачал интеллектуальные ляпы коллег любого пола, возраста и положения.

Как-то он зашел в Лабораторию по организационным делам к нашему шефу. Я сидел за своим столом над алгоритмом семантического анализа. Это было в эпоху, когда компьютеров у нас не было, а описание грамматик не отделялось от правил оперирования ими. На листке бумаги мной были занумерованы команды, штук двадцать, долженствовавшие сводить любую из сотни синонимичных английских фраз к единому результату.

По наступившей тишине я понял, что разговор в верхах окончен и Мельчук занялся каким-то делом, как вдруг почувствовал его дыхание у себя за спиной. Через мое плечо корифей машинного перевода всех времен и народов пробегал глазами мой алгоритм. Я напрягся – шансы опозориться были немалые.

– Хмырь болотный, – Игорь покрутил головой с неохотным одобрением. – Ни петель, ни тупиков вроде нет.

Понравилась ему, как оказалось, не только техническая чистота, но и идея алгоритма – переход от синтаксиса к семантике, который он тоже уже обдумывал. Узнал я об этом, когда он вскоре созвал ведущих лингвистов и математиков, занимавшихся автоматическим переводом, чтобы наладить широкий фронт работ, и включил меня в состав этого ареопага.

Заседание проходило в полутемной комнатке (Институт языкознания располагался в помещении бывших графских конюшен), и через открытую для доступа воздуха дверь был виден коридор. Заседание длилось долго, и за это время по коридору несколько раз прошел венгерский лингвист Сепе (Szépe). Он часто бывал в Москве, причем встретить его можно было где угодно – на семинаре, на улице, в библиотеке, в предбаннике языковедческого или кибернетического начальства, буквально везде. Эти загадочные в своей регулярности появления давно стали притчей во языцех, поэтому при очередном его проходе за сценой я глазами показал на него Мельчуку, который обернулся и понимающе хмыкнул. А в следующий раз я не удержался и выдал давно назревавший латинский каламбур: «Saepe videtur» («Сепе/Часто виднеется»).

Народ посмеялся, но это было и все, в чем сошлись собравшиеся. На призыв образовать рабочие группы по темам, наиболее близким каждому, не откликнулся никто, – кроме меня, польщенного приглашением работать с самим Мельчуком. С этого началось наше соавторство, а также мое осознание безнадежной расколотости сообщества умных людей. Говорить с ними было приятно, но приходилось выбирать, с кем.

На шумные вечерние семинары по нашему толково-комбинаторному словарю, которыми дирижировал Мельчук, стекались толпы болельщиков. Реальной работы делалось немного, зато это больше, чем что-либо в моем опыте, походило на описания jam-sessions американских джазистов. Компания складывалась отличная, но – сугубо «своя».

Однажды Мельчук делал доклад на «чужом» семинаре, делал с обычным харизматическим блеском, а когда затруднился с примером, обратился ко мне, сидевшему среди публики. Я сказал, что уже и предыдущий пример был неправильный, но Игорь радостно объявил:

– Какая разница?! Они все равно не поймут!

Раскол между «нами» и «ими» меня травмировал, ибо шел вразрез с позывом к общению. Постепенно размежевание «наших» и «не наших» становилось все четче, потом на него наложилось разделение на уехавших и оставшихся, а затем произошла пульверизация и без того разбросанной диаспоры.

С искусством компромисса у российского человека не очень.

Володя

Кумиром нашего дворового детства был высоченный красавец Володя – будущий книжный график В.В. Медведев, оформитель книг Ахматовой, Вознесенского, Ахмадулиной. Все знали, что он ходит играть в волейбол на «Динамо», и я и сейчас ясно вижу, как он с чемоданчиком в рукe, в синей с лампасами динамовской форме, идет через двор подчеркнуто сутулой спортивной походкой.

В играх малышни он не участвовал, но как-то раз столкнулся с ее проблемами. Через пустырь от нашего «еврейского» кооператива располагались бараки первых метростроевцев. С бараковскими ребятами у нас периодически возникали пограничные конфликты, доходившие до камнеметания, и однажды под огонь чуть не попал Володя, возвращавшийся из города с неизменным чемоданчиком. Воспользовавшись моментом и положившись на масштабы своего авторитета, он решил открыть в истории враждующих дворов новую страницу.

Он поднял руку, и бой прекратился. Завороженные присутствием легендарного Володи, бараковцы приблизились на расстояние слышимости, а мы сгрудились за его спиной. В руке у него оказался футбольный мяч, который мы гоняли до перестрелки. Держа его перед собой, как державу, Володя этаким Владимиром Мономахом и Генрихом IV заговорил о бессмысленности наших распрей. Помню его кульминационный риторический ход:

– Один двор – один хуй, даже забора нет (читай: Une foi, une loi, un roi, «Одна вера, один закон, один король»).

Мы, дряблая интеллигенция, были заранее согласны замириться, бараковцы же слушали со смешанными чувствами: несмотря на гипнотическое действие Володиной харизмы, они время от времени издавали инстинктивное «у, евррр!..». Володя, до получения паспорта носивший материнскую фамилию Розенберг, дипломатично пропускал эти сдавленные рыки мимо ушей. Перемирие было достигнуто, и он удалился, шикарно сутулясь.

На следующей неделе военные действия возобновились. Золотое компромиссное слово оказалось изроненным втуне.

А недавно Володя умер – лет семидесяти. Но до этого я его повидал, и мы впервые в жизни немного поговорили.

Бывая летом в Москве, я хоть раз наведываюсь в наш двор, обычно на велосипеде. Сделал я это и в девяносто восьмом. Я подъехал со стороны пустыря и как раз оценивал взглядом солидность окружившего дом железного забора, когда из-за него донесся нежно-покровительственный, как бы отеческий, голос:

– Что, Аленька, домой приехал?

Это был Володя, седой, сильно сдавший. Он комфортно сидел на раскладном брезентовом стуле среди разросшейся зелени, вокруг бегала прогуливаемая породистая собака. Володю всегда отличал высокий класс. У него были фирменные, писательского происхождения жены, и книги он делал тоже отборные. Разговорившись, он рассказал нечто трогательное, причем в масть моему эмигрантству, – как он уже после перестройки работал на книжной выставке за границей, и к нему в секцию зашел сам Илья Кабаков. Сначала Кабаков его не заметил, но когда он назвал его «Толей» (свойским именем, известным узкому кругу), тот обернулся, узнал Володю, и они поговорили. Про яблоко или гулять – какая разница?

«Вы и убили-с..»

Все знают, как во время показательной встречи с английскими студентами в мае 1954 года на вопрос об отношении к ждановскому постановлению 1946 года его герои ответили по-разному. Зощенко сказал, что не согласился и писал об этом Сталину, а Ахматова, – что считает постановление правильным. (Зощенко потом острил: «Эх! – обошла меня старуха!.. Столько лет шли ноздря в ноздрю!..») Но никогда не упоминается, кто именно задал роковой вопрос, хотя Ахматову это заинтересовало еще до того, как он прозвучал. («Я сижу, гляжу на них, вглядываюсь в лица: кто? который спросит?… но угадать не могу…», – рассказывала она Чуковской.)

Мне случайно удалось вычислить имя неведомого вопрошателя.

От одной очаровательной английской коллеги я узнал, что ее бывший муж, известный историк, входил в состав той студенческой делегации, причем был в ней единственным русистом. Предположив, что ему-то и принадлежал провокационный вопрос, я узнал его адрес у другой английской коллеги и, набравшись наглости, написал ему с просьбой рассказать, как все было, и, если нетрудно, прислать то, что у него наверняка опубликовано на эту тему.

Ответ пришел по электронной почте – вежливо-уклончивый. Да, это был он, и он даже потом напечатал что-то в университетской газете, однако экземпляр затерялся, если найдет, сообщит. Больше писем от него не было.

Бросалась в глаза ирония сюжета с историком, которому довелось-таки сыграть роль в истории и который легкомысленно упускал возможность занести ее в исторические скрижали. Не исключено, однако, что сыгранной роли он стыдился и был рад вытеснить ее из памяти – своей, а заодно и человечества.

Хорош и я. Ответа не распечатал, выходных данных многотиражки не списал, а электронную почту у меня вскоре сменили, так что ценный документ стерся и из компьютерной памяти – вроде бы без особых к тому фрейдистских причин, а так, по лени, нелюбопытству и общей бренности всего земного, в том числе электронного. Впрочем, кроме самих героев и гонителей, все живы: вопрошатель, обе коллеги и аз грешный. Так что история продолжается, и фамилию пока вытесняю.

Чудеса кибернетики

В эпоху бури и натиска конца 50-х – начала 60-х годов от кибернетики ждали всех возможных и невозможных чудес. Повинны в этом были не столько математики, сколько журналистская и гуманитарная общественность, раздувавшая вокруг кибернетики научно-фантастический бум.

Как-то раз на публичном семинаре одному из отцов-покровителей математической лингвистики, члену-корреспонденту Академии Наук А.А. Маркову (сыну великого Маркова – «сыну цепей»), задали вопрос о возможности передачи мыслей на расстояние. Марков, высокий, седой, с холеным лицом и язвительными складками у рта, весь просиял и, расхаживая по сцене своей нескладной (хромающей?) походкой, стал говорить в характерном для математиков празднично-издевательском ключе:

– Ну что же, если у вас появилась некоторая мысль, и вы хотели бы передать ее на определенное расстояние, то я бы рекомендовал поступить следующим образом. Надо взять лист бумаги, изложить на нем имеющуюся мысль и доставить этот лист в заданную точку. Если адресат правильно поймет прочитанное, то можно будет утверждать, что передача данной мысли на указанное расстояние состоялась.

«Все остальное получится само…»

(Памяти Ю.С. Мартемьянова, 1930-2003)

С Юрой Мартемьяновым меня связывает та часть жизни, которая называется «Лаборатория», – полтора десятка лет научной молодости (1959-1974).

Основатель Лаборатории Машинного Перевода МГПИИЯ им. Мориса Тореза В. Ю. Розенцвейг взял в нее троих юнцов с университетской скамьи (Нину Леонтьеву, меня и Щеглова) и одного сотрудника постарше – кандидата наук Ю.С. Мартемьянова. Юра, таким образом, успел хлебнуть «традиционной лингвистики» и в новом тогда структурализме являлся неофитом, который был встречным послан в сторону иную.

Невысокого роста, молчаливый, старшинства своего Юра никак не обнаруживал, и за весь наш долгий совместный опыт я не припомню ни одной хотя бы маленькой размолвки (а ссориться я умею, да и времена бывали разные). Напрашивающегося слова «скромный» употребить, однако, не хочется (разве что в смысле «в быту скромен», как писалось в характеристиках для поездки за границу), потому что Юра был честолюбив, убежден в своей научной миссии и этого не скрывал.

Как многие тогда, он разработал собственный вариант Теории Всего. Вмоемпародийномсправочнике «Who Is Who in Structural Linguistics» (М.: «Красноесловцо», 1967. Машинопись. Изд. 1-е, 4 экз.; изд. 2-е, дополн. и озлобл., 4 экз.; http://www.ruthenia.ru/document/539834.html#T4) про него было написано так:

МАРТЕМЬЯНОВ – не читает чужих сочинений, боясь обнаружить в них плагиат из своих будущих работ, которых, однако, не пишет, имея в виду вскоре открыть то, из чего все остальное получится само.

Ознакомленный с этим лексикографическим опусом (в Лаборатории все превращалось в словарные статьи), Юра только улыбнулся.

На мой тогдашний, а тем более сегодняшний взгляд, его модель, при всей оригинальности, грешила типичным для эпохи буквалистски простым взглядом на устройство языка, отчего описание получалось одномерным, длинным, антиинтуитивным. Пережитки шестидесятнической прямолинейности налицо и в респектабельных, но столь же неудобоваримых, семантических представлениях (СемП’ах) Мельчука и толкованиях слов и текстов в терминах смысловых атомов Вежбицкой.

Научный фундаментализм сочетался у Юры с человеческой теплотой и чувством юмора. Году в 60-м он одним из первых съездил заграницу – на конференцию в Париж (по образованию он романист). Рассказывал, как вечером засиделся в Люксембургском саду, и ажан, долго ходивший вокруг него постепенно сужавшимися кругами, приблизился, наконец, вплотную и произнес:

– La décision s’impose, n’est-ce pas, monsieur? (С небольшой потерей изящества: «Решение назревает [букв. навязывает себя], не так ли, месье?»)

А вернувшись в Москву, Юра пошел куда-то по делам и от старушки, пролезавшей через пролом в заборе, услышал:

– Щелку-то больно малу оставили…

По поводу сомнительного блюда в нашей институтской столовой, только что шикарно переименованной в «Сafe Lingua», Юра высказался в лингвистическом же ключе:

– Ну что ж, «кебаб» значит шашлык, это я знаю, а «люля» – видимо, отрицательная частица.

Как-то раз Лабораторию приехала обследовать комиссия во главе с ленинградцем Н. Д. Андреевым, который театрально повторял: «Покажите мне все самое сырое, самую грязь, покажите грязь, я люблю грязь». Заглянув, наконец, в нашу грязь, он остался доволен, но задал модный вопрос о повторимости результатов, – дескать, получится ли то же самое, если работу будут делать другие. Юра, который был за старшего, сказал:

– Если будут делать другие, возможно, вообще ничего не получится.

Как водится, он был рассеян до предела. Иногда он приходил на работу с дочкой, которую было не с кем оставить. Помню такой диалог:

– Лена, ну что, вроде все, пойдем?..

– Нет, папа, ты забыл проверить, не забыла ли я завязать шнурки.

… Когда после перестройки я стал ездить в Россию и в который раз заблудился в одном из внутренних дворов РГГУ, дорогу мне указал случившийся рядом Юра. Оказалось, что он там работает – как и большинство моих старых, да и новых, знакомых. Впечатление было такое, что туда перешли или вскоре перейдут вообще все. Меня, беглеца от тоталитаризма, это немного обеспокоило. Беспокойство такого рода нет-нет да и возникает в России.

Но Юры это теперь уже не касается.

В сторону Склифа

Это было в легендарные 60-е. Точнее – 31 декабря 1964 года. Я ехал в троллейбусе по Садовому кольцу в Институт Склифосовского проведать лежавшую там после аборта знакомую.

Троллейбус был в духе времени, радиофицированный и без кондуктора. Водитель оказался оригиналом, что с недавних пор позволялось. Не ограничиваясь уже принятыми гуманными формами обслуживания – объявлением остановок и призывами предъявлять друг другу проездные билеты (проездной, как и аборт, был веянием оттепели), а в противном случае опускать деньги в кассу и самостоятельно отрывать билетики, – он обращался к пассажирам со стихами:

Я женой моей доволен,

И она довольна мной –

Покупаю каждый месяц

Ей в подарок проездной.

И, после небольшой паузы, — с примечанием: «Сочинял Евтушенко, помогала Ахмадулина».

Этот звездный союз тогда уже распался, но в народном сознании оставался нерасторжимым, так что вполне мог удостоверить статус проездного как гаранта домашнего очага. Проекция творческого «я» поэта-водителя одновременно на условную рекламную семью и на мифопоэтическую чету номер один лучилась верой в социализм с человеческим лицом. По прибытии в палату я продекламировал стишок своей знакомой, подключив и нашу пунктирную связь к мощной культурной парадигме.

Новый год я встретил у друзей в Большом Гнездниковском, а основательно набравшись, поехал в Склифосовского снова, на этот раз не на троллейбусе, а на обнаруженном в доме велосипеде. В больницу меня пустили – персонал тоже праздновал. Все шло хорошо, но на обратном пути, за рестораном «София», велосипед развернуло на рыхлом снегу, я упал и сломал ключицу, к счастью, левую. Я кое-как добрался к себе на Метростроевскую, но под утро боль вступила по-настоящему, и я отправился к Склифосовскому уже в качестве полноправного пациента. Ключица срасталась долго, но еще дольше, как ни странно, длился наш роман – до самого конца 60-х.

Теперь у меня квартира на Садовом кольце, и с балкона 14-го этажа видно место, где я тогда навернулся. От кого был аборт, осталось неясным.

Школы для дураков

«Он уже устроился? — Нет, еще работает». Сегодня это банальный анекдот о жизни русских евреев в Америке, но в начале 70-х и дарованной Никсоном и Брежневым эмиграции, представления о Западе были самые возвышенные. Рисовался, в согласии с учениями культурологов, совершенно иной мир, со своей особой системой норм и понятий. Моя тогдашняя знакомая, одна из трех выпавших на мою долю настоящих красавиц, решила уезжать потому, что там – там! – ее, наконец, заставят работать.

Она была молода, повторяю, патентованно красива, была любимицей питерской литературной богемы, за ней тянулся шлейф знаменитых романов, работать особенно не приходилось, все было схвачено (у меня до сих пор есть цейссовская оправа от ее «очкаря», а вот купленное под ее руководством кожаное пальто канадского офицера Первой мировой войны я так и не полюбил и перед отъездом продал), обо всем она имела мнение и с шикарной прямотой его высказывала, ее капризы радостно сносились (придя в гости в незнакомый дом и еще только раздеваясь в передней, где кто-то, не исключено, что хозяин, говорил по телефону, она могла объявить: «Вы не по назначению используете телефон, молодой человек!» — «??» — «Телефон существует для того, чтобы сообщить важное известие или договориться о встрече, а не занимать его часами!»). Картинка тех лет: она полусидит-полулежит, в желтой шерстяной блузке и черных брюках, длинные ноги разбросаны широко и высоко, — но брюки не в обтяжку, выпуклости не подчеркнуты, дело не в эросе, а в hubris’е, «гордыне», it’s not about sex, it’s about power, — и держит речь о Мережковском и Гершензоне, об ограниченности мужчин, полагающих, что им идут исключительно голубые рубашки, о поправке Джэксона-Вэника…

И все это она готова была отдать за достойную деловую американскую жизнь. Мы встретились в ее предотъездный период, и она стала уговаривать меня тоже ехать, однако мне, чтобы решиться, потребовалось шесть лет – еще одна почти целая супружеская жизнь.

Папу я знакомил не со всеми дамами, но ее в один из ее приездов в Москву представил. Он заинтересовался, причем, в первую очередь, ее рассказами о планах отъезда. Особенно сообщением, что по дороге в Штаты эмигранты должны пройти в Италии курсы культурной абсорбции – адаптации к жизни на Западе.

– Абсорбции? Вот как? Завидую вам. Я бы тоже хотел пройти курсы абсорбции, чтобы адаптироваться к жизни в нашей стране.

В свои 65 он был признанным (хотя в свое время, как полагается, битым) ученым, автором десятка классических монографий, ментором нескольких поколений музыкантов, прекрасно ладил с начальством, коллегами и издательствами, но комплекс еврея при губернаторе, видимо, снедал его непрерывно. Абсорбция не давалась.

Собственно, на этом можно было бы кончить, потому что его реплика, как говорят американцы, is a tough act to follow («номер, после которого удивить трудно»), но виньетка все-таки не про него, а про нее.

Она уехала, поступила в Калифорнии в престижную аспирантуру, где вскоре разругалась с научным руководителем, а там и со всей кафедрой, была исключена, судилась сначала с университетом, потом со своим адвокатом, оба дела проиграла и тогда филологию забросила — на время, с тем, чтобы, разбогатев, вернуться в нее уже на новых условиях, — нашла партнеров, с которыми занялась бизнесом (торговлей недвижимостью, но не какой попало, а построенными по их заказу роскошными домами) и таки да разбогатела (последний дворец под Сан-Франциско она продала на моих глазах, доведя таким образом свое состояние до отметки, начиная с которой можно припеваючи жить на проценты, но сначала он пустовал, и я пожил в нем в очередной переходный период; паркет сверкал, а мебели не было, и она выдала нам один из собственных футонов), после чего приступила, наконец, к сочинению книг и их на тем временем слегка цивилизовавшейся родине издала к сегодняшнему дню уже две.

Живет, однако, не в России. Живет с мужем-немцем, не говорящим по-русски, то в Калифорнии, то в Германии. При всей своей неуживчивости худо-бедно устроилась.

А вот в России, говорит, не потянула бы. Я ее понимаю. Тут необходима адаптация к культурной экзотике, жизни насквозь духовной, концептуальной – по понятиям. Нужны специальные школы абсорбции, платные, дорогие, цены им не будет.

У Гельфанда

В 60-е годы структурные лингвисты припали к стопам математики в надежде с ее помощью добиться, наконец, для своей науки статуса точной. Математиков они ценили за умение НЕ ПОНИМАТЬ их работы и снисходительное согласие учить их если не уму-разуму, то хотя бы осмысленному владению предметом их собственных исследований – языком.

Один кружок метаязыкового ликбеза вел Владимир Андреевич Успенский. Очередное занятие он начал с вопроса, решил ли кто-нибудь задачу, заданную на дом. Лысоватый человек со слуховым аппаратом поднял руку и был вызван к доске.

– Пожалуйста, сообщите нам полученный ответ.

– Так как…

– Вы сказали, что у вас есть ответ. Сообщите его.

– Вот я и говорю, что, так как…

– У вас есть ответ?

– Есть. Так как…

– Нет. ОТВЕТ НЕ МОЖЕТ НАЧИНАТЬСЯ С ТАК КАК. Садитесь.

Математики не только делились своими умениями, но готовы были освоить и достижения лингвистов. Однако дело опять-таки сводилось к совместным садо-мазохистским упражнениям по переводу туманных лингвистических понятий на разумный, т. е. понятный математикам, язык. Когда в ходе семинара, который вели А. А. Марков и В. А. Успенский (математики) и А. А. Зализняк (лингвист), Марков услышал, что определение фонемы зависит от контекста, он радостно пропел своим язвительным фальцетом:

– В одном случае надо учитывать двадцать шестую фонему сле-е-ва, в другом – двадцать седьмую фонему спра-а-ва… Это могут понять только лингви-и-сты, с их то-о-нкой интуи-и-цией и бога-а-той эруди-и-цией…

Рассказывая на этом семинаре о разложении смысла слов на семантические атомы, я отделался легкими ушибами – потому, что мое выступление было заранее благожелательно резюмировано Успенским:

– А сейчас мы прослушаем доклад на тему… как бы это получше сформулировать тему вашего доклада, Александр Константинович? … на тему о том, что: ЛИШИТЬ – значит ЗАСТАВИТЬ! ПЕРЕСТАТЬ!! ИМЕТЬ!!!…

Более травматическим был мой опыт с выступлением на аналогичном семинаре, возглавлявшемся другим корифеем математики – Израилем Моисеевичем Гельфандом. Если садистские игры Маркова и Успенского носили, так сказать, балетно-фехтовальный характер, то Гельфанд предпочитал бокс, и без перчаток. Тем более, что в его семинаре проверке на прочность подвергались заведомо крепкие орешки – разного рода естественно-научные модели человеческого поведения: физические, биологические, медицинские. Лишь в порядке исключения был поставлен доклад по лингвистике – наша с Мельчуком работа о лексических функциях. Говорил, естественно, Мельчук, с блеском отражавший все атаки, но тень славы упала и на меня.

Узнав, что я занимаюсь чем-то подобным в поэтике, Гельфанд предложил мне тоже как-нибудь выступить. В своей роли нахального молодого гения я согласился. Я, конечно, понимал, что рискую вдвойне, если не втройне, – поэтика дело еще более сомнительное, чем лингвистика, авторитет у меня не тот, что у Мельчука, и вообще, один раз сошло, больше не суйся.

Мой соавтор Щеглов выступать и даже прийти отказался. Я же явился в полемическом всеоружии, решив отвечать ударом на удар. В этом я полагался как на свои импровизационные способности, так и на домашние заготовки. Я видел себя Фанфаном-Тюльпаном, разложившим по всем подоконникам осажденного замка заряженные ружья и на бегу поочередно палящим из них. Мазохизм – хорошо, но садизм лучше.

Гельфанд начал с неожиданного маневра – не пришел ни в назначенное время, ни полчаса спустя. Я ответил предложением либо начать без него, либо разойтись. Начали. Я говорил минут пятнадцать, когда он, наконец, появился.

– Ага, вы уже начали. Это очень хорошо. Давайте попросим кого-нибудь повторить то, что тут говорилось.

Вызванный стал нести нечто бессвязное, и Гельфанд удовлетворенно остановил его:

– Прекрасно. Будем считать, что здесь НИЧЕГО НЕ БЫЛО СКАЗАНО. Начнем с начала.

Выбора у меня не было, я начал с начала, а Гельфанд стал ходить по аудитории, наклоняясь то к одному, то к другому из участников.

– Вот тут говорят, неинтересно.

– Если неинтересно, можно не продолжать. Мне интересно, но я, собственно, все это уже знаю.

– Что вам нужно, чтобы сделать это интересным для нас?

– Чтобы меня не перебивали минимум двадцать минут.

– Хорошо, продолжайте.

Не выдержал он минут через пять.

– Говорят, неубедительно. Что вы думаете по этому поводу?

– Полагаю, что это очевидно.

– Что очевидно?

– Что я думаю, что двадцать минут не прошло.

Больше меня не перебивали. Я выписал на доске приемы выразительности, начертил схемы порождения и кое-как дотащил этот воз. Последовала дискуссия, действительно, неинтересная. Один из слушателей, в свободное время занимавшийся живописью, даже встал на мою защиту и начал разъяснять остальным, что в искусстве есть множество технических задач, вроде надевания холста на подрамник и грунтовки, и вот такие аспекты и моделируются в доложенной работе. Сам Гельфанд, в какой-то момент смягчившись, сказал, что из десятка выписанных на доске приемов выразительности один, седьмой, кажется ему интересным.

– А вы как думаете? – спросил он.

– Думаю, они все интересны, и уж никак не по отдельности.

Толку от этого выступления не было никакого, если не считать полученной инициационной закалки и, конечно, виньеточного материала. Впрочем, своему огорченному шефу В.Ю. Розенцвейгу я предсказал, что Гельфанд еще пересмотрит свою оценку. Так и случилось – он позвонил В.Ю. сказать, что что-то в этом все-таки есть. Когда у нас со Щегловым вышел соответствующий препринт, я послал его Гельфанду с посвящением по-английски: «Без надежды на спонсирование нашей деятельности Вашим Адским Фондом (Hell Fund)». В общем, программное непонимание, практически полное, было достигнуто.

Автоматы и жизнь

Так назывался исторический доклад академика Колмогорова в начале 60-х годов, открывший, наконец, широкую дорогу кибернетике. Но мы истории не пишем..

У моего знаменитого соавтора Мельчука было тяжелое детство – советская власть, война, мачеха и вообще еврейское счастье. Игорь «управлялся». Свою сестру и себя он одно время кормил, за еду отлавливая мух в столовке, где нехватало липучек. Как и во всем, он достиг в этом машинного совершенства и мог поймать муху одной левой не глядя.

К моменту моей второй женитьбы (1973 г.) наша соместная работа над моделированием семантики была в разгаре. В качестве младшей коллеги Таня относилась к Мельчуку с пиететом и предвкушала домашнее знакомство (мы работали в основном у меня). А в качестве энергичной хозяйки она приняла практические меры – обила дверь отошедшего к ней кабинета войлоком и кожей, чтобы «громкий, но противный» голос Мельчука доносился туда приглушенным. Таня была, конечно, в курсе мельчуковской мифологии, включая охоту на мух.

Как-то раз, проходя через гостиную, где мы работали, Таня привычно оглядела ее в поисках непорядка, обнаружила его и брезгливо констатировала: «Муха!»

– Слава Богу, муху есть кому отловить, – сказал я, гордясь причастностью к гению, великому и в малом.

Игорь на секунду поднял глаза, хватательно выбросил левую руку и… ничего не поймал. Таня посмотрела на меня с недоумением. Игорь, не глядя, повторил свой пасс – и опять безрезультатно.

– Как же это? – растерянно сказала Таня. Культ рушился на глазах.

– Игорь, ты что? – забеспокоился я. – Ты что меня подводишь?! Я, может, под твою славу женился…

Он оторвал, наконец, взгляд от бумаги, всмотрелся, приготовил было руку, но потом безразлично отмахнулся и опять вернулся к работе.

– А-а, это моль..

– Так тем более, она же медленнее.

– Вот именно. А у меня автомат.

Видно, этой моли суждено было еще пожить. Помедли, помедли, вечерний день, продлись, продлись, очарованье…

Интересно, сохранилась ли у теперешних владельцев квартиры противомельчуковская обивка? А также буква И перед унитазом, выложенная белым кафелем по черному в честь Игоря – любителя уборнографического юмора? Если нет, пусть вызовом глобальной автоматизации останется это memento о медленной моли.

Small little story

Наша с Мельчуком работа над моделью «Смысл – Текст» проходила под эгидой Лаборатории машинного перевода. Непосредственным начальником и пестователем Лаборатории был В. Ю. Розенцвейг, но на общеинститутском уровне она находилась в ведении проректора по научной работе Г. В. Колшанского. Колшанский относился к нам с тщательно разыгрываемой двусмысленностью, готовый погреться в лучах возможной славы, но в случае чего, отмежеваться напрочь. В очередном годовом докладе он отметил наши ценные разработки, но тут же дал обратный ход и пропел характерным гаерским фальцетом: «Но модель-то какая? Модель-то ма-а-ленькая!!»

Эта история припомнилась мне четверть века спустя, в Беркли, на славистической конференции, посвященной 1000-летию крещения Руси. Я там делал доклад об архетипической подоплеке рассказа Толстого «После бала». Дискутант – автор огромной монографии о Толстом, мною уважительно процитированной, – остался моим докладом недоволен. Впрочем, закончил он в дипломатично-извиняющем ключе:

– What do you want from a small little story?! (букв. «Что вы хотите от крохотного малюсенького рассказика?!»)

Меня подмывало ответить что-нибудь бендеровское, вроде того, что профессоров славистики, исповедующих подобный количественный подход к литературе, надо публично разжаловать в аспиранты, прямо тут же, не дожидаясь конца заседания. Однако в то время я переживал стадию старательного усвоения американского comme il faut и потому возражать не стал, вообще отказавшись от ответного слова.

Я долго колебался, назвать ли мне этого монументалиста по имени, но чувствую, что не могу молчать: Ричард Гастафсон (Gustafson).

Скромность

Летом 1966 года, после лодочного похода по Карельскому перешейку оказавшись проездом в Ленинграде, я набрался дерзости позвонить В. Я. Проппу, чей номер узнал из справочной книги в телефонной будке. Представившись его поклонником и последователем, я напросился на визит, каковой состоялся 15.VII. 1966 (о чем свидетельствует надпись его рукой на моем экземпляре “Морфологии сказки” издания 1928 года), очень ранним утром, – так он назначил.

Дверь открыл человек примерно моих лет в спортивной одежде. Коридор был завален туристским снаряжением – рюкзаками, спальными мешками и т. п. В глубине коридора стоял сам великий Пропп – невысокого роста, слегка сгорбленный, с большой головой и еще более непропорционально длинными руками. Этот гориллоподобный абрис поразил меня, как поразило и то, что он нисколько не ронял своего обладателя, скорее, наооборот, так сказать, à la Дарвин, удостоверял его статус специалиста по первобытному состоянию человечества. У Проппа был внушительный нос, большие ясные глаза и тихий голос. Я попросил его сказать мне, когда уйти, он ответил, чтобы я не беспокоился, – я сам пойму.

С горящими глазами я стал объяснять Проппу, как его функции в сочетании с темами и приемами выразительности Эйзенштейна поведут к развитию кибернетической поэтики, а он в ответ сокрушенно говорил, что Леви-Стросс (прославивший его на Западе), «не понял, что такое “функция”», и опять навешивает ему сталинский ярлык “формализма”; что к нему часто обращаются математики и кибернетики, но что он во всем этом не разбирается и своим единственным долгом считает учить студентов аккуратно записывать и табулировать все варианты фольклорного текста.

– Вообще, – сказал он грустным монотонным голосом, – я жалею, что занимался всем этим. Вот мой сын – биолог. Он только что вернулся из Антарктиды. Он опускался на дно, видел морских звезд. Может быть, и мне посчастливилось бы сделать какое-нибудь открытие, – с шикарной скромностью заключил Пропп.

Дима Сегал, знавший Проппа более близко, рассказывал, как примерно в те же годы он вез его на такси в издательство “Наука” заключать договор на переиздание “Морфологии сказки” (книга вышла в 1969-м) и сказал ему, что вот, наконец, пробил его звездный час, и он может внести любые исправления, изменения, усовершенствования, включить дополнительные материалы (сохранившиеся у него с 20-х годов!). Пропп помотал головой:

– Нельзя трогать, – сказал он. – Классика!

История имела продолжение.

Глупость

Когда вышло первое издание «Виньеток» (2000 г.), один журналист в Лос-Анджелесе предложил сделать о них радиопередачу для эмигрантской публики. Он похвастался, что его программа идет в эфир через ньюйоркскую студию, откуда транслируется на всю страну, а формат включает звонки слушателей, гарантируя прямой контакт с аудиторией. Авторское тщеславие – в числе моих слабостей, и я согласился.

Журналист оказался очень глупым, настолько глупым, а теперь, к тому же, и покойным, что имени его называть не приходится. (Как известно, есть глупые евреи.) Он приехал ко мне в Санта-Монику и быстро вышел на связь с Нью-Йорком. Я беспокоился, что никаких звонков не поступит, но он сказал, что будут, будут.

Объявив мое имя, он стал напыщенно толковать о том, какой я замечательный ученый, какую блестящую сделал в Америке карьеру и какую великолепную написал книжку, из которой теперь вот зачитаю несколько выдающихся мест. Я стал морщиться, но, в конце концов, это была его передача, и он мог говорить, сколько вздумается; риторически неизбежны были и похвалы в адрес интервьюируемого.

Я прочел штук пять виньеток, в том числе «Скромность» (о визите к Проппу в 1966 году), которую обычно включаю в свои презентации. Она сравнительно короткая, в ней описывается встреча с великим человеком, натерпевшимся от истории, но знающим себе цену, и общая атмосфера эпохи структурных бури и натиска, наивным энтузиастом которой предстает юный автор. В общем, верняк.

Вопросы, действительно, не заставили себя ждать. Первый же звонок подверг сомнению достоверность виньетки.

– Вот вы говорите, что в ваших воспоминаниях все правда, а пишете, будто звонили Проппу из автомата, найдя номер в телефонной книге. Но мы все жили в Совке и знаем, что никаких таких телефонных книг в будках не было.

– Вы правы, я тоже это знаю, но факт, что телефонная книга там лежала, она и подала мысль позвонить почитаемому издалека человеку.

– А, может, вы звонили не из автомата, а откуда-нибудь еще?

– Да нет, из автомата, как сейчас помню, около Дворцовой площади. Возможно, в этом районе телефонные книги были положены специально, чтобы произвести впечатление на интуристов.

– Не надо, не надо, теперь ясно, что вы звонили из какого-то особого места, там вам и телефон дали. Ни для кого телефонных книг не было, а для вас почему-то нашлась!

Затянувшийся допрос требовал отпора, и я его дал.

– Вам же долго объясняли, что я человек особенный, выдающийся. Случай с телефонной книгой ясно это подтверждает. Слушать надо, когда говорят.

Были и еще вопросы, все очень глупые, как теперь говорят, не в кассу. В общем, глупый ведущий, глупые слушатели, глупый автор. И глупо было впутывать в это Проппа. Впрочем, фольклорное мышление – его тема.

Waa ku ja’lahay!

В свой первый приезд в Польшу я уже на третий день был через Майенову приглашен в гости к Стефану Жулкевскому – вице-президенту Польской Академии Наук и члену ЦК, покровительствовашему всяческой семиотике и структурализму. Среди знакомых у него было прозвище Грубась (Толстяк). Для своих пятидесяти шести он выглядел крепким мужчиной, но мне, тридцатилетнему, показался человеком с раньшего времени. Было известно, что у него красавица-жена. Они жили в привилегированном районе, на Алее Роз.

Я еще едва говорил по-польски, я первый раз был заграницей и впервые в гостях у члена ЦК. Из присутствующих я немного знал только Майенову. Помню, что там был известный искусствовед профессор Порембский. Пани Жулкевска, уже немолодая, но интересная и сознающая это женщина, разносила канапки (микроскопические бутерброды) и рюмочки то одного, то другого, что дополняло ощущение приема на высоком уровне. Я держался изо всех сил пристойно.

Майенова представила меня, время от времени добавляла обо мне что-то еще. С хозяином мы пошутили о сходстве наших фамилий (собственно, в польском варианте моя звучала бы в точности, как его). Дошло дело и до языка сомали. Пани Жулкевска попросила сказать что-нибудь по-сомалийски, для интереса.

– Ну, – отвечал я со всей галантностью, – первая фраза, которую люди стремятся выучить, а также услышать на возможно большем числе языков, это «Я вас люблю». По-сомалийски это звучит так: Waa ku ja’lahay!

– Какой страстный язык! Как энергично! – заговорили все.

– Ну да, złotko, działaj, – сказала хозяйка, и все громко захохотали.

Я растерялся, думая, что каким-то образом все-таки сел в калошу, потом сообразил, чтó примерно могут значить эти слова, покраснел и, наконец, присоединился к общему хохоту. Оказывается, пани Жулкевска осуществила молниеносный поэтический перевод с сомали на полький, вложив в него и страстность впервые услышанной африканской речи, и свое вечно женское. Złotko, działaj (Зуотко джауай) звучит похоже на Waa ku ja’lahay (Уаа ку джалахай), а значит буквально «Золотко, действуй!» – «Давай, милый, давай!».

Культур-мультур

Мое участие в Варшавском симпозиуме по семиотике (август 1968), первом моем заграничном, было не вполне официальным. Приехал я по частному приглашению (Майеновой) сильно заранее, побывал в Гданьске, Кракове и Татрах, покатался с приятелем-африканистом (Анджеем Заборским) на яхте по Мазурским озерам и в Варшаву явился только к открытию конференции. Но за три дня до этого произошло вторжение в Чехословакию, и ситуация стала тревожной. Поэтому Майенова посоветовала мне как-нибудь узаконить мой статус и для этого поговорить с руководителем советской делегации Полиной Аркадьевной Соболевой.

Соболеву я немного знал как соавторшу и правую руку Шаумяна. Она была высокая, в очках, но не важная, а скорее нервная и стеснительная, как бы стесняющаяся своей некрасивости. В гостинице, где поселили участников (кажется, «Бристоль»), я узнал у портье, в каком она номере, позвонил ей снизу и получил разрешение зайти.

В номере стоял густой запах плавленых сырков (в те времена советские люди всю еду привозили с собой, экономя драгоценную валюту для покупок). Соболева была не одна – у нее сидела соседка по коридору, неприбраная толстая старая тетка, оказавшаяся главной советской скульпторшей Е.Ф. Белашовой. Они коротали время в теплой отечественной компании, не поддаваясь соблазнам европейской все-таки столицы.

Я изложил Соболевой свой план: поскольку на конференции я все равно выступлю (я бегло сказал, с чем), то лучше ей, как руководителю советской делегации, своей властью кооптировать меня в ее состав. Соболева была не против, но мялась. Особой уверенности в масштабах собственной власти она, видимо, не ощущала. Выяснилось, что она была не только руководителем делегации, но и ее единственным членом. (Кажется, другие, беспартийные члены, были, ввиду обострения международной ситуации, в последний момент сняты с пробега.) Все это мы мирно обсуждали вместе с Белашовой, которой Соболева, полностью доверившись, попросила кратко рассказать содержание моего предстоящего доклада, что я и сделал, хотя не особенно надеялся, что честолюбивая конструкция модели «Тема – Текст» дойдет до неподготовленной слушательницы.

Белашова вряд ли что-нибудь поняла, но взялась помочь. Ей как члену-кореспонденту Академии Художеств и народной художнице СССР должен был вот-вот нанести визит вежливости советский культурный атташе в Польше, и она предложила поставить щекотливый вопрос о кооптации перед ним, переложив на него ненужную Соболевой ответственность.

Атташе вскоре появился. Это был высокого роста, нескладный, прыщеватый, сравнительно молодой человек лежалого провинциального вида, в дешевом черном костюме. Держался он любезно, – видимо, номенклатурный авторитет Белашовой к тому обязывал. Меня попросили тезисно ознакомить его с основными положениями доклада, и я, упиваясь типичностью рождающегося сюжета, повторил свой рассказ. От культурного атташе я ожидал большего понимания, чем от Белашовой, но по его глазам видел, что не наступает никакого.

Тем не менее, свое официальное добро он с подачи Белашовой дал, так что мои ораторские усилия не пропали даром. А вскоре он откланялся, и Белашова отозвалась о нем с сочувствием: бедняга был, собственно, не культурным атташе, а помощником культурного атташе по делам физкультуры и спорта, но в отсутствие атташе, уехавшего в отпуск, ему приходилось, как мы видели, замещать его по самым неожиданным вопросам.

В общем, главный барьер был взят, доклад трижды обкатан и апробирован, дело оставалось за малым – одобрением Эмиля Бенвениста, Умберто Эко и Юлии Кристевой.

* * *

Второй подобный опыт был три десятка лет спустя, тоже, в общем, позитивный. В 2000-м году, после выхода первого издания «Виньеток», обо мне решил снять документальный фильм работник телевизионного канала «Культура», знакомый моих знакомых. Мы договаривались по телефону, и он произвел на меня впечатление своей интеллигентностью и осведомленностью в вопросах истории российской семиотики. Неудобство было только одно: так как канал был не частный, а государственный, приехать ко мне с утра и сделать всю работу в один прием они не могли. Надо было заказывать автобус, пока чего, до полудня не выйдет, так что он планировал три дня, но, в конце концов, мы сошлись на двух – по 4 часа, где-то с 12-ти до 4-х.

В назначенное время раздался звонок, я открыл дверь и был поражен увиденным. Я ожидал скромного интеллигентика в очках, читателя тартуских «Трудов», а передо мной стоял занимавший весь дверной проем здоровенный гигант с бородой, устрашающего вида. За ним виднелась съемочная группа, тоже неожиданных размеров.

Они вошли, представились, расставили аппаратуру, Их было, помимо руководителя – автора сценария, четверо: режиссер, оператор, звукооператор и материально ответственное лицо. Сценарист задавал наводящие вопросы, проявляя хорошее знакомство с виньетками, режиссер, симпатичная молодая женщина, поправляла мне волосы, остроносый и остроглазый оператор снимал, звукорежиссер налаживал звук, материально ответственный товарищ молчаливо надзирал за происходящим.

Сначала я был удивлен числом нагрянувших телевизионщиков, но быстро перестроился, усмотрев в них аудиторию, подлежащую завоеванию. В конце концов, с нарциссически-жизнетворческой точки зрения ситуация была оптимальной – они приехали, чтобы навести свои юпитера на меня. И я принялся их – а через них и своих будущих зрителей – шармировать изо всех сил и, как мне казалось, в общем справлялся. Сценарист был расположен ко мне заранее, режиссерша охотно смеялась, из операторов мне тоже удавалось выжимать смешки и улыбки. Но материально отвественное лицо оставалось, как я ни старался, непроницаемым. Ну что ж, как говорится, всех не переброешь, 80% успеха – не слабо.

То же повторилось назавтра. Мы все были уже как бы знакомы, дело шло веселее, я расходился все больше, однако материально ответственное лицо хранило неколебимую серьезность.

Но вот все кончилось, аппаратура выключена, провода смотаны, мы стали прощаться. Я благодарил их, они меня. Последним подошел представитель непокоренной равнодушной природы. Пожимая мне руку, он вдруг расплылся в улыбке, дав, по истечении материальной ответственности, выход своим эстетическим переживаниям.

– Здорово вы рассказывали!..

P. S. Фильм получился на четверку, – в качестве «американских» заставок в него вмонтировали дурацкие кадры из, как мне потом объяснили знакомые, культовой в период застоя картины «Здравствуйте, я ваша тетя!», цитатные уже и в ней. Зато в том месте, где я описываю, как, упав на машине в ущелье, я гадаю, взорвется она, как в кино, или нет, они вклеили кадр с эффектно взлетающим на воздух автомобилем. А в рассказ про разговор с Антониони – соответствующий фрагмент из его фильма «Профессия: репортер».

В общем, на четверку. С «Культурой» у меня потом бывало и похуже.

Мой первый шатобриан

В перерывах между заседаниями семиотической конференции, «буржуазных иностранцев» – итальянцев, французов и других представителей стран НАТО – водили на ланч в варшавский Дом журналиста, известный своей хорошей кухней. Сначала их сопровождали гостеприимные поляки, но потом они как-то освоились и решили пойти сами. Правда, потребность в славяноговорящем посреднике все-таки осознавалась, но с ними был я, и они не беспокоились.

Как назло, все складывалось очень нелепо. Долго составляли столики, долго не шла официантка, бесконечно долго выбирали блюда, что неудивительно, если учесть, что я, как мог, переводил с польского на французский и итальянский с примесью английского, обнаруживая ограниченное владение всеми этими языками, а главное – языком европейской гастрономии.

С муками заказанное долго не несли. Впрочем, иностранцы не унывали. Они оживленно обменивались впечатлениями о студенческих волнениях той весны в своих странах и, заказав неведомый мне «Шатобриан», терпеливо дожидались его появления, видимо, черпая уверенность в самом названии этого явно западноевропейского блюда.

Однако, когда его, наконец, принесли, разочарование было жестоким – варшавский шатобриан, повидимому, значительно уступал в размерах атлантическому. Г-н Линдекенс (Бельгия) протянул:

– Mais… c‘est plutôt un Chateaubriand de poche («Позвольте, но это какой-то карманный Шатобриан»).

Так или иначе, на меня шатобриан (особым образом приготовленный бифштекс из вырезки) даже в карманном издании произвел неизгладимое впечатление, и я везде, где мог, заказывал именно его. Как я потом узнал, его название действительно происходит от имени писателя, который в бытность послом в Англии славился, благодаря кулинарному искусству своего повара, роскошными приемами.

Что же касается оппозиции «НАТО – Варшавский договор», то конференция состоялась поистине в минуты роковые, начавшись всего три дня спустя после вторжения в Чехословакию «братских сил» социалистического лагеря. Один из участников, Умберто Эко (тогда известный лишь в семиотических кругах), задумал было совершить автомобильное путешествие из Италии в Польшу, но был остановлен на чешской границе и вынужден пересесть на самолет.

А Роман Якобсон, под эгидой которого должна была проходить конференция и который на пути в Варшаву остановился в Праге, выглянув утром в окно, увидел на площади перед гостиницей танки. За тридцать лет до этого в той же Праге его уже заставали танки – немецкие. Он позвонил своей жене, Кристине Поморской, приехавшей в Варшаву – на родину – заранее, и сказал, что немедленно улетает в Париж и будет ждать ее там…

Шок от вторжения был так велик, что западные семиотики (Эко, Кристева, Метц и другие), в большинстве своем люди левых взглядов, обходили его молчанием, предпочитая такие безопасные темы вроде американской интервенции во Вьетнаме. Однажды за обедом (в гостинице «Европейская») я не выдержал и спросил:

– Но почему вы во всем вините американцев?..

Ответом было принужденное молчание, как будто я издал неприличный звук.

Точно так же держались двадцать с лишним лет спустя либеральные интеллигенты-американцы, мои коллеги по Национальному Центру Гуманитарных Исследований в Северной Каролине, считавшие вооруженный отпор Саддаму Хуссейну (1991) проявлением милитаризма. На мое предложение демонстрировать за мир не в Нью-Иорке, а в Кувейте и Багдаде, они отвечали молчанием. А на другой же день после молниеносной операции “Самум” (не так ли надо переводить «Бурю в пустыне»?) вообще оставили эту тему.

Guardate, Mosca!

В конце 70-х годов ко мне неожиданно обратился дружественный редактор из ведущего интеллектуального журнала с просьбой написать о книге Умберто Эко – я был единственным ее владельцем в Москве. Я согласился, но заранее оговорил, что никакого марксизма-ленинизма у меня не будет. Он сказал, что марксизма у них хватает в других разделах, а от меня требуется профессиональная рецензия, каковую они спокойно опубликуют без купюр.

Ну, без купюр – это положим. Статью прочитал Главный, и она ему даже понравилась. (Это впервые что-то мое понравилось Главному с простой крестьянской фамилией Фролов.) Но он потребовал выкинуть множество сомнительных имен вроде Сталина и Троцкого, а также придрался к частоте упоминаний о Романе Якобсоне, разрешив употребить эту крамольную фамилию не более двух раз. Тогда я прибег к криптографии и насытил текст прозрачными отсылками к якобсоновским работам, в том числе к его анализу предвыборного лозунга I like Ike («Я люблю Айка»), протащив таким образом еще и Эйзенхауэра.

Статья постепенно двигалась в печать, когда мой знакомый младший редактор позвонил мне и от имени уже не партийного Главного, а прогрессивного Ответственного (с, наоборот, незабываемой кавказской фамилией), сообщил, что статью надо будет сократить почти вдвое. Свое изумление я выразил – для передачи Ответственному – в столь язвительной форме, что тот счел необходимым принять меня лично.

Выслушав его аргументы (не помню их, да они и не интересны – дело не в них, а в демонстрируемой ими власти, и отвечать на них можно тоже только силой), я сухо указал ему на историю нашей договоренности о рецензии (размер, содержание, сроки), договоренности, систематически журналом нарушаемой, вопреки, кстати, его возвышенно-философскому названию и либеральной репутации. Спор затянулся, и Ответственный сказал что-то в том смысле, что он занят. Я немедленно парировал, подчеркнув, что я и сам человек занятой, профессионал (за какового они меня, собственно, и брали), и мне проще выбросить рецензию в корзину, чем продолжать эту дискуссию с людьми, не отвечающими за свои слова. В разговоре с интеллектуалом, выступающим в роли Ответственного, это был неотразимый ход, и рецензия вышла в заказанном размере.

Я люблю ее. В ней я первым предложил ввести в русский язык слово privacy. (Кажется, оно все еще не позаимствовано, хотя от маркетингов, дилеров и киллеров рябит в глазах.) Эко в дальнейшем приехал в Москву и обнаружил знакомство с моей рецензией, в частности – с критикой неточности его методов.

– Ты не обиделся? – спросил я его.

– Наоборот. Итальянские коммунисты любят обвинять меня в чрезмерном техницизме, а теперь я им говорю: Guardate, Mosca! («Смотрите — Москва!»).

Ответственный тоже в какой-то мере прославился, но потом умер. Младший стал уважаемым ученым. Эко тоже жив и знаменит донельзя. Главный возвысился было при перестройке, но с тех пор о нем не слыхать. Автор уехал и приезжает ругаться с новыми редакторами…

Чем хуже, тем лучше

В 1968 г. Юра Щеглов хотел поехать на Симпозиум по семиотике в Варшаву, но в Институте Восточных Языков, где он преподавал язык хауса, ему не дали характеристики, мотивируя это тем, что он мало внимания уделяет общественной работе. Это была стандартная формула, означавшая, что начальство не считает сотрудника «идеологически выдержанным», т. е. попросту, «своим», характеристика же требовалась даже при поездке по частному приглашению. Поехать Юра, собственно, не очень и стремился, но отказ он воспринял как оскорбление, и на другой день я встретил его около кабинета ректора ИВЯ Ковалева со следующим заявлением, написанным зелеными чернилами, в руках:

«Прошу освободить меня от работы в ИВЯ. Моя просьба вызвана намерением сосредоточиться в дальнейшем исключительно на общественной работе».

Текст я оценил, но все-таки убедил Юру облечь свой протест в более традиционные формы. В результате, с начальством был достигнут компромисс, и в следующий раз, через год или два, характеристику выдали.

Перед поездкой, на этот раз совершенно уже частной, Юра стал советоваться со мной, бывавшим в Польше несколько раз, и я, среди прочего, сказал, что следовало бы повидать директора Института Литературных Исследований профессора Марию-Ренату Майенову, столько сделавшую для советских семиотиков, в том числе и для нас с ним. Видно было, однако, что эта перспектива (как и вообще любые предписываемые долгом контакты) ему не очень улыбается.

Он поехал и вскоре вернулся, даже не отбыв дозволенного месячного срока целиком. Рассказывал о поездке кисло.

– Ну, а у Майеновой ты был?

– Был.

– Ну, и как?

– Она, конечно, дама европейского воспитания. Была со мной в высшей степени любезна.

– В твоих словах чувствуется холодок.

– Почему? Я нанес ей визит, на котором ты настаивал, и он прошел вполне гладко.

– Но этим все и кончилось?

– К тому же, ее интересовал не столько я, сколько разные московские коллеги. Особенно она была озабочена судьбой А. (подписанта, которому грозило увольнение с работы).

– Ну, ты ей рассказал?

– Видишь ли, я не имел ни малейшего представления о том, как обстоят дела у А. Но по ее интонации я понял, что чем хуже положение А., тем это лучше для нашего с ней разговора, и постарался, как мог, обрисовать все в самом черном свете. По-моему, она осталась довольна.

Ошибочное сочинение

Когда мы с Юрой Щегловым писали нашу первую совместную статью по поэтике, воскрешающую русский формализм, мы обычно работали у него дома, в квартире на Каляевской, где он жил с отцом. Константин Андреевич, человек далекий от будней гуманитарной науки, как-то сказал:

– Вот вы стараетесь, пишете, а кто знает, может, спорить будут, скажут, неверно, ошибочно… А?

Юра ответил:

– Наверняка, скажут. Но дело в том, папа, что авторы так называемых спорных, ошибочных сочинений и сами редко заблуждаются на этот счет. Они заранее знают, что плоды их трудов окажутся ошибочными, и изо всех сил стараются написать как можно поошибочнее. Их беспокоит только одно – чтобы их ошибочное произведение увидело свет.

(Юру очень забавляло слово «спорный» в значении «официально отвергнутый». Он повторял: «Спорная симфония, в ней много спорных тактов». Вспоминается знаменитый отзыв о Моцарте: «Слишком много нот!»)

Статья эта таки вышла — в «Вопросах литературы» (1967, 1), куда мы предложили ее по совету В.В. Иванова, сказавшего, что там один «чудесный грузин» (знаменитый первый отзыв Ленина о Сталине) — С.В. Ломинадзе – организует публикацию материалов о структурализме. Перипетии продвижения статьи в печать заслуживают описания.

На стадии верстки Ломинадзе (отсидевший в свое время в Гулаге за отца, – согласно сталинскому «Краткому курсу», «морально-политического урода») приглашает нас к себе и показывает места, которые «не пойдут». Мы будем их исправлять, а он носить к Главному на утверждение. Самого же Главного (чуть ли не члена ЦК), подобно кантовской вещи в себе, нам видеть не дано.

Начинается челночный процесс доводки, этакий раунд эзоповско-киссинджеровской дипломатии.

– Вот вы тут пишете: «посмотрим, что было сделано в этом направлении русскими формалистами». Этого Он не пропустит.

– Но ведь в этом весь смысл статьи?! Почему Вы нам раньше не сказали? Если этого нельзя, мы забираем статью.

– Забирать не надо, но писать об этом на первой странице тоже нельзя. Вы придете к этому где-нибудь в середине или в конце. Он читает в основном начало, а остальное так, пробегает.

– Ну, хорошо, тогда напишем: «… учеными ОПОЯЗа».

Младший уходит к Главному и вскоре возвращается с известием, что ОПОЯЗ, увы, не годится. Этот эвфемизм давно раскрыт, к тому же заглавные буквы так и лезут в глаза. Тогда мы предлагаем «науку 20-х годов». Но Главного не устраивает и это, ибо получается нежелательное выпячивание 20-х годов как некой идеальной эпохи в укор современности; да и цифры торчат. Мы готовы дать числительное «двадцатых» прописью, но этого мало.

Тут кому–то из нас приходит в голову спасительная мысль – написать что–нибудь совсем неопределенное, например, «… в науке недавнего прошлого». Младший удаляется и – ура! – Главный дает добро. Дальнейшее перефразирование продолжается уже без челночных операций и сосредотачивается на обеспечении эквивалентности числа печатных знаков в исходном и отредактированном тексте. Каким-то образом — каким не помню – на этом этапе «наука» заменяется синонимичными ей «учеными». Мы подписываем верстку, где-то там, в мире ноуменов, ее подписывает Главный…

Первым о долгожданном выходе нам сообщает коллега–подписчик. Он вечером звонит по телефону со словами возмущения:

– Что вы наделали?

– А что?

– Вы назвали их «учеными недавнего прошлого». Эйхенбаум, Тынянов и Эйзенштейн, ладно, умерли, но Шкловский–то и Пропп живы и продолжают работать…

Я бросаюсь писать Проппу, у которого недавно побывал, а Щеглов звонить Шкловскому. К счастью, «старики» статьей остаются довольны, а на ляпсус смотрят снисходительно – в свое время они прошли и не через такое. Пропп даже сообщает мне, что решил включить нашу статью в обязательную литературу к своему курсу.

Помимо реабилитации предтеч структурализма и полемики на злобу дня, эта статья примечательна тем, что в ней были впервые сформулированы основные идеи порождающей поэтики. Многоступенчатая имитация вывода главы «Аукцион» из «Двенадцати стульев» сопровождалась наброском порождения — по тем же правилам — альтернативного варианта, который понравился Шкловскому. «Похоже вышло», — сказал он Щеглову.

Наше знакомство со Шкловским и предъявление ему машинописного варианта статьи произошло немного раньше — благодаря посредничеству В.В. Иванова. Правда, когда в назначенное время мы стали звонить, а затем и стучать в дверь квартиры Шкловского, нам никто не открыл, и мы, проболтавшись некоторое время на лестнице и не зная, что делать, отправились звонить из автомата Иванову, проверяя правильность условленного часа («Он, наверно, заснул», — сказал В.В.), потом вернулись к двери, но опять безрезультатно и, наконец, ушли, опустив в почтовую щель записку:

«Многоуважаемый Виктор Борисович! Приходили в 7:30, но Вас не застали. Должны признаться, что хотя “автоматизм восприятия” явно нарушен, однако “видение вещи” так и не состоялось.

С почтением,

Ваши Жолковский и Щеглов».

В тот же вечер Шкловский звонил с извинениями (он задержался у знакомых – соседей по писательскому дому) и приглашением придти в другой день. Он принял нас очень радушно, много говорил о литературе (в частности, о роли «множественных попыток» в выработке новых стилей), подарил мне опоязовское издание своего «Розанова» (1921) (с надписью «… от виноватого Шкловского. Будем дружить») и в дальнейшем очень привечал Юру, который заинтересовал его своим семантическим, а не чисто синтаксическим, как у него самого, подходом к Шерлоку Холмсу.

Оппозиция «свое»/«чужое»

Незаслуженно забытый эпизод шумной истории советской семиотики – организованный осенью 1968 года редакцией «Иностранной литературы» Круглый стол о структурализме, с участием В. Б. Шкловского, Б. Л. Сучкова, П. В. Палиевского, Е. М. Мелетинского, В. В. Иванова и многих других, включая нас со Щегловым. Дискусия была острая, несмотря на заметное сгущение идеологических сумерек брежневской эпохи после вторжения в Чехословакию.

Структуралисты выступали более или менее единым фронтом. Помню, что Мелетинский специально просил меня вести себя помягче – совет, которому я, находясь в тот момент под угрозой увольнения с работы как подписант и соответственно полагая, что мне сам чорт не брат, не последовал. В частности, к официальному руководителю советского литературоведения – директору ИМЛИ Б.Л. Сучкову, много представительствовавшему заграницей и с ног до головы облаченному в импортную замшу, я обратил запальчивую речь о том, что гонимый ныне структурализм в недалеком будущем придется ввозить за валюту.

Неизгладимое впечатление произвел на меня вечный диссидент Г. С. Померанц, говоривший о феномене культурного кода. Это новое тогда понятие он проиллюстрировал сравнением экономических успехов ФРГ и неуспехов Иордании, – двух стран, вынужденных после военной разрухи начинать с нуля. Всего лишь через год после победоносной шестидневной войны Израиля против арабов, в обстановке официальной антисемитской пропаганды и к тому же из уст опального еврея это звучало дерзостью невероятной.

Но дискуссия продолжалась как ни в чем не бывало. Разумеется, Померанцу был дан отпор. Эту операцию взял на себя сам Сучков. Хотя, судя по всему, о культурном коде он услыхал впервые, это не помешало ему указать Померанцу на неправильное – немарскистское – понимание им этой категории.

У Сучкова была репутация относительно либерального советского босса, успевшего посидеть и очень ценившего выездные аспекты своего положения. Поэтому до недалекого будущего он не дожил – скоропостижно скончался после одной из загранкомандировок, видимо, надорвавшись на непосильной задаче разъяснения американцам загадочной природы соцреализма. Не дождался импорта структурализма и я, в конце концов, выехавший за валютой непосредственно на Запад. Что касается материалов Круглого стола, то они, в отличие от романов артуровского цикла, так никогда и не были опубликованы.

Лингвистические задачи и тайны творчества

В пору структурных бури и натиска среди прочего были модны лингвистические задачи. Я ими не увлекался. Выдающимся мастером, если не основоположником жанра, был А. А. Зализняк (ныне академик), первым опубликовавший целую статью на эту тему, а затем занимавшийся составлением задач для математико-лингвистических олимпиад. Другая его уникальная статья – о семиотике правил уличного движения – обязана была своим происхождением тому, что Андрей одним из первых в нашем поколении сделался водителем транспортного средства, сначала мотороллера, а затем и автомобиля. На пересечении этих двух его интересов и выросла знаменитая непристойная задачка, на моих глазах сотворенная им из житейского сора.

Я был у него и Е. В. Падучевой в гостях с одной коллегой, и в какой-то момент он стал рассказывать, как после занятий он выезжал с территории Университета. (Дело происходило году в 1970-м; филфак уже располагался на Ленинских горах.) Неловко разворачиваясь, Андрей на своем маленьком «Москвиче» чуть не угодил под колеса огромного самосвала, шофер которого высунулся из кабины и заорал… Тут Андрей разыгранно осекся и продолжал уже на сдавленном смехе своим характерным фальцетом, приберегаемым для подобных артистических эффектов:

– При дамах я не могу буквально повторить то, что он сказал. Поэтому я переведу его реплику на семантический язык или, лучше, на куртуазный язык «Тысячи и одной ночи»: О, неосторожный незнакомец! Пожалуй, следовало бы наказать тебя ударом по лицу…

Упоминание о семантическом языке было реверансом в мою сторону – мы с Мельчуком в то время усиленно занимались расщеплением смыслов.

– При этом, – продолжил Андрей, – все богатство значений, заданных элементами «неосторожный», «наказать», «удар» и «лицо», было передано с помощью ровно трех полнозначных слов, образованных от одного и того же корня. Задача имеет одно решение, – торжественно закончил он.

Дамы, естественно, ничего не поняли, а я, к своей чести, нашел ответ довольно быстро. Единственность решения и, значит, разгадка определяется бедностью матерной синонимии в обозначениях «лица», тогда как в передаче остальных ключевых сем веер возможностей гораздо шире.

Свои неплохие показатели в этом случае я объясняю тем, что задача была поставлена, так сказать, в условиях, приближенных к реальным. Она не носила формально-экзаменационного характера, и ее решение имело практический смысл – узнать, в присутствии, но помимо дам, что же именно сказал носитель народной мудрости (прибегший к корню нашего главного, скажем так, екзистенциального глагола.)

Жизненными соками питалось и мое единственное выступление на ниве дешифровки. Это было, если не ошибаюсь, летом 1969-го года. Я приехал погостить к папе в Дом Творчества Композиторов под Ивановом и нашел там блестящую музыкальную компанию.

Гвоздем сезона были знаменитый скрипач с женой и приятелем-пианистом: Б. – полноватый, солидный, в привезенном из заграничных гастролей пробковом шлеме; его жена, С. – миниатюрная, но надменная красавица; и Д. – здоровый циник-весельчак с крепкими руками фортепианного чемпиона. Между чаем и ужином, во время, так сказать, файв-о-клока, обычно заполняемое прогулками и сплетнями, они устраивали перед столовой сеансы угадывания мыслей на расстоянии.

То есть, не угадывания, а, как они подчеркивали, передачи, – вполне реальной передачи, основанной на глубокой личной и творческой близости душ. Происходило это так. Кто-нибудь из публики сообщал на ухо одному из троицы, например, Б., имя задуманного им великого человека. Б. принимал сосредоточенный медиумический вид, с руками у висков, и, бросая завораживающие взгляды в направлении стоявшего шагах в десяти партнера, например, С., заклинал:

– Он тебе известен! Он тебе известен! Его ты знаешь! И говори, кто!..

– Чайковский, – мгновенно перебивала его С. под восхищенные возгласы толпы. Загадывалось следующее имя.

– Лови мою мысль! Будь внимательна! Но ты его знаешь! Он тебе известен!..

– Бетховен!..

И так далее, с теми же однообразными словесными пассами и той же молниеносностью ответов.

Для меня, сына самого Мазеля, да еще и представителя кибернетической лингвистики, срывающей последние покровы с тайн мышления и речи, это был вызов, которого нельзя было не принять.

– Очень интересно, – поднял я перчатку, – посмотрим, как вы это кодируете.

– Да что вы! Мы ничего не кодируем. Мы просто задаемся образом великого человека, и этот образ передается благодаря общности наших психических процессов. Это как музыка, как стихи. Мы настраиваемся на единую творческую волну. Кстати, неслучайно, что лучше всего передаются образы великих художников, вызывающие богатые эстетические ассоциации.

– Но вы все-таки позволите мне записывать произносимые вами фразы?

– Записывайте сколько угодно. Вы убедитесь, что они не при чем. Передаются не имена, а образы. Заметьте, что фразы всегда одни и те же, и они вовсе не шифруют искомых букв.

Действительно, Чайковский получался безо всяких «ч» и «й», а Бетховен – хотя и с «б», но лишь во второй фразе, и уж явно без «х». Что касается фраз, то они повторялись с небольшими вариациями, лишь иногда удивляя неестественными эмфазами, вроде «Его ты знаешь!», «Но ты его знаешь!» или «И говори, кто!», что впрочем, мотивировалось «гипнотическим» тонусом речи.

Публично объявив, что трех дней мне с лихвой хватит для разоблачения черной магии, я приступил к протоколированию опытов. Членов виртуозного трио это только забавляло, и я заметил, что иногда они с издевательскими улыбками продлевали передачу, вкрапляя в нее какие-то им одним понятные хохмы.

– Его ты знаешь! И будь внимательна! А он тебе известен! И лови мою мысль! Шевели мозгами! Подумай хорошенько! Подумай хорошенько! И его ты знаешь! Назови его!..

– Жорж Санд!

Публике явно предлагалось оценить добросовестность медиума, описавшего Жорж Санд в мужском роде, демонстративно отказавшись от дешевых подсказок. В то же время сексуальные коннотации ее облика, каким-то образом витали в воздухе, подогреваемые двусмысленными улыбками медиумов. Впрочем, мое исследовательское внимание было больше задето стилистически торчавшим оборотом «Шевели мозгами». Но какое отношение он мог иметь к Жорж Санд, оставалось загадкой.

Состязание продолжалось уже два дня, корпус данных рос, а решение все не приходило. Следует сказать, что деятельность расшифровщика, включая легендарного Шампольона, лишь в малой степени строится на «точных методах». Ее настоящим двигателем является честолюбивая уверенность ученого в своей миссии, поддерживающая его кропотливые, долгие, но бесплодные усилия до тех пор, пока счастливая случайность вдруг не валится ему прямо в руки. Тут-то и бьет час интуиции.

Рано или поздно случайность должна была произойти, тем более, что зарвавшиеся медиумы вели себя все неосмотрительнее. И она произошла.

– Он тебе известен! И ты его знаешь! Цепляйся за мою мысль! Ты его знаешь!..

– Тургенев!

Нескладное «цепляйся» до тех пор ни разу не появилось в моих протоколах и этим напоминало аналогичное «шевели». Зачем, вместо привычных «Думай…!», «Подумай…!», «Говори…!» или, на худой конец, «Лови…!», нужны эти «Шевели…!» и «Цепляйся…!»? Простейшая догадка состояла в том, что понадобились они – вопреки заверениям медиумов – ради редких начальных букв: «ш» и «ц». Но в таком случае вопрос принимал вполне конкретный вид: Что делает буква «ш» в Жорж Санд и буква «ц» в Тургеневе?

На первый взгляд, ничего. Разумеется, второе «ж» в имени Жорж оглушается, но вряд ли дело в этом. А уж к Ивану Сергеевичу Тургеневу «ц» не имеет никакого отношения. А впрочем, так-таки ли никакого? Где у Тургенева «ц»?! Известно, где – в названии его главного романа: «Отцы и дети»!

За это действительно можно было уцепиться. Обратившись к тургеневскому протоколу, мы легко находим «о» в начале первой фразы («Он тебе известен!»). Но вторая и четвертая не начинаются с «т» и «ы»! Правильно, не начинаются, но продолжаются именно ими – в качестве вторых букв! Иными словами, в нечетных фразах считается первая буква, а в четных – вторая. Перед нами действительно своего рода стихи, и они действительно передают не имена творцов, а созданные ими образы. Но все-таки – по буквам.

Он тебе известен!

И Ты его знаешь!

Цепляйся за мою мысль!

ТЫ его знаешь!..

Я тотчас кинулся к собранному материалу и убедился, что несложное правило работало во всех случаях. «Онег…» легко давал (в музыкальных кругах) Чайковского, «Лунн..» – Бетховена и т. д. Интригующий вопрос о связи «ш» с Жорж Санд читатель уже в состоянии разрешить сам (а заодно оценить перекличку этой шарады с загаданной Зализняком).

На другое утро – в последний день взятого мной срока – я предупредил папу, что за завтраком произойдет небольшой сюрприз. Наш стол был на веранде, и путь к нему лежал через главный зал, где сидели Б. и С. Проходя мимо них, я громко проскандировал:

– Кто он? Думай хорошенько! Кто он? Думай хорошенько!

Они приняли это за беззубую имитацию их фразеологии и отвечали насмешливыми вопросами, когда же кибернетика скажет свое слово. Сдерживая внутреннее торжество, я смолчал, и под эти смешки мы проследовали на веранду. Но не прошло и минуты, как сработало то, что в американском кино называется double take, – мое «куку!» дошло. Они прибежали с озабоченными лицами и склонились надо мной, умоляя не выдавать их. Я великодушно согласился и в дальнейшем иногда выступал вместе с ними. Публике было объявлено, что кибернетика проникла-таки в тайны творчества.

Полки вел…

У Ильфа и Петрова есть фельетон «Рождение ангела» – на тему о коллективной доводке киносценария – с незабываемой фразой: «Полки вел Голенищев-Кутузов 2-й».

В 1970 году в журнале «Народы Азии и Африки» появилась моя статья со структурным анализом одного сомалийского текста. Этому предшествовало ее одобрение главным редактором И. С. Брагинским (наложившим ленинского типа резолюцию: «Дать, снабдив марксистской врезкой От редакции») и последующее медленное продвижение в печать. (Структурализм был внове – мое появление в редакции встречалось драматическим шепотом: «Структуралист пришел!»). Но вот, наконец, мой редактор Лева К. сказал, что в определенный день, точнее, вечер, на редколлегии будет решаться вопрос о сдаче номера в типографию и мне желательно быть под рукой на случай, если возникнут вопросы.

В назначенный час я прохаживался по коридору редакции, время от времени подглядывая в щелку за происходившим в огромном кабинете главного. Самого Брагинского не было, и председательствовал его заместитель Г.Г. Котовский – сын легендарного комбрига, как объяснил мне выглянувший в коридор Лева. Ждать пришлось долго – каждый материал обсуждался со всей подробностью. Впрочем, проблематичными, видимо, считались лишь две статьи, ибо, кроме меня и пожилого человека с усталым, чем-то знакомым, желтым, татароватым лицом, в коридоре никого не было.

Меня на ковер так и не пригласили, но о потраченном времени жалеть не пришлось. Во-первых, статья пошла в номер без дальнейших разговоров, а во-вторых, когда Лева вышел позвать в кабинет другого, явно более спорного автора, он почтительно назвал его Львом Николаевичем, и я сообразил, что это был очень похожий на мать сын Ахматовой и Гумилева. Его лагерные мытарства остались к тому времени давно позади, а собственная репутация шовиниста-этногенетика только набирала силу, и он все еще ходил в диссидентах; публикация в «Народах Азии и Африки» была, по-видимому, нужна ему и отнюдь не гарантирована. Подстрекаемый любопытством, я проскользнул в дверь вслед за ним.

Полки вел Котовский 2-й. В противоположность брутальному бритоголовому гиганту, созданному усилиями Каплера, Файнциммера и Мордвинова (и его, вероятно, еще более жуткому прототипу), он оказался вальяжным, с пухлыми щечками и аккуратной прической, советским джентльменом, среднего роста, при галстуке и в замшевых туфлях. Ничто в его вкрадчивых манерах не наводило на мысль о конском топоте, сабельных атаках, тачанках, погромах, трупах. Мягкими, дипломатично закругленными фразами он заговорил об интереснейшей статье почтеннейшего Льва Николаевича. Я все ждал, когда же он совершит свой выпад, и – после изматывающих комплиментарных подступов – дождался.

– Чего мне, может быть, недостает в статье многоуважаемого Льва Николаевича, – все с той же воркующей ласковостью сказал он, – это четкого применения классовых, историко-материалистических критериев. Возможно, оно просто недостаточно бросается в глаза при первом чтении, и Льву Николаевичу, я думаю, самому представится желательным дать эти моменты более, так сказать, выпукло.

Гумилев заговорил со столь невозмутимым спокойствием, что я ему немедленно позавидовал. За его преувеличенной восточной любезностью стояла не только бескомпромиссная, ахматовской закалки твердость, но и вызывающая, пусть символическая, апелляция к насилию, в которой сказывался то ли киплинговский налет, унаследованный с отцовскими генами, то ли собственный зэковский опыт.

– Благодарю вас, глубокоуважаемый Григорий Григорьевич, за незаслуженно лестное мнение о моем скромном опусе. И вы абсолютно правы насчет классового подхода, каковой в нем, действительно, не нашел применения. Дело в том, что меня интересуют исторические закономерности более общего порядка. Позволю себе совершенно отвлеченный пример. Если, скажем, взять какого-нибудь человека, поднять его на самолете на высоту несколько тысяч метров над каким-нибудь пустынным местом и сбросить оттуда вниз, то можно с более или менее полной достоверностью предсказать, что, ударившись о песок, он разобьется насмерть. И для того чтобы прийти к этому научному выводу, вовсе не потребуется учет классовой принадлежности этого человека и социальных взаимоотношений между ним и владельцами самолета. Так что я не думаю, что мой текст нуждается в каких-либо добавлениях, разве что вы, Григорий Григорьевич, настаивали бы на включении в него этого небольшого мысленного эксперимента.

Котовский настаивать не стал. Это было неудивительно, ибо как раз незадолго перед тем в мировой и советской прессе появилось сообщение (которое никак не могло пройти незамеченным в среде востоковедов) о казни каких-то преступников в Саудовской Аравии методом сбрасывания с самолета, сообщение, политически крайне неудобное с официальной советской – подчеркнуто проарабской – точки зрения. Обсуждение статьи на этом закончилось, и она появилась в журнале без изменений.

Таков был исход уникального династического матч-реванша.

Она его любит

В связи с концептуальной пропастью между традиционным советским литературоведением и новаторским тогда структурализмом, вспоминаются перипетии опубликования в «Известиях АН СССР» моего разбора «Я вас любил…» (1977). Доброжелатели, причастные к редакции журнала, устроили мне встречу с его главным редактором и главным официальным пушкиноведом член-корром Д.Д. Благим. Перспективы переговоров с ним, несмотря на мрачные аспекты этой фигуры, представлялись мне не совсем безнадежными ввиду моего уважения к его ранней, социологической книге о Пушкине (1931), уважения, вызывавшего у некоторых коллег-семиотиков снисходительную усмешку.

Аудиенция состоялась летним вечером у Благого на даче. Он уже ознакомился с моей рукописью, но ее обсуждение вылилось в разговор глухих. Там, где я акцентировал амбивалентности, инварианты и структурные параллели с другими пушкинскими текстами (например, 8-й главой «Онегина», «Каменным гостем» и т. п. – в духе новооткрытой тогда работы Якобсона о статуях у Пушкина), Благой держался сугубо житейских категорий.

– Ну да, конечно, ведь она [Татьяна] его любит, – с чувством повторял он.

Дело с публикацией статьи застопорилось, и снова пришло в движение лишь после отставки Благого и перехода «Известий» в руки партийного, но либерального и порядочного Г. В. Степанова. При активном содействии зав. редакцией В.И. Левина, Степанов стал пробивать мою статью на редколлегии. К моему удивлению, процесс оказался трудным, многоступенчатым; но, в конце концов, он увенчался успехом. Подчеркну, что ничего идеологически спорного или эзоповского в статье нет. Сопротивление вызывал именно непривычный структурный дискурс – чуждый традиционалистам, наверно, не менее, чем многим структуралистам сегодня чужд дискурс деконструкции.

В структурном же лагере, напротив, царила убежденность в полной и окончательной разрешимости всех задач литературоведения «точными» методами. Помню, как Боря Успенский сообщил мне, что только что отдал в печать свою «Поэтику композиции» (1970) и больше заниматься поэтикой не намерен, ибо все основное теперь уже сделано. Незабываема также фраза, которой В.К. Финн, классик советской информатики, со скромно-торжествующей улыбкой закончил один из своих докладов, блиставших виртуозным применением математической логики:

– … И тогда поэтика, подобно квантовой механике, замкнется как сугубо формальная теоретическая дисциплина.

Молоко отдельно, мухи отдельно

Из давнего шестидесятнического прошлого всплывает облик А. В., математика, точнее, математического лингвиста, человека тихого, на вид нескладного, но совершенно кристального (в частности, пострадашего за подписантство). Говорил он раздумчиво, моргая подслеповатыми глазами, и речи его, как я теперь понимаю, были всегда нацелены на внесение порядка в окружающий хаос, – черта, естественная у математика, тем более, матлингвиста.

Вот он звонит домой, жене (несомненному источнику хаоса), справляется о здоровье детей.

– Непонятно, – доносится от телефона. – Если уже есть ангина, зачем еще грипп?

Я не знаю, его ли это острота или расхожая хохма, но в его устах она звучит органично.

А вот мы сидим рядом на всесоюзной конференции по машинному переводу. Доклад делает руководитель группы из Ереванского ВЦ. Доклад внушительный: отмечаются успехи группы в области ламповых схем, в организации ячеек памяти, в работе с русским порядком слов, в чем-то еще. Про порядок слов я как-то услеживаю, но остальное выходит далеко за рамки моей компетенции, и я поворачиваюсь к А. В. с вопросом, понимает ли он.

– Я понимаю только то, – следует неторопливый ответ, – что в одном докладе не может быть и про лампы, и про ячейки, и про порядок слов.

Действительно, если уже есть ангина, зачем еще грипп?

А вот мы на дружеской вечеринке, пьем и закусываем. Я постепенно поправляюсь от своих желудочно-кишечных заболеваний, и мне еще не все можно. Вытащив из банки с надписью Gemischtes Obst («Смешанные фрукты») нечто консервированное, я подозрительно его рассматриваю и, так и не разрешив своих сомнений, спрашиваю стоящего рядом А. В.:

– Как вы думаете, что это?

– С ходу не знаю, но надеюсь определить, если прочту, что написано на банке.

Я, усмехаясь, подаю ему банку, он, моргая, ее изучает и, наконец, произносит:

– С полной определенностью можно утверждать лишь, что это – смешанный фрукт.

… Славные были времена – отделение света от тьмы ожидалось с минуты на минуту, а пока что и самый хаос констатировался с долженствовавшей обезоружить его корректностью.

Ленин и

Одним из вождей советского структурализма был С. К. Шаумян. С голым черепом неправильной формы, напоминавшим картины Олега Целкова, с лихими усами, маленькими глазками и форсированной, вырывающейся наружу как бы под большим давлением, речью, он являл колоритную фигуру. Будучи не просто членом партии, а племянником одного из 26-ти бакинских комиссаров и потому имея ход наверх, он пробил создание в Институте Русского Языка АН СССР сектора структурной лингвистики, который и возглавил. Научная его репутация зиждилась на собственном варианте хомскианской порождающей грамматики – аппликативной модели со спаренными генераторами (спаренными гениталиями, острил Мельчук). Он излагал ее со страстным напором в докладах, статьях и книгах, руководил диссертациями и, казалось, достиг всех мыслимых успехов. Правда, коллеги, как справа, из традиционного лагеря, так и слева, из структурного, посмеивались. Возможно, именно это толкнуло его на очередной смелый шаг.

Тысяча девятьсот семидесятый год, ленинский юбилейный, прошел с невероятной помпой, не ослабевшей и по его истечении. Шаумян решил разработать золотую жилу. Сотрудники Академии вставляют свои будущие исследования в тематические планы институтов, и он запланировал монографию «Ленин и язык». Проведав об этом, структурная вольница стала, естественно, хмыкать и зубоскалить, к чему Шаумян был, скорее всего, готов; но роковой удар подстерегал его с другой стороны.

Заявку не утвердили. Оказалось, что к сочинению книг на тему «Ленин и…» допускаются исключительно лица, входящие в некий список, в котором Шаумян пока что не значился.

Развязка последовала неожиданная, но, как полагается в крепком сюжете, хорошо подготовленная. Разочаровавшись в ленинских нормах партийной жизни, Шаумян подал документы на как раз подоспевшую эмиграцию в Израиль и вскоре получил профессорскую ставку (злые языки говорили, что спонсированную богатыми армянами) в Йельском университете.

Я встречал его как там, так и на конференциях по славистике. Однажды он выступил в прениях по моему литературоведческому докладу, что дало ему повод несколько раз повторить, отчаянно артикулируя и жестикулируя, что «Чомскиз сиори», теория Хомского, «из рронг», неправильна, а наша, «ауар сиори», т. е., надо понимать, советская, шаумяновско-жолковско-мельчуковская, «из ррайт», правильна.

Сомнительное блядство

Перечитывая эти записи, я замечаю, что мои воспоминания о знакомствах с великими людьми носят минималистский характер, сохраняясь в масштабе ровно одной виньетки. Иногда выветривается даже ощущение личного контакта – в памяти остаются лишь цитабельные словечки.

Эйзенштейна, долгие годы моего кумира, я точно никогда не видел (когда он умер, мне не было одиннадцати). А вот с одной из его жен, Перой Аташевой, я как будто встречался. «Как будто» – потому, что за подлинность своего впечатления я поручиться не могу. Но тогда откуда эта неповторимая пуанта рассказа о ее хождении по инстанциям после смерти мэтра? Она хлопочет о вступлении в права наследства (на квартиру, сберкнижку, библиотеку, рукописи), ее посылают из кабинета в кабинет, и в одном из них некий начальник от кинематографии говорит ей, видимо, в 48-м, а она со смаком пересказывает в 62-м, то есть, всего 14-ю годами позже:

– Много тут вас, блядей, ходит…

Общаться с Аташевой я мог в музее-квартире Эйзенштейна на Смоленской (где сам он никогда не жил), когда с легкой руки В.В. Иванова познакомился с кружком собиравшихся там «эйзенщенят» – будущих классиков эйзенштейноведения: Наумом Клейманом, Леней Козловым и другими. Даты сходятся – Аташева умерла лишь в 1965-м. Ее облик отчетливо стоит перед моим мысленным взором. Маленькая, с непропорционально большой головой и огромными, странно косившими глазами навыкате, она была похожа на тех ацтекских женщин, которых любил снимать Эйзенштейн. Впрочем, такова она и на известных фотографиях.

Что касается недоверия чиновника, то оно не вовсе лишено оснований. Формально Эйзенштейн и Аташева были женаты, но официальной его женой считалась Телешева (ум. 1943), не говоря уже о сомнительности супружеских отношений в обоих этих браках, да и каких-либо половых связей Эйзенштейна с женщинами вообще.

Так что мои колебания законно вписываются в общий контекст двусмысленностей эйзенштейновской биографии. Если что и удостоверяет для меня аутентичность собственного свидетельства, так это сугубо теоретическое соображение, что при передаче из третьих уст слова о множественности блядей прозвучали бы не столь убедительно. Увы, здесь они передаются именно так.

Будем резать, будем бить

На один из международных кинофестивалей в Москву был привезен английский фильм «Кромвель» (1970). Он произвел на меня сильное впечатление – возможно, еще и благодаря тому, что по знакомству я попал на его демонстрацию в закрытом просмотровом зале для переводчиков и фестивального начальства.

Один из главных композиционных ходов фильма состоит в том, что в течение первого часа зритель приглашается сочувствовать прямодушному поборнику народных прав Кромвелю (его играет Ричард Хэррис) и желать поражения высокомерному Карлу I (Алек Гиннесс). Но когда дело доходит до пленения короля, суда над ним и в конце концов его казни, роли меняются: Карл предстает благородной жертвой, а Кромвель – беспощадным тираном. Гиннесс блестяще играл величие, особенно трогательное в падении.

(Эта конструкция напомнила мне аналогичный эффект в постановке «Троянской войны не будет» Жироду во французском «Театре Старой Голубятни», приезжавшем в Москву в самом начале оттепели, году в 55-м. Там симпатии зрителей переходили от гуманного, но простоватого борца за мир Гектора к великолепному в своем цинизме провокатору войны Одиссею.)

Случилось так, что через несколько лет, зайдя по своим сомалийским делам на киностудию «Экспортфильм», я узнал, что там вот-вот начнется рабочий просмотр «Кромвеля», дублированного для советского проката. В практически пустом зале я сел непосредственно позади членов дубляжной группы и их гостей и мог слышать, что они говорили. Разговор быстро перешел на самую животрепещущую проблему советского киноискусства: пришлось ли что-нибудь вырезать?

– Да нет, почти ничего, – сказал кто-то из дубляжников. – В конце концов, большое дело, английская история трехсотлетней давности. Но в одном месте мы, конечно, немного порезали. В сцене перед казнью. Ну, Алек Гиннесс там дает! Прямо, знаете, короля жалко!

– И англичане не протестовали?

– А-а, им это до лампочки. Они прокатные права продали, бабки получили и – делай что хочешь.

Поражала органичность сочетания в этих вальяжных киношниках безошибочного эстетического чутья к самому яркому моменту фильма с поистине большевистской жестокостью к казнимому противнику. Кромвель удовлетворился тем, что Карлу отрубили голову, но им этого было мало, и они лишили его предсмертного прощания с детьми (Кромвелем, как-никак, разрешенного).

Скорее всего, купюра эта не была продиктована необходимостью. Так, «Двадцать лет спустя» Дюма спокойно переиздавались массовыми тиражами, хотя казнь того же Карла I дается там с точки зрения пытающихся спасти его мушкетеров – верных слуг Людовика XIII и королевы. Впрочем, кино, конечно, самое важное из искусств.

Мимесис

В фильме Висконти «Смерть в Венеции», увиденном три десятка лет назад, меня восхитила игра исполнителя главной роли Дирка Богарда (Dirk Воgardе). Особенно сильное впечатление произвел эпизод, где герой, с неохотой решив уехать, отправляется на вокзал, но в последний момент слуга докладывает ему о какой-то транспортной неувязке, и он с тайной радостью остается. В этом месте Богард состроил мину, которую я тотчас осмыслил как «выражение лица школьника, узнавшего, что учитель заболел и урока не будет».

Придя домой, я открыл Томаса Манна (том 7-й советского десятитомника, 1960; пер. Н. Манн) и, как я потом неоднократно рассказывал студентам, прочел у него слово в слово фразу, внушенную мне с экрана! Это был поразительный семиотический эксперимент, поставленный самой жизнью. Получалось, что язык актерской – а значит, и вообще человеческой – мимики настолько развит, что способен без потерь транслировать на редкость определенную информацию. Разумеется, какая-то часть кодировки приходится на контекст: мы понимаем настроение героя, его нежелание уезжать и подспудные поиски предлога остаться, так что актеру достаточно сыграть, скажем, «облегчение» и «детскость», чтобы воображение зрителя принялось дорисовывать остальное. И все-таки, каким образом передаются «учитель», «школьник», «урок»?

Готовясь сейчас записать эту виньетку, я на всякий случай снова заглянул в текст – сначала в то же русское издание, а затем в английский перевод и в немецкий оригинал. Оказалось, что память мне изменила, услужливо подретушировав факты. В русском переводе говорится всего лишь, что Ашенбах «прятал под личиной досадливых сожалений боязливое и радостное возбуждение сбежавшего мальчугана» – в точном соответствии с оригиналом («… Еrregung еines еntlaufenen Кnaben»). Впрочем, в следующем предложении оригинала мотивы «детства» и «побега домой» дополнительно акцентированы выбором идиом, которыми описывается удача, выпадающая герою под видом неудачи: Томас Манн употребляет слова Sоnntagskind, «счастливчик, букв. воскресный ребенок», и heimsuchen, «настигать, букв. находить дома». Но еще интереснее, что в английском переводе появляется и «школьно-прогульный» элемент: «…соnсеаling under thе mask оf resigned аnnоуаncе thе аnхiously ехuberant ехсitеment оf а truant sсhооlbоу»!

Что же касается «заболевшего учителя», то его, видимо, целиком вчитал я сам, хотя и не без подсказки. Состоит она в том, что самостоятельно «сбежавшему мальчугану» ни к чему «личина досадливых сожалений». В сюжете повести момент притворного огорчения мотивирован той «счастливой неудачей», той транспортной forсе mаjеurе, которая извне подает Ашенбаху уважительный повод не покидать Венеции. Но в метафорическом микросюжете со «сбежавшим мальчиком/школьником» никакой мнимой неприятности нет. На ее роль и напрашивается вчитанная мной болезнь учителя.

Напрашивается уже в томасманновском тексте. На его основании не исключено, что впрямую прописывается в сценарии (это в принципе можно проверить). Затем сознательно или бессознательно разыгрывается Богардом. И, наконец, прочитывается зрителем.

Техника отпускания

Что касается режиссуры Эфроса, то самое сильное впечатление на меня произвела его постановка пьесы Розова «В день свадьбы», которую я по памяти отнес бы на десяток лет раньше, к началу 60-х. Сюжет этой классически оттепельной пьесы состоял в том, что Надежда (!), дочка из влиятельной рабочей династии, освобождала беспризорного Мишку, некогда нашедшего приют в этой семье и давно сосватанного за Надежду, но теперь влюбленного в другую, от данного слова и тем самым – от гнета добровольно-принудительной благодарности. Помню то ощущение эстетического и политического катарсиса, которое я испытал в момент кульминационной реплики: «Отпускаю!..». В зале чуть ли не физически повеяло надеждой, что Хрущев и в его лице советская власть наконец нас «отпустят». (Ждать, правда, пришлось еще четверть века, но, в общем, не напрасно.)

Одновременно с Ленкомом та же пьеса была поставлена в «Современнике», и я то ли пошел туда для сравнения, то ли только собирался – не уверен; запомнился лишь эфросовский спектакль. Особенно врезалось в память одно режиссерское решение.

Ведущим актером Театра Ленинского комсомола еще до прихода туда Эфроса был Всеволод («Сева») Ларионов, записной красавец, игравший – на сцене и в кино – дежурные роли героев-комсомольцев. Фокус Эфроса заключался в том, что этому Севе, с его устойчивым амплуа советского первого любовника, он отдал роль не Мишки, положительного героя пьесы, а, наоборот, отрицательного брата Надежды – циничного председателя завкома (партком трогать было нельзя). В то время с каждого плаката и газетного листа мозолил глаза «Моральный кодекс строителя коммунизма», призванный стать чем-то вроде советских десяти заповедей. Так вот, ударным аргументом ларионовского персонажа, всячески давившего на героя, были слова: «Не марай Кодекс, Мишка!».

Ход, примененный Эфросом, наверно, имеет терминологическое название в теории режиссуры, настолько он эффектен и в то же время укоренен в работе с имеющимися амплуа. В сущности, режиссер поручил Ларионову его привычную роль – стандартного советского героя, только теперь, в соответствии с замыслом драматурга, она предстала в новом свете. Для такого ее сценического развенчания как нельзя лучше пригодился готовый ореол, окружавший актерскую фигуру Ларионова. Та фальшь, с которой он играл своих комсомольцев, блестящим турдефорсом режиссера была поставлена на службу художественному изображению ее жизненного источника – реальной советской фальши.[14]

По слухам, Ларионов в жизни обладал скорее идеальными, нежели реальными чертами своего актерского имиджа. Он поддерживал Эфроса в конфликтах с театральными властями и жалел о его последующем вынужденном уходе из театра. Надо полагать, он был благодарен Эфросу за парадоксальное освобождение от тисков советского амплуа – освобождение, тематически вторившее центральной идее пьесы, а стилистически предвосхитившее эстетику соц-арта.

Русское

Таня, которая всегда знала, как надо, решила, что свадьбу мы будем праздновать на даче, а так как своей у нас не было, то определила, на чьей – ее подруги Ксаны, вернее, ее отца, доктора экономических наук Павла Петровича Маслова. Получив через Ксану его согласие, мы поехали знакомиться и договариваться.

Собственно, знакомиться предстояло мне, Таня знала его давно. По дороге она рассказала, что он держится, как русский барин, живет круглый год на даче, не употребляет, подобно Солженицыну, иностранных слов, ко всему советскому, включая преподаваемую им экономику, относится со здоровым цинизмом и гордится, что его отца, знаменитого экономиста, ругал Ленин.

Павел Петрович вышел открыть калитку и оказался высоким пожилым господином (ему был 71 год) со скуластым по-татарски лицом, казацкими черными усами и офицерской выправкой. Пожимая мне руку, он проговорил нараспев, в нос и как бы в сторону:

– Ну что ж, довольно-таки бравый молодой человек… – Проблематичное в плане исконности слово он почти проглотил: вышло что-то вроде «мраауый».

Разумеется, «бравый» – давнее, дворянское заимствование, а такие в его словарь допускались, например «библиотека», с ударением, разумеется, на «о». Вообще, весь его славянофильский пуризм был чистой воды стилизацией. Живя с отцом в эмиграции, он овладел тремя европейскими языками, на международных конференциях говорил без переводчика, а в заглавиях его научных трудов («Бюджетный индекс», «Статистика в социологии») русские слова вообще не встречались. На участке красовалась надпись: Do not walk on grass before kossing («По траве до косинга не ходить)», а над толчком в нужнике: Stand up closer: it is shorter than you think! («Становись ближе – он короче, чем ты думаешь!»).

В загородном доме у него оказалась библиотека на многих языках, и я взял почитать мемуары Андре Мальро по-французски, а когда чуть ли не через год вернул книгу, он удивился, видимо, совершенно забыв о ней:

– Вот, а Солженицын говорит, что в России нет порядочных людей!..

Была ли в этой фразе скрытая полемика с дочерью, любившей повторять, что в России нет порядочных женихов, не знаю. Тема безвовратно ушедшей в прошлое порядочности была у него излюбленной, и ему принадлежало вошедшее в наш обиход выражение «нерукоподаваемая личность». А беседуя в кулуарах свадьбы с папой, он похвалил Таню так:

– Это находка, порядочных нонче нет.

Когда в тот первый визит мы попрощались и двинулись к калитке без вещей (не помню, почему оставленных у него в багажнике), он спросил:

– Поклажу-то забирать будете?

Роль зощенковского помещика, который «через все ваши революции сохранился» и живет в собственной усадьбе (по сюжету – в сумасшедшем доме), он играл до конца, и умер, прожив лишь на три года меньше (1902-1978), чем его отец (1867-1946). В последний год его жизни Ксана вышла замуж за шведа и в дальнейшем уехала за границу, как и другая его дочь. Мы с Таней тоже уехали, а когда разошлись, она вышла за американо-канадца. Видимся мы в основном на даче под Москвой – у другой ее подруги.

С Лотманом на дружеской ноге

В 1964 году состоялась первая Летняя школа по вторичным моделирующим системам в Тарту. Я был на нее приглашен, хотя не помню, сколь формально. Хорошо помню, как случайно встреченный на станции метро «Охотный ряд» (тогда «Проспект Маркса») В. А. Успенский сказал мне, что «сделал все, чтобы мы летом встретились в Тарту». Тем не менее, я по тем или иным причинам туда не поехал. Скорее всего, просто потому, что не придал этой возможности того эпохального значения, которое задним числом кажется столь очевидным. Это была серьезная ошибка – одна из многих подобных в моей жизни. Повидимому, сыграла свою роль врожденная, усугубленная советскими условиями и сознательно культивировавшаяся мной нелюбовь к модным causes, неумение и нежелание, в отличие от зощенковского тенора, «сыматься в центре». В первый раз я не поехал сам, а в дальнейшем – до 1974 года – меня и не звали.

В 1970 году в семиотической серии издательства «Искусство» вышла книга Лотмана «Структура художественного текста». Под впечатлением очевидной близости научных установок и в общем духе оппозиционерского единства я стал искать путей преодоления трений. Возможность представилась (и была упущена) в ходе состоявшегося в том же году в Тбилиси Симпозиума по кибернетике, включавшего внушительную Секцию лингвистики и семиотики. Там мы со Щегловым впервые увидели Лотмана. О напряженности нашего отношения к нему, говорит следующая запись, сделанная мной по горячим следам:

Личного знакомства не произошло и в этот раз, но зато мы слушали его доклад (совместный с Б. А. Успенским, но говорил Лотман) – что-то о семиотике культуры, в том смысле, что культура конституируется ее противопоставленностью не-культуре. Лотман, хотя и заикается, блестящий лектор. Его слушали с большим интересом. Поскольку, однако, на Симпозиуме строго соблюдался регламент (кажется, 20 минут доклад), в какой-то момент поднялся председательствующий, В. Ю. Розенцвейг, и сказал:

– Юрий Михайлович, у вас осталась одна минута.

– В т-таком случае, я могу не п-продолжать.

– Ну зачем же. Сколько Вам нужно времени, чтобы кончить?

– Десять минут.

– Как, товарищи, дадим докладчику еще 10 минут?

Из зала донеслись голоса:

– Дадим!.. Дать 5 минут!.. Хватит – регламент!.. Дать 10 минут!..

Прямо над моим ухом кто-то заорал:

– Дать ему, сколько он хочет! Пусть говорит, сколько хочет!

Я повернулся и увидел, что кричит Юра Щеглов.

– Позволь, – зашептал я, – почему это «пусть говорит, сколько хочет»?

Возвращенный моим вопросом на землю, Юра озадаченно повторил его:

– Почему «пусть говорит, сколько хочет»? Не знаю. Это интересный вопрос. Надо подумать.

Лотману тем временем было предоставлено 10 минут, и доклад продолжался. Через некоторое время Юра нагнулся ко мне и, сияя улыбкой ученого, готового поделиться сделанным открытием, сказал:

– Почему «пусть говорит, сколько хочет»? Прекрасно. Могу сказать. Пусть говорит, сколько хочет потому, что то, что он говорит – не страшно.

Следующий контакт с Лотманом состоялся во время поездки (году в 1971-м) группы семиотиков во главе с ним в киноархив Госфильмофонда в Белых Столбах. Путь на электричке, а потом и пешком – неблизкий, и времени для общения было более, чем достаточно. Из разговоров Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского и Б. Ф. Егорова между собой запомнились многочисленные упоминания об актуальной тогда официозной фигуре А. С. Бушмина (академика, директора Пушкинского Дома) и фраза Егорова, делившегося ближайшими планами работы своего Ученого совета:

– Значит, так. У нас, эт-самое, идут две диссертации. Ну, значит, так. Одну мы, эт-самое, режем…

Тем не менее, вновь испытав обаяние личности Лотмана, я заговорил с ним о его книге, на которую мы со Щегловым собирались написать рецензию в «Вопросы литературы» (она появилась в 1972-м году). Лотман подчеркнул, что такая публикация желательна только в том случае, если рецензия будет сугубо положительной. На занимавший меня вопрос о допустимости критики внутри семиотического сообщества, он ответил рассуждением, что молодые неокрепшие структуры нуждаются в защитной оболочке, и потому преждевременная свобода критики может оказаться вредной. В то же время он предложил нам подать статью в очередной том тартуских «Трудов по знаковым системам» и в дальнейшем опубликовал ее (1975 г.). В целом у меня сложилось впечатление, что он, как и я, был бы рад разумному компромиссу.

Впервые проведя тогда в обществе Лотмана целый день, я имел возможность побеседовать с ним на самые разные темы. Запомнилось его подчеркнуто отрицательное отношение к новейшей культуре и явное предпочтение ей XIX века. Возможно, так он тактично давал понять, в чем он видит причины наших с ним расхождений. Как при этой, так и при нескольких последующих частных встречах с Лотманом, чувствовалось, что несмотря на примирение, дистанция оставалась непреодоленной. Насколько я понимаю, Лотман переваривал меня с трудом.[15]

Тем не менее, вскоре он пригласил меня в Тарту на очередной, Пятый, или, по новому счету, Первый Всесоюзный, Симпозиум по вторичным моделирующим системам (февраль 1974 г.). Лотман и Минц были подчеркнуто гостеприимны, и даже предложили мне прочесть в одном из их курсов двухчасовую лекцию на любую тему по моему желанию. Студентов пришло много, в аудитории присутствовали сами Лотман, Минц и некоторые другие коллеги. Темой я избрал поэтический мир Пастернака, которым тогда много занимался, и подробно остановился на соотношении моего подхода с лотмановским.

В перерыве ко мне подошла Минц с встревоженным лицом и словами:

– Только что в Москве арестован Солженицын. Возможно, вы захотите учесть это во второй части лекции.

Однако ничего крамольного – кроме самого факта разговора об опальной памяти поэте – в моей лекции не было.

Отношения с Лотманом и Тарту продолжали налаживаться, и в какой-то момент даже обсуждалась возможность защиты мной докторской диссертации под его эгидой. А когда я собрался в эмиграцию, он дал мне рекомендательное письмо, которого, впрочем, как и каких-либо иных документов из России, нигде предъявлять не потребовалось. Что потребовалось, так это, как я ни брыкался, выступать в качестве представителя Московско-Тартуской семиотической школы – со столь неотвратимой регулярностью, что я постепенно себя им почувствовал.

«Стрелки» авторитетов

Как-то в начале 70-х годов мы со Щегловым очередной раз попытались подать статью в «Вопросы литературы».

Наше общение с журналом затруднялось двойным цензурным гнетом – официальным советским, ну, это понятно, и пристрастно-личным, исходившим от завотделом теории Серго Виссарионовича Ломинадзе. Симпатичный дядька, отсидевший к тому же срок в сталинских лагерях (вместе с отцом-коммунистом), Серго, к сожалению, питал невольную предáнность теоретическим идеям возвышенно философского покроя. В его статьях часто встречалось слово бытийственность. Что такое бытийственность, я не знаю, но предполагаю, что что-то вроде онтологичности. Онтологичность же вещь, хотя и загадочная, но недавно получившая доступное народу рабочее определение. «Я, наконец, понял, – сказал мне М.Л. Гаспаров, – что значит онтологический. Онтологический значит: хо-ро-ший». Гениальная простота этого толкования подкреплялась по-детски старательной четкостью гаспаровского выговора – преодолевающей заикание артикуляцией по слогам.

Неясно различая свои роли редактора и мыслителя (что типично для редакторов вообще, а для редакторов-бытийственников в особенности), Серго придирался к нашим структуралистским сочинениям с гораздо большей страстью, чем то диктовалось законами империи зла и размером его редакторской зарплаты. Но в этот раз он ограничился ретрансляцией цензурных установок.

Он потребовал снять большинство ссылок на Пастернака. Мы стали возражать, говоря, что Пастернак автор не запрещенный, то и дело фигурирующий в печати.

– Да, – ответил Серго, – и на это есть совершенно определенные правила. Вы можете цитировать Пастернака, когда вы пишете о Пастернаке, но не по любым другим вопросам. Для таких случаев имеются Маркс, Ленин, Горький и Белинский.

Наша тайная agenda, разумеется, состояла именно в ревизии официального пантеона – придании полуопальному имени Пастернака некого общеобязательного статуса, но, как оказалось, этот эзоповский маневр был уже предусмотрен инструкциями. Подобно Пушкину, пересекшему заветный Арпачай, мы все еще находились в пределах необъятной России.

Этот эпизод вспомнился мне недавно на конференции по литературной теории в Йельском Университете (март 2002 г.). Там много говорилось о Бахтине – как по числу выступлений, так и по монологической продолжительности некоторых из них, далеко зашкаливавших за регламент. Один докладчик вообще никак не мог кончить, несмотря на настойчивые жесты и записки председателя. Наконец, он сказал: «Еще одно, последнее предложение», но и после этого говорил долго, наглядно демонстрируя бахтинскую незавершаемость дискурса и пропасть, отделяющую предложение от высказывания. (Филологи, в том числе западные, вообще больше любят поговорить, чем что-либо определенное сказать. В начале симпозиума в соседнем помещении рабочие что-то долбили и сверлили, заглушая выступления. Но вот шум прекратился, и слышимость восстановилась, — к сожалению для очередного оратора. «They stopped drilling, but it’s still boring, — проговорил мой сосед нарочито громким шопотом».[16])

В связи с моим докладом дискутантка (Ирина Паперно) отметила, что я единственный открыто отказываю Бахтину в применимости. Я уточнил: Бахтин, на мой взгляд, нужен, когда речь идет о Бахтине, и – в умеренных дозах – когда речь идет о карнавале или Достоевском, но не в качестве авторитета по всем вопросам, в частности, поэзии. Любопытным образом, в докладе главной американской бахтинистки Кэрил Эмерсон упоминалась недавняя статья Серго Ломинадзе о неадекватности бахтинских анализов Достоевского, что позволило мне сослаться на историю с Пастернаком.

Так тридцать лет спустя мы с Серго оказались в одной компании – защитников многоголосия от тотального культа его некогда гонимого пророка, новых диссидентов, вдохновляющихся золотыми правилами советской цензуры.

Встречи с интересными людьми

В середине 70-х годов, уже на полуопальном положении, служа в «Информэлектро» и почти все рабочее время посвящая статьям по структурной поэтике, которые затем печатались на Западе, я получил приглашение выступить со своими идеями перед интеллигентной аудиторией города-спутника биологов Пущинo. Устроила это имевшая там множество знакомых наша сотрудница Леля В. – под флагом модной в те времена формы неофициальной культурной жизни: встреч с интересными людьми. В Пущино располагался Институт белка АН СССР, и по инициативе его замдиректора, профессора, скажем так, Петухова, при пущинском Доме ученых было создано интеллектуальное кафе «Желток». Петухов охотно клюнул на Лелину идею, а меня она без труда соблазнила перспективой мгновенной славы и вдобавок лыжного катания по приокским холмам и долам.

Учитывая словесную магию места (белок – желток – Петухов – …), в Пущино, наверно, следовало бы говорить о Пушкине. Но я избрал Пастернака и Ахматову. На примере ахматовского стихотворения 1936 года «Борис Пастернак» («Он, сам себя сравнивший с конским глазом…»), в то время печатавшегося под стыдливым названием «Поэт», я решил развить занимавшую меня тему взаимодействия поэтических миров. Прибыв на место, я увидел цветную афишу, гласившую:

ВСТРЕЧИ С ИНТЕРЕСНЫМИ ЛЮДЬМИ

канд. филол. наук

А. К. Жолковский

АХМАТОВА О ПАСТЕРНАКЕ

Кафе «Желток»

19 часов

Стилистика кафе была позаимствована из телевизионного «Голубого огонька» – так называемая непринужденная атмосфера, столики c пластмассовым покрытием, чашечки с черным кофе. Но массовость аудитории превзошла самые смелые ожидания: в зале было несколько сотен человек. Наверно, в тот вечер пущинцам было больше некуда пойти, и они сбежались, как солдаты на привезенную в часть кинокартину.

Это был один из редких в моей жизни случаев массового успеха, а по продолжительности выступления – бесспорный личный рекорд. Сначала я говорил часа полтора, потом сделали перерыв, во время которого желающие, примерно половина, ушли; потом выступление и дискуссия продолжались еще часа два; после второго перерыва осталось человек двадцать, но в полночь кафе закрывалось, и тогда совсем уже узкий кружок собрался у кого-то на квартире. Наряду со щекочущими диссидентское сознание именами двух поэтов, роль, возможно, сыграл и присвоенный мне титул интересного человека.

Острых моментов в ходе доклада было два, оба в первом отделении. Сначала кто-то из слушателей, раздраженный жесткостью моих структуралистских построений, спросил, как можно говорить о формулах и инвариантах, когда все поэтическое, духовное, да и вообще человеческое, так непредсказуемо и неповторимо.

– Что за такая неповторимость? – парировал я. – Вот, например, ваш вопрос, как правило, задается кем-нибудь именно в этом месте доклада. Так что вы как раз вполне повторимы.

По аудитории пробежал одобрительный смех. Все-таки это были исследователи не чего-нибудь, а белка, к моделированию живого более или менее морально готовые.

Второй провокационный вопрос, поступивший от самого Петухова, касался трактовки формальных эффектов (звуковых, грамматических и т. п.) как средств воплощения смысла. Помимо вполне естественного незнакомства с достижениями тартуской семиотики, Петухов проявил неожиданное упорство в отстаивании своих литературно-теоретических воззрений. Спор затягивался, нарушая правильный ритм доклада и четкую расстановку сил, и я закончил его решительным выпадом:

– Я вижу, мне не удается убедить уважаемого оппонента. Разумеется, каждый имеет право на свое мнение. Я только не хотел бы, чтобы у аудитории сложилось впечатление, будто имеет место спор между кандидатом наук Жолковским и доктором наук Петуховым. В действительности спор идет между кандидатом филологических наук Жолковским и, что касается литературы, выпускником советской средней школы Петуховым.

В зале послышался и захлебнулся возмущенный ропот. Спор прекратился, и я продолжал доклад; в перерыве Петухов и его супруга, корректно попрощавшись, ушли. После этого и до самого конца – до двух часов утра, когда я в изнеможении пошел спать, – никаких драматических эксцессов уже не было.

Из обитателей городка мне особенно запомнился один молодой сотрудник. Он был невысокого роста, красивый, с гладкой кожей. На другой день после доклада я был приглашен к нему на ланч, и меня поразила его кухня, сверкавшая чистотой и обилием кухонных принадлежностей – кофеварок, красиво расписанных досок для нарезания овощей и т. п. Он деловито и элегантно угостил нас, потом аккуратно убрал со стола, помыл и поставил сушиться посуду.

Он жил один, но вскоре ожидался приход его подруги. Я спросил, не ей ли его хозяйство обязано таким завидным порядком. Оказалось, нет – хозяйничать его научила мама, объяснившая, что это вернейший способ против непродуманной женитьбы, диктующейся соображениями уюта. Больше вопросов у меня не было, спорить тоже не приходилось – ответ оставалось запомнить и принять к сведению.

Так моя поездка в городок биологов закончилась встречей с действительно интересным человеком, несомненным специалистом по науке о жизни – способе существования белковых тел.

История имела продолжение.

Не немецкий, а ненецкий

«Мемуарные виньетки» печатаются, а также вывешиваются в Интернете, и на них поступают отклики. Самый поразительный удар – прямо-таки в спину – настиг меня в родной «Звезде», где уж, казалось бы, можно было расслабиться. В 12-м номере за 2000 год, под занавес тысячелетия, там появилось возмущенное «Письмо в редакцию».

Собственно, Андрей Арьев предупреждал меня еще в октябре, дескать, пришло письмо по поводу твоей пущинской виньетки («Встречи с интересными людьми») – от самого Зельдовича. Я, помнится, удивился, какое дело Зельдовичу до Пущина, тем более что ему вроде бы сто лет в обед; Андрей предположил, что, наверно, биологи нашли к нему какой-то ход. Это звучало правдоподобно, поскольку физика и биология уже давно сливаются в научном экстазе. Было даже лестно, что ради меня академики, находящиеся на переднем крае науки, временно отложили обуздание плазмы и ДНК и засели за письмо протеста. Зельдовича я дополнительно уважаю за приписываемую ему фразу: «Большевики пишут слово БОГ с маленькой буквы потому, что опасаются, что если написать с большой, то как бы Он не засуществовал». Я присоединился к мысли, что Зельдовича надо напечатать, и с нетерпением ждал попадания под эту лошадь, но продолжал дивиться, что он забросил занятия физикой и теологией по столь ничтожному поводу.

О предстоящем – а затем уже и состоявшемся, но еще не доплывшем на тихоокеанский берег и мне недоступном – поношении меня Зельдовичем я с удовольствием рассказывал знакомым. Некоторые сомневались: точно ли Зельдович? Да, отвечал я, представьте, сто лет в обед, а взялся-таки за перо. Да нет, говорили мне, он давно умер. Как же умер, парировал я, когда написал, – не с того же света? Это уж было бы слишком много чести…

В общем, журнал пришел. Оказалось, не Зельдович, а Зельдич. Как говорится в одном анекдоте советских времен, «унитаз не немецкий, а ненецкий, но полный комплект» (Кто не помнит: «Эту палку втыкаете в землю, чтобы не снесло ветром, а этой отбиваетесь от волков»). С передержками, жалобами на диффамацию пожарных и концовкой в традиционном стиле: «Что познавательного вынесет для себя читатель “виньеток”?».

Хорошо, хоть Зельдовича от них Бог уберег.

Работа не волк

Домашние и школьные строгости, еврейский комплекс вины и пример уважаемых коллег приучили меня к трудовой дисциплине. Получился даже некоторый сальеристский перекос, требовавший моцартианских поправок.

Давным-давно, разговорившись с коллегой, муж которой, А., был лингвистической звездой первой величины, я между прочим спросил, над чем он работает. Оказалось, что он недавно кончил статью и теперь отдыхает – живет на даче, играет в футбол, выпивает с друзьями и ничего такого научного не делает. Этот ответ произвел на меня, юного дебютанта, сильное впечатление. Выходило, что можно быть настоящим ученым, автором не только оригинальных, но и тщательно проработанных исследований (А. славился полным исчерпанием материала – принципиальным отказом от каких-либо «и т. д.»), и отнюдь не каждую минуту посвящать работе. И это на фоне того структурного бума, когда в лингвистику валом валили технари, и один из них на вопрос, куда он едет в отпуск, отвечал, что у лингвиста не бывает отпуска, так что они с женой едут в диалектологическую экспедицию.

В дальнейшем я многие годы порознь соавторствовал с двумя коллегами – И. и Ю. Я восхищался обоими и старался подражать им, но в разном. И. являл образец мощного планомерного напора; это было понятно, и приходилось не отставать. Ю. был причудлив. Его очевидный талант, эрудиция и ранние успехи делали тем более загадочными его методы работы. Продолжительное совместное сидение над рукописью его тяготило. Отчасти, конечно, ввиду ненавистной ему совместности, но не только. Однажды он поделился со мной своими рабочими навыками.

– Если я позанимался некоторое время и что-то написал, значит, дело идет хорошо и можно предаться заслуженному отдыху, погулять, съесть что-нибудь вкусное. Если же я сижу и ничего не получается, то нет смысла упорствовать: надо сделать перерыв, перекусить, пойти проветриться…

Меня это поразило, и я стал сознательно прививать себе такую гигиену труда. Особенно удавалась она с И.: на себя я брал амплуа по-детски беззаботного творца, зная, что И. охотно потянет ту лямку ответственности, которая с Ю. приходилась на мою долю.

Как-то раз, в ответ на мой очередной призыв форсировать работу, Ю. запротестовал:

– Нет, Алик, извини, но это невозможно. Ты чего-то недопонимаешь. Ты, повидимому, забываешь, что я, как бы это сказать, я… все-таки… русский.

Я постарался больше не забывать. Впрочем, русские бывают разные. А бывают и евреи, подобные Ю. Так, где-то у Гейне есть забавный пассаж о том, как он работает. Приблизительно такой:

«После завтрака я сел за письменный стол, чтобы отделать стихотворение, написанное накануне. В целом я остался им доволен, но решил, что в одном месте нехватает запятой. Поставив запятую, я с чистой совестью отправился на прогулку, а затем плотно пообедал. Вечером я перечитал текст и пришел к выводу, что запятая там ни к чему. Я убрал ее и с чувством хорошо поработавшего человека лег спать».

Любопытно было бы, конечно, узнать, как он работал накануне, но об этом пустяке Гейне умалчивает…

Когда я стал собираться в эмиграцию, И. звонил из Канады, убеждал и торопил, я же тревожился, выдержу ли капиталистическую коннкуренцию, ее агрессивный нахрап, – помнится, я употребил слово drive.

– Какой, к черту, drive? – ответил И. – Сонное царство…

Разумеется, канадцы – не американцы, да и американцы бывают разные, но в английском языке недаром есть поговорка: All work and no play makes Jack a dull boy (букв. «Одна работа без развлечений делает Джека скучным парнем»). Это, конечно, не то же самое, что «Работа не Алитет, в горы не уйдет»; дело делается, но в основном от 9-ти до 5-ти. Собственно, в этом вся идея. Нет авралов, сдаванки, трудового героизма.

И действительно, зачем из работы делать волка? К тому же, с годами рабочий энтузиазм спадает. Сказывается и торжество постмодерна, деконструировавшего железную хватку структурализма. Пишу это в первых числах января, перед началом семестра, к которому не готов и готовиться неохота.

Ключ

Мне было почти тридцать все еще очень инфантильных лет, когда я пережил это легкое увлечение, а вслед за ним тяжелую, но и смешную, операцию. Cюжет можно было бы à la Бунин дожать до полной любви и смерти, но буду держаться фактов.

На международный симпозиум в Ереване я летел вместе с Феликсом Дрейзиным, и весь полет он рассказывал о студентке, которой с ходу предложил за одну неделю пройти заграничный учебник секса; недели хватило, потом пошло повторение пройденного. Мои восторги притуплялись здоровым филологическим недоверием к охотничьим рассказам и болезненной реакцией на высоту полета.

В российском сознании донжуанский список ассоциируется с Пушкиным, у которого он, даже с поправкой на краткость отчетного периода, скорее невелик. Особенно по сравнению с первоисточником – арией Лепорелло «Il catalogo è questo…». Там цифра действительно впечатляющая, четырехзначная (в одной только Испании – 1003), что на порядок выше, чем, скажем, у Казановы, в мемуарах которого переводчик, мой знакомый, насчитал всего 122 партнерши. Разделив это число на 39-летний стаж, он оценил полученный среднегодовой коэффициент как далеко не рекордный.

Мои показатели еще скромнее, раза в полтора. Тут и позднее развитие, и серийная моногамность, и уступки платонизму. Наверно, отсюда мое недовольство самим форматом каталога, учитывающего всякую одноразовую всячину и игнорирующего памятные, но беспостельные романы. Нужна более гибкая система признаков.

В Ереване нас ждал научный бомонд. Гренобльский профессор Бернар Вокуа, похожий на Фернанделя, приехал со своей сотрудницей мадам Торр. Ухоженная, но несколько изможденная диетой француженка со следами былой красоты приковала внимание истосковавшихся по Западу российских интеллектуалов. Мужчины многозначительно повторяли описание ее должности – «работает под Вокуа», дам волновало, какое из бесперебойно сменяемых платьев идет ей больше других, и все вместе смаковали известие, что ночью ее видели выходящей из номера американца Пола Гарвина (острили, что тот ее «эвокуировал»). Другой знатный американец, Дэйвид Хейз, декламировал свой лимерик о Мельчуке:

That vigorous linguist named Igor

Complained that the pickings were meager:

«I have had every girl

In the communist worl’,

But farther they would not let me go!»

(Могучий лингвист по имени Игорь/ Жаловался, что выбор скуден:/ «Я поимел всех баб/ В коммунистическом мире,/ А дальше меня не пустили!»)

Мое внимание занимала миниатюрная, похожая на веселую птичку сотрудница ереванского вычислительного центра, назову ее Эля. У нее были большие темные глаза, изогнутые ресницы, вздернутый носик и широкая, четко вырезанная челюсть, на которой как бы преподносилось ее лицо с манящим маленьким пухлым малиновым ртом; из-под приоткрытой верхней губы сверкали два белых зуба. Шея была тонкая, плечи же широкие и слегка приподнятые, тело полноватое, а ноги на высоких каблуках опять худые. Все это производило впечатление открытости и устремленности вверх, тем более, что со мной ей приходилось тянуться и задирать голову.

По-видимому, мы познакомились в какой-то прошлый раз и молча наметили себе друг друга, потому что сразу повели себя как наконец дождавшиеся встречи. Предупреждая вопросы, она сказала, что уже объявила мужу, что на время конференции приставлена ко мне, московской знаменитости. Мы действительно почти не разлучались, ходили парой, признаки взаимной влюбленности были налицо, но никаких действий я не предпринимал.

Мы все время были на людях – в зале заседаний, в столовой, в винодельческом совхозе, куда нас повезли на дегустацию и шашлык, на озере Севан. Публичным местом была и гостиница, где поселили приезжих, и последовать примеру мадам Торр Эля, которой в этом городе предстояло жить, не могла. Но для моего бездействия это были скорее предлоги, чем причины. Затянувшуюся неуверенность в себе (героически, но очень постепенно мной изживаемую), усугубляло странное недомогание – слабость в сердце, тяжесть в ногах, ком в горле, – начавшееся еще в самолете и, возможно, связанное с непривычной высотой над уровнем моря: в Ереване это почти километр, а на Севане и все два.

Кстати, купаться в Севане было еще рано, но не показать нам главную жемчужину Армении хозяева не могли. На заплыв решились лишь несколько русских смельчаков, среди них Феликс. Иностранцы кутались в плащи и по-туристски наблюдали туземный аттракцион. Место было пустынное, переодевались тут же, за парой растянутых полотенец. Прыгая на одной ноге, чтобы другой попасть в плавки, Феликс произнес: «Ребята, впервые в жизни раздеваюсь так близко от француженки!» и под одобрительные смешки побежал к воде. Я чувствовал себя не в форме и в воду не полез, продолжая как ни в чем не бывало любезничать с Элей.

На посторонний взгляд у нас был роман, и ее репутация все равно страдала. Когда моя коллега П. очередной раз заговорила о туалетах мадам Торр, а я парировал, что больше всего ей пошла бы паранджа, она тут же перешла на Элю, которая так юна, прелестна и влюблена, а я – жестокий – не иду ее провожать! Я сказал, что хотел бы жить той красивой жизнью, которую она мне приписывает, но юную Элю, увы, ждет ревнивый муж. О состоянии своего здоровья я распространяться не стал, но про себя еще раз задумался, что же происходит, вернеее, не происходит.

Следующий день был последний, и после ужина я немного проводил Элю и ее подружек. Светила луна. Дорога шла в гору, я почувствовал одышку, мы остановились, стали прощаться, и Эля, молча глядя мне в глаза, несколько раз провела рукой по своим полуоткрытым губам, опять блеснули ее зубы, но не только они, – я всмотрелся и увидел, что между пальцев, ныряя, как месяц среди облаков, несколько раз проплыл ключ от английского замка. Я не подал виду, мы еще некоторое время смотрели друг на друга, потом вежливо попрощались, и больше я ее никогда не видел.

В самолете у меня сильно болело сердце, и приехав в Москву, я бросился к врачам. Оказалось, что сердце переутомлено хроническим тонзилитом – необходимо удалить гланды. Папа по знакомству устроил меня в больницу к самой Фельдман. Для детей это простая, чуть ли не амбулаторная операция, для взрослых же мучительная: заживление тянется долго, все это время надо лежать без движения, питаться минеральной водой, соками и подтаявшим мороженым, охлаждая горло и щадя кишечник и сфинктер. Во взрослой палате было еще несколько привилегированных пациентов, в том числе молодой, но уже известный пианист, говоривший с гомосексуальной интонацией избалованного ребенка. На мой вопрос, не злоупотребляет ли он слабительными таблетками, – ведь пища и так жидкая, он пропел: «А я ни ха-ачу туу-жицца!»

… Все на свете кончается, и через две недели я встал на ноги, надеясь, что вместе с гландами в прошлое уйдут последние остатки детства. Элин фокус с ключом иногда подкатывает у меня к горлу не менее остро, чем вкус замороженных с кровью миндалин. Кто знает, может быть, и Феликсу мадам Торр запомнилась лучше его секс-практикантки, но какое это имеет значение, если его самого давно нет на свете?

Паремиология и правда

Одним из замечательных людей, с которыми мне повезло встретиться, был Григорий Львович Пермяков (1919–1983). Мы со Щегловым сразу оценили его классическую работу о структуре пословиц и поговорок (1968), и его ответное внимание к нам, вечным меньшевикам советской семиотики, льстило.

Г.Л. не походил ни на один из типов структуралистского кондотьера тех времен. У него не было ни лихой готовности сходу раздраконить любую задачку, ни сверкающей чешуи из модных терминов и теорий, ни авгурской непроницаемости, – вообще, никакой брони и никакого величия. Он был подвижнически предан своей идее, но трогательно открыт к возражениям и разговору по существу. Обезоруживающе мягкой манере держаться вторили округлые черты лица и даже глубокая вмятина на лбу.

При первой же встрече у него в гостях, в Жуковском, я бестактно на нее выпялился, а когда он упомянул о давнем ранении, тотчас принял постную мину. Но Г.Л. ничего дежурного не любил, он любил, чтобы все было по правде (среди структуралистов было популярно деление на God’s truth и hocus-pocus linguistics), и рассказал невероятную историю своего ранения.

Явившись в начале войны за назначением на фронт в здание ЦК комсомола, он был ранен первой и чуть ли не единственной когда-либо попавшей туда бомбой. Контузия, открытая рана и трещина в черепе навсегда вывели его из военного строя, а развившийся позднее на почве этих травм диабет приговорил к домашнему аресту, чем дальше, тем более строгому. Спасала забота Надежды Осиповны – жены, врача и сотрудницы за все. Картотеку вела она.

Идея Пермякова была по-божески проста. Пословицы любого языка – это готовые выражения особого набора мыслей, причем на каждый поворот каждой мысли, вплоть до диаметрально противоположного, есть пословица (например, «Век живи, век учись» и «Век живи, век учись, дураком помрешь»). Однако осуществить эту идею значило построить единое исчисление пословичных смыслов – их пропповскую морфологию, периодическую таблицу, «Хорошо темперированный клавир». Задача оказалась пожизненной.

Г.Л. пригласил нас участвовать в «Паремиологическом сборнике» (1978), и мы подали детальный, на пятидесяти страницах, вывод максимы Ларошфуко из ее темы. Вчерне он был разработан раньше, но для сборника мы еще долго его отлаживали. На двери гостиной у меня дома мы вывешивали слепленную из десятка листов схему порождения максимы, то вклеивая новые звенья, то, наоборот, спрямляя развертывание. На выявление скрытых риторических пружин одной фразы была брошена вся мощь нашей модели (приемы выразительности, комические фигуры, инвариантные мотивы, готовые предметы), и в 35 ходов из сухой формулировки – «психологически верное осмеяние оправдывающегося эгоцентрика» – получалась максима No. 313 во всем ее блеске:

«Почему мы запоминаем во всех подробностях то, что с нами случилось, но неспособны запомнить, сколько раз мы рассказывали об этом одному и тому же лицу?» (Pourquoi faut-il que nous ayons assez de mémoire pour retenir jusqu’aux moindres particularités de ce qui nous est arrivé, et que nous n’en ayons pas assez pour nous souvenir combien de fois nous les avons contées à une même personne?)

Статью Г.Л. принял, но какое-то время спустя, совершенно уже задним числом, спросил:

– А где у вас написано, что все это правда?

Мы смущенно промолчали, полагая ответ очевидным. Однако, вопрос запомнился и долго меня мучил, перекликаясь с мыслью Пастернака, что «неумение найти и сказать правду – недостаток, которого никаким уменьем говорить неправду не покрыть», то есть, что возможно блестящее развитие и ложного тезиса. Правда, в нашем случае истинность темы как будто не вызывала сомнений – во всяком случае, я немедленно узнал в герое максимы себя самого.

Кроме того, Пастернак Пастернаком, а Ницше (о котором Г.Л., впрочем, вряд ли задумывался) смотрел на дело совсем иначе:

«Что же такое истина? Подвижная армия метафор, метонимий и антропоморфизмов – короче говоря, сумма человеческих отношений, которые были усилены и украшены поэтически и риторически и после долгого употребления обрели твердость, каноничность и обязательность».

Может быть, Г.Л. имел в виду, что у Ларошфуко воплощение темы было доведено до особого градуса обязательности, и тогда спрашивалось, как он у нас смоделирован. Но ведь именно это должен был обеспечить наш многоступенчатый вывод! И вообще, о какой правде мог говорить человек, открывший, что всегда верна и пословица, и ее отрицание?!

P. S. Историю рассказываю первый раз.

Nowy Świat

Когда я начинал заниматься языком сомали (1963 г.), он был еще бесписьменным, и материалов на и o нем было немного. Скудную эту литературу я читал в Ленинке, а кое-что мне доставляли курсировавшие между Москвой, Могадишо и Лондоном сомалийские студенты и сомалийцы-дикторы Московского радио, где я работал на полставки. По-русски не было совсем ничего, а среди выходившего на Западе выделялись работы Богумила Анджеевского (Аndrzejewski), профессора Факультета востоковедения и африканистики (Sсhооl оf Oriental аnd Аfrican Studies) Лондонского университета.

Как я постепенно узнавал, Анджеевский, поляк, в начале войны интернированный в СССР (кажется, в Узбекистане, ср. ташкентские стихи Ахматовой к Чапскому), присоединившийся к армии генерала Андерса и сражавшийся, но не погибший, под Монтекассино, после войны не вернулся в советизированную Польшу и обосновался в Англии. Оказалось, что помимо профессорствования в университете он сотрудничает на Би-Би-Си в качестве внештатного консультанта сомалийской редакции. Об этом мне поведали мои друзья-информанты с радио, которые, бывая в Лондоне, подрабатывали на Би-Би-Си и были с ним знакомы. Рассказывали они и ему обо мне – молодом советском энтузиасте сомаловедения. Я тщательно изучал его работы, но в переписку с ним не вступал, твердо постановив, что обращусь к нему не иначе, как послав собственный научный опус.

Этот час пробил наконец в 1966 году, когда в сборнике «Языки Африки» появилась моя статья «Последовательности предглагольных частиц в языке сомали». Я немедленно отправил ее Анджеевскому, сопроводив почтительным письмом, в котором выражал надежду, что даже если о русском языке у него не лучшие воспоминания, то как-нибудь, между польским и сомали, он разберется в моем тексте, а главное, в венчавшей его таблице.

Результат превзошел ожидания. Меня не только прочли на сомаловедческом небе и не только одобрили в целом. На бланке с загадочной шапкой Senior Common Room мне написали, что графа 11-я моей таблицы представляет собой ценное добавление к тому, что мы (!) до сих пор знали о языке сомали. После этого между мной и Анджеевским установилась переписка; он стал присылать мне свои работы, а когда я защитил диссертацию по сомалийскому синтаксису и выпустил книгу, я послал ее ему.

Все это происходило заочно, через более или менее железный занавес – вплоть до 1976 г., когда я в последний раз приехал в Польшу и, по наводке общего знакомого, польского арабиста и африканиста Анджея Заборского, разыскал Анджеевского в Варшаве, где он был гостем университета.

Анджеевский оказался седеющим красавцем-джентльменом с усами. Он повел меня на ланч в дорогое кафе «Новый Свет» на одноименной улице – одной из главных, ведущей в Старе Място. Говорили о разном, в частности, о созревавшем у меня намерении эмигрировать. Я бредил Западом, он предупреждал меня о трудностях с работой. Он похвалил мою книгу о синтаксисе сомали, обнаружив хорошее с ней знакомство. Тогда, набравшись смелости, я спросил о том, о чем хотел спросить давно: как он относится к Приложению V, где дана отличная от его собственной трактовка частицы waсha. Он сказал, что в общем и целом принял мою трактовку.

– Я использую ее, – сказал он, – в преподавании сомалийской грамматики студентам из Сомали.

Тут я почувствовал, что на глаза у меня навертываются слезы и начинают течь по щекам. Было от чего. Не кто-нибудь, а сам Анджеевский, не где-нибудь, а в лондонской Школе, преподает сомали не кому-нибудь, а сомалийцам, и учит их не по своей книге, а по моей! И рассказывает мне об этом не где-нибудь, а в любимой мной Польше, в кафе на моей любимой улице с многозначительным названием.

Через три года, действительно держа путь в Новый Свет, я ненадолго оказался в Лондоне и повидался с Анджеевским. Так как у него было мало времени – они с женой спешили домой за город, встречу он назначил в привокзальном кафе. Ему вскоре предстоял уход в отставку (в Англии обязательный), и они с Шилой подумывали, не переселиться ли им тогда в Польшу, где на его скромную по английским масштабам пенсию можно будет чувствовать себя обеспеченными и без особых тревог «start slowlу sinking down tо dеаth» («начать медленный спуск к смерти»), как с по-английски безупречной двойной аллитерацией, на s и на d (вполне, кстати, в духе аллитерационной сомалийской поэзии), мечтательно закончила Шила.

На пенсию он в дальнейшем вышел, однако ни в какую Польшу они, конечно, не переехали. Я переписывался с ним, но все меньше, так как сомали постепенно забросил. В лондонской Школе я как-то раз побывал уже после его смерти – в гостях у А. М. Пятигорского. Саша принял меня в той самой Senior Соmmоn Rооm, то есть, попросту профессорской, название которой так интриговало меня тремя десятками лет раньше. А сейчас на пенсию вышел и Саша. Почему-то мне кажется, что, независимо от ее размеров, на покой в Россию он не поедет.

Семнадцать мгновений весны

Операция отъезд не была ускоренным марш-броском; она составляла в жизни будущего эмигранта целую переходную эпоху. Одной ногой он некоторое время продолжал двигаться по привычной советской колее, а другой уже нащупывал неведомую заграничную почву. Задолго до «подачи», он начинал примеривать ее к себе, включался в предотъездные маневры уезжающих друзей, попадал в полосу отчуждения. При этом, в подневольной совковой ипостаси он чувствовал себя гораздо свободнее, чем в сулившей избавление эмигрантской, сковывашей его разнообразными советскими, западными и особыми отъезжантскими правилами. Было много курьезов.

Известный лингвист Арон Борисович Долгопольский собрался в землю праотцев сравнительно рано, где-то в середине 70-х. Арон, или, как любовно называл его Мельчук, Арончик, был маленького роста, подвижной и жовиальный. Он носил сильные очки, нескладно вертел головой и картавил, но это не мешало ему быть полиглотом и одним из пионеров ностратики – гипотезы о родстве целых языковых семей. Свои огромные картотеки он, курсируя между Институтом языкознания и Ленинской библиотекой, таскал на себе и потому ходил обычно с двумя портфелями, а иногда еще и с рюкзаком. (Notebook’ов тогда не было в помине.)

И вот он подал документы, получил разрешение и отбыл на историческую прародину. К суматохе вокруг его сборов я причастен не был, но от Мельчука узнал, что все прошло в общем гладко, хотя некоторые вещи и материалы Арончику вывезти не удалось. Досылкой оставшегося, как всегда в таких случаях, занимались друзья и близкие и, конечно, Мельчук, сам уже нацелившийся на отъезд. А в какой-то момент и мне, до тех пор державшемуся от отъезжанства в стороне, довелось сыграть свою роль в этой международной акции.

Весь архив Арона был уже переправлен, кроме одной, так сказать, единицы хранения, с которой дело застопорилось, – никакие из задействованных каналов ее не принимали.

– Может, ты попробуешь, – сказал мне Мельчук. – Ты живешь в центре, к тебе заходят иностранцы..

– Приноси, – сказал я. – А что это такое? Что-то тяжелое?

– Таблица словарных соответствий между разными языками. Рулон большой, но практически ничего не весит.

– Так в чем проблема?

– Поймешь, когда увидишь.

В следующий раз Игорь принес заветный рулон и шикарно развернул его на полу, приперев по углам книгами. Огромный лист, метра два на три, был сверху донизу покрыт столбцами фонетических значков, взятых то в круглые, то в квадратные скобки и соединенных сложной паутиной стрелок, на которых, в свою очередь были надписаны какие-то пояснения и уравнения. Как если бы этой подозрительной писанины было недостаточно, оборотная сторона представляла собой политическую карту Советского Союза.

– Что он, с ума сошел – писать такое на карте?! – вырвалось у меня.

– Понимаешь, Арончик нигде не мог достать большого листа, а карт в магазинах навалом. К тому же, он начал эту таблицу, когда об отъездах ни слуху ни духу не было. Здесь годы работы.

– Да-да, и если вдуматься, ностратика и географическая карта буквально созданы друг для друга.

С этого дня каждому приходившему ко мне иностранцу я сначала читал небольшую лекцию о ностратике, заслугах Долгопольского и антисионистских настроениях советских таможенников, а затем выносил аронов свиток. При виде шифрованной карты одни смущенно мялись, другие соглашались, но справедливо указывали на возможность конфискации. Я начал отчаиваться, когда на моем горизонте возник голландский профессор Ян Мейер (ныне покойный).

Мы не были знакомы, но как-то весной он позвонил, представился, похвалил одну из моих статей, был приглашен в гости и пришел, настояв на необычно раннем часе, что-то вроде пяти или шести вечера. Он оказался высоким, седым, краснолицым, очень симпатичным дядькой в черном костюме. Мы ели, пили, говорили о русской литературе (он преподавал в Утрехте, а жил, как я убедился, приехав через два года в Голландию, в Амстердаме), о только что вышедшей «Неоконченной пьесе для механического пианино» Никиты Михалкова (значит, год был 1976-й), об эмиграции, о том о сем. Среди прочего, Мейер сказал, что приехал с правительственной делегацией, в качестве эксперта по России при возглавляющем ее министре, – воспользовался удобным случаем, чтобы повидать русских коллег за государственный счет.

Случай показался удобным и мне.

– Таквы, чтоже, VIP (Very Important Person)?

– Да, очень важная персона – в ранге члена правительства.

– Таможенного досмотра не проходите?

– Не прохожу.

– А вот эту карту возьмете? – Курс ностратики я свел к минимуму.

– Возьму.

Подогретая застольем, а теперь и овеянная сквозняками международного шпионажа, наша внезапная дружба перешла в новую фазу. Но вскоре гость стал посматривать на часы и на дверь. Таня встревожилась, отказываясь отпустить его без второго и сладкого. Тогда он сознался, что зван еще в один научный дом, почему и пришел к нам так рано, – честно говоря, на обед не рассчитывая. К кому он шел после нас, он, однако, выдавать не хотел, говоря, что, как ему объяснили, в Москве все семиотики переругались, так что никому нельзя называть никаких имен. Он явно оправдывал свой статус новоиспеченного дипломата и еще более новоявленного тайного курьера – молчал, как партизан на допросе. Впрочем, это давало и мне кое-какие шансы.

– Что же это получается? – сказал я. – На такое дело вместе идем, а вы мне в пустяках не доверяете.

Мейер раскололся – он шел к Боре Успенскому, с которым я в ссоре как раз не был. Я позвонил Боре и сказал, что его гость у нас и задерживается. Мы еще долго выпивали за науку, за свободу слова и передвижения и за будущие встречи. Потом поймали ему такси, и с картой подмышкой он отправился на следующую явку.

Через какое-то время до нас дошла весть о прибытии заветного свитка в землю обетованную.

О новом

Когда я всерьез засобирался в эмиграцию (1978 г.), один старший коллега, В., блестящий человек, много сделавший для становления «новых методов» в лингвистике, спросил меня о мотивах отъезда. Минуя очевидные, я стал напирать на интерес к новому – в себе и в окружающем мире – и некоторое время развивал эту тему. Реакция В. поразила меня не только обычной для него чеканностью, но и неожиданной откровенностью.

– Из вашей аргументации явствует, что «новое» у вас ассоциируется с «хорошим»?

– А у вас нет?

– Нет. Мне новое внушает страх.

Я уехал, он остался. Лишь постепенно, живя в Новом Свете и регулярно сталкиваясь с незнакомыми ситуациями, я по-настоящему оценил честно отрефлектированную экзистенциальную робость В.

Раньше меня в эмиграцию отправился мой друг Феликс. Он и до этого неоднократно переезжал с места на место: Ташкент – Москва – Новосибирск – Ереван – Новосибирск. Сначала он приходил в восторг от нового окружения, овладевал новым языком, но вскоре со всеми ссорился, бросал опостылевшую работу, срывался дальше, возвращался, снова уезжал. За границей повторилось то же: Израиль – Лондон – Израиль – Канада – Лондон – Штаты…

Я помню многие его словечки.

– Алик, если люди могут лечь в постель только на почве общих взглядов на морфологию, согласись, в этом есть какая-то половая трусость?!

Феликса полтора десятка лет как нет в живых. В., который старше нас почти на столько же, бодр, ездит по свету, иной раз удивляет чем-нибудь новеньким. В себе я знаю обоих – с одним давно напереезжался и умер, с другим перебираюсь в новое тысячелетие.

Погранэтюды

Первые двадцать лет своей жизни (включая пять более или менее сознательных) о выезде за рубеж я не помышлял, твердо зная, что граница на замке. Потом ее стали пересекать заезжие иностранцы, и с некоторыми я знакомился. Потом я и сам начал ездить, правда, исключительно в Польшу по частному приглашению, чувствуя себя зощенковским Минькой, способным откусить только от яблочка на нижней ветке.

Но постепенно я смелел и однажды провез к польским издателям верстку чужой статьи. С диверсантской находчивостью применившись к обстановке, я засунул оттиск в настенную библиотечку пропагандистских брошюр. В Бресте пограничники по-уставному споро нырнули под нижние полки, отжавшись, взлетели к верхним, тщательно осмотрели мой багаж, но коридор инструкцией охвачен, видимо, не был. Стена, да гнилая, всплыло в памяти что-то подпольное.

В мой второй визит в Польшу варшавские друзья повезли меня в Татры, и там, с видом на озеро Морске око, мы демонстративно перешли чешскую границу, никак, впрочем, не охранявшуюся. А через две недели объединенные войска Варшавского договора вторглись в Чехословакию всерьез, и на яхтенном кэмпинге в Гижицко молодые французы спрашивали меня: «Зачем вы это сделали?».

Назад я ехал со страхом, как бы уже в другую страну. В полупустом поезде молодой солдат, кружным путем возвращавшийся из Чехословакии, найдя, наконец, с кем поделиться распиравшей его гордостью, рассказал мне, как, едва-едва опередив западных немцев, они защитили Прагу. Я возразил, что ФРГ – разоруженная оккупированная страна, но наткнулся на полную убежденность и продолжать дискуссию остерегся.

Получив визу для выезда к вымышленным родственникам в Израиль и забирая в последний раз из прачечной свое белье, я стал торжественно прощаться с тамошними тетеньками. Но в безвозвратный отъезд они поверить отказывались, допуская максимум командировку на три года. «Да нет, все, уже не увидимся». – «Что вы! Ведь вы же советский человек».

Однако этот врожденный недостаток был уже мной успешно утрачен, и 24 августа 1979 г. я покинул СССР, раз и навсегда положив конец как общей головной боли проживания на его территории, так и изматывавшим меня вполне конкретным мигреням. Не отсюда ли слово «эмиграция»?

Взаимоотношения еврея-отъезжанта с советской таможней – особая история, которую здесь опускаю. В моем случае ее пуантой стало явление специально вызванного пограничниками эксперта (провербиального искусствоведа в штатском), который не разрешил вывезти верстку статьи о Пушкине, печатавшейся в Швеции и содержавшей небольшие схемки. (Когда в 1988 г. я впервые прилетел в Москву в ходе перестройки, опять был вызван специалист, на этот раз без скрипа пропустивший гору рукописных и печатных материалов.)

В Европе все пошло как по маслу, только один раз слегка подгадили французы (о них ниже). Уже в Вене израильский Сохнут легко разжал свои якобы принудительные объятия (напомнив лишь, что они остаются раскрытыми) и отпустил нас с Таней на попечение австрийских друзей и Международного комитета спасения, в лице его местного представителя – доктора Фауста. В тот же день из Парижа позвонил Мельчук, чтобы внушить главное: отныне никакое решение не является роковым, ибо может быть в любой момент переиграно.

Правда, передислокация в Амстердам, куда у меня было приглашение на работу от Тойна Ван Дейка (эти фамилии я не выдумываю) все откладывалась, ибо Тойн затерялся где-то в Австралии и нужного письма на гербовой бумаге не слал. Но вот он вернулся, и визу, какого-то самого последнего разбора (titre de passage), выдали. В амстердамском аэропорту мы встали было в длинную въездную очередь, но были вызволены из нее Ван Дейком, свободно пересекшим символическую, но обычно строго соблюдаемую таможенную границу и быстро переправившим через нее и нас.

– Благодаря тебе, – пояснил он, – я стал своим человеком в наших дипломатических и полицейских кругах. Да, извини за дурацкую задержку в Австралии. Я там познакомился с одной красоткой… Да ты не очень опоздал – семестр только начинается.

Семестр семестром, но преподавал я только по вторникам и средам, а остальное время предавался оргии вымечтанных поездок по Европе, и за пару месяцев побывал с лекциями аж в семи странах. Поэтому когда в один прекрасный четверг мы с Доротеей Франк (тогдашней женой Ван Дейка; брак, впрочем, был открытый – любовные партнеры по-джентльменски исключались только в Амстердаме) столкнулись в разделявшем наши кабинеты коридоре, она с нарочитой театральностью проинтонировала:

– Aa-lik? Still in the coun-try?!! («… Все еще в коро-левстве?»)

Голландия, действительно, невелика, докуда угодно рукой подать. Я испытал, наконец, тот европейский кайф повсеместной досягаемости, о котором раньше только читал – в «Ни дня без строчки», где Олеша восхищается уютной миниатюрностью наполеоновских переходов между завоевываемыми столицами. А недавно я прочел об ответе Лолы Монтес немецкому курфюрсту (кажется, самому Людвигу Баварскому), потребовавшему покинуть пределы его страны: «Ну, это дело недолгое!»

Приятно было включиться в давно разработанный топос.

В Германии, куда я поехал с несколькими лекциями, сильных момента было два.

Первый – когда, уже будучи там, я получил приглашение выступить еще в одном университете и задумал присоединить к нему лишнее свидание с легкой на подъем и повсюду въездной датчанкой Джуди. Услышав о причудливом усложнении маршрута, коллега, принимавший меня в Регенсбурге, вычислил, что при перемене билетов мне полагается мало кому ведомая скидка, пошел со мной на вокзал и выбил ее.

Второй – когда вечером накануне отъезда мне пришлось напомнить ему про гонорар.

– Wird alles organisiert. Wir sind in Deutschland.. («Все будет организовано. Мы в Германии.».)

– Когда же?

– А когда поезд?

– В 9:20 утра.

– В 9:00 мы приходим на кафедру. Секретарша печатает письмо, и в 9:03 я его подписываю. В 9:05 бухгалтерия выписывает чек. В 9:07 мы относим его в кассу, где тебе выдают деньги. В 9:10 мы садимся в машину, в 9:15 мы на вокзале, и в 9:18 ты садишься в вагон, а я иду на лекцию, – долгие прощания на перроне не в моем вкусе.

Так все и произошло, и я поехал в ганзейский город Любек, поближе к Дании – да и к Голландии.

Случай проверить утверждение Мельчука, что все всегда поправимо, представился однажды по дороге из Италии во Францию. На вокзальном табло в Милане было обозначено несколько поездов, и я выбрал ближайший. Лишь когда он вошел в длинный альпийский туннель, чтобы вынырнуть в Швейцарии, я осознал свою ошибку: ехать надо было через итало-французскую границу. Швейцарская виза у меня, правда, была, но одноразовая, полученная для предстоявшей через две недели поездки в Цюрих. Ее погашение означало бы новый раунд хлопот в швейцарском консульстве. Но что было делать? Поезд уже шел по Швейцарии, и пограничники ожидались с минуты на минуту.

В вагоне, кроме меня, была только одна пожилая женщина. Мы разговорились, я поделился с ней своими страхами. Она успокоила меня, сказав, что ездит тут часто, и пограничники ходят не всегда. После чего пустилась в воспоминания о временах Второй мировой войны, когда Швейцария была со всех сторон окружена фашистами, но в контрабандных, да и просто бытовых целях она спокойно проводила людей через границу.

Я слушал ее, нервно поглядывая на двери вагона. Пограничники все не шли, и я уже поверил, что, может, и правда, не придут, когда они все-таки появились. Они с интересом осмотрели мою подорожную, сочувственно выслушали мою историю и, вежливо осведомившись о теме цюрихской лекции, пожелали успеха. Визу трогать не стали.

Удручающе чиновную ноту в эту европейскую идиллию внесли французы. Въездную визу в США нам предстояло получать в Париже, где располагалось ближайшее отделение Международного комитета спасения. Там моим досье занимались две французские дамочки, фамилию помню только одной, мадам Мартен, но говорили они всегда от имени некоего авторитетного «мы», означавшего то ли их двоих, то ли комитет в целом. Я перезванивался с ними из Амстердама. Каждый раз, когда возникало бюрократическое осложнение, я слышал назидательное:

– Parce qu’il faut lire attentivement nos lettres, monsieur Jolkovski («Потому что надо внимательно читать наши письма, месье Жолковски́»). В их nos («наши») хорошо запоминалось образцово закрытое французское «о», моя фамилия корректно начиналась с мало доступного другим иностранцам «ж», но в целом, с ударением на «и», она звучала отталкивающе.

Проблемой оказался уже самый въезд во Францию. Во французском консульстве в Амстердаме секретарша, долго пренебрегавшая моим присутствием, а потом демонстративно удалившаяся в другую комнату с чашкой кофе, наконец, снизошла до меня и объявила, что о визе не может быть и речи, поскольку действие моего titre de passage скоро истекает, да и с самого начала простиралось всего на четыре месяца, а никакое уважающее себя консульство не оттиснет своей печати на документе, выданном менее, чем на полгода. Мои апелляции к испещрявшим эту филькину грамоту визам других стран успеха не имели; она просто ушла и больше не появлялась.

Не помогло и обращение к мадам Мартен, – оказалось, что в одном из их писем месье Жолковски был поставлен в известность об этих консульских тонкостях.

Ощутив на своей шкуре действие знаменитого французского этатизма, я пошел плакаться к Ван Дейку, тайно надеясь на завязанные им дипломатические знакомства. Он без дальних слов позвонил в Министерство иностранных дел, и проблема была решена: нам согласились выдать шестимесячный вид на жительство, но не по почте, а в собственные руки.

– Заодно посмотрите Гаагу, – сказал Ван Дейк. – В Министерстве обратитесь к г-ну Ван Ботену.

Г-н Ван Ботен («Кораблев») оказался милым молодым человеком лет двадцати пяти. Он охотно выписал новый вид на жительство, вместе со мной посмеялся, что выдает его, чтобы мы могли уехать, и взял с меня честное профессорское, что прибыв в Штаты, я верну его по почте.

В Париже я, наконец, лично познакомился с обеими строгими дамочками. Они опять начали шпынять меня какими-то формальностями, когда появилась их начальница, американка, миссис Харрисон или Харрингтон, в общем, что-то на Ха. Это была немолодая нескладная высокая полная женщина, с простецкими, но очень доброжелательными манерами. Она была рада поболтать по-английски с новоиспеченными соотечественниками и, распорядившись выписать нам все необходимые бумаги, в том числе какие-то фантастические суточные, увела нас к себе в кабинет.

С этого момента я стал смотреть на мадам Мартен и ее напарницу, да и на французские дела вообще, уже так сказать, из Америки, из прекрасного далека. Как сказано у Пушкина: А далеко на севере – в Париже – Быть может, небо тучами покрыто, Холодный дождь идет и ветер дует. – А нам какое дело?..

В Америке забавный эпизод произошел в ходе первой поездки из Итаки, штат Нью-Йорк, к друзьям (Мельчуку и Щеглову) в Монреаль. Это было зимой, задувала метель, на полпути к границе мы остановились заправиться. У нас была огромная дешевая старая машина («Dodge Dart Swinger»), с длинным плоским капотом и таким же багажником, пожиравшая массу бензина. Водила ее Таня, я еще не умел, но с заправочным шлангом справлялся. В Канаду мы въехали через какой-то периферийный пропускной пункт, проблем не возникло (гринкарт, позволяющих свободный въезд в Канаду, у нас еще не было, но мы озаботились визами заранее), таможенник даже вышел помахать нам вслед, но вдруг стал что-то кричать и делать отчаянные знаки руками. Мы остановились, я вышел и увидел, что на левом крыле багажника, рядом с заправочным отверстием, лежит его крышечка. Я забыл завинтить ее, и она благополучно проехала через все ухабы, снегопады и госграницу.

На обратном пути канадские пограничники все-таки усмотрели в наших визах какой-то непорядок, и мне пришлось пуститься в громкие расуждения о том, что по эту сторону железного занавеса с подобными притеснениями я сталкиваюсь впервые. Насколько помню, бумага у нас была действительно с изъянцем, так что пограничники были правы, но пошлая дисидентская риторика, видимо, была для них внове – и подействовала.

В Европу я снова поехал только через полтора года. Меня пригласили прочесть курс в Летней школе по семиотике в Урбино, и мой корнелльский завкафедрой Джордж Гибиан сказал, что съездить надо, чтобы вернуться в Итаку уже как домой.

Среди коллег-преподавателей в Урбино оказалась моя знакомая Энн. Она приехала из Англии на машине, и однажды на выходные мы отправились в Рим. Там меня единственный раз в жизни обокрали – итальянские воры не посрамили своей репутации. Мы оставили машину минут на десять, чтобы быстро обойти виллу Боргезе, и вернувшись, обнаружили разбитое окно и пропажу сумок. Мои материальные потери свелись к паре джинсов, но важнее была утрата и без того сомнительных документов.

Следующие три дня я провел в полиции, где мне выправляли бумагу о том, что я действительно был обокраден, и в американском консульстве на роскошной виа Венето, где на основании этой бумаги и обмена телексами с иммиграционным центром в Буффало, штат Нью-Йорк, мне должны были возобновить утерянное удостоверение. Я стал ходить в консульство, как на работу, то с заявлением, то с фотографиями, то за удостоверением, выдача которого все затягивалась из-за выходных дней и восьмичасовой разницы во времени.

Когда я шел в консульство в последний раз, мне уже был знаком там каждый закоулок. Взбежав на второй этаж и направившись к отделу виз мимо целых эмигрантских семей, в многодневном ожидании расположившихся прямо на полу, я услышал за собой завистливый шопот:

– Сари, се такие высссокие, увверенные…

В 1984-м году, во время пастернаковской конференции в Иерусалиме, однажды вечером мы с Игорем Смирновым и Ренатой отправились в город, предупредив (как нам было строго наказано устроителями) охрану, когда мы вернемся и через какие ворота. Кампус Еврейского университета на Маунт Скопус был огорожен со всех сторон, наглухо запирался и представлял собой как бы неприступную крепость.

Часа в два ночи мы в самом веселом расположении духа подъехали на такси к условленному входу, но он оказался закрыт. Мы позвонили в условленный звонок, подождали, позвонили еще раз, безрезультатно. Ситуация складывалась неприятная. Мобильников тогда еще не изобрели, наружные телефоны отсутствовали, вокруг было пусто и темно.

Вдруг вдали засветились фары, и к нам подъехал джип с солдатами, к счастью, не палестинцами, но как будто и не израильтянами. Это были друзы, едва говорившие по-английски. Они несли какую-то свою особую патрульную службу. Взять нас с собой куда-нибудь в штаб, чтобы мы оттуда могли позвонить на кампус, они отказались и, подальше от греха, уехали.

Надеяться на постороннюю помощь явно не приходилось. Игорь с Ренатой пошли вдоль стены искать другого входа, а я, обозлившись не на шутку, спьяну вскарабкался на стену, перелез через нее, нашел, уже на той стороне, незапертую дверь, спустился к караулке и устроил показательный скандал охранникам, которые спокойно спали, забыв, что обещали нас дождаться. Они зашевелились, открыли ворота, впустили Игоря и Ренату. Появилось начальство, и пошли серьезные разборки. Стена и тут оказалась гнилая.

Утром меня порадовали сообщением, что все мои расходы по пребыванию в Израиле будут оплачены полностью.

Своеобразный личный рекорд по пересечению границ я установил во времяодного из своих первых европейских автопробегов в амплуа американца, разъезжающего на прокатной машине. Погостив у знакомых в Генуе, мы с Ольгой направлялись в Барселону, где должны были остановиться у одного реэмигранта из СССР, потомка испанских коммунистов, с которым нас заочно свел Мельчук. (Он оказался племянником Рамона Меркадера, убийцы Троцкого, поклонником Франко и симпатичным парнем.)

Ольга, выросшая в Калифорнии за рулем, в общем, уже смирилась с моим неуемным желанием новичка-автомобилиста осуществить, наконец, хрупкую мечту детства, однако услышав, что я хочу добраться до Барселоны одним броском, пыталась воспротивиться. Но мы таки выехали в 9 утра и приехали в 9 вечера, ни разу не ступив на землю Франции (буфеты с капуччино и туалеты есть на станциях обслуживания, гигантскими мостами высящихся над автострадой). К сожалению, Барселону я видел, как в тумане, сквозь внезапный приступ гриппа. Но потом, недельку отдохнув на Коста Брава, мы махнули в Гранаду, тоже марш-броском, причем ночным. Сноб-англичанин на пляже в Тамариу говорил нам, что так путешествовать is uncivilized, но, не читая «Золотого теленка», что он мог понимать в автопробегах?!

Закончу на современной ноте. После двух семестров в нашем университете по фулбрайтовской стипендии Лада должна была, согласно американским правилам, два года в Штатах проотсутствовать. (Жестокие, сударь, нравы в нашем городе!) Тогда мы решили, что она приедет в Мексику, поближе к калифорнийской границе, в район Тихуаны. В московском турагенстве она купила мексиканскую визу и билет, но не до Тихуаны, а до Мехико, – ей объяснили, что там билет в Тихуану будет стоить дешевле. Под Тихуаной, в облюбованном американцами пляжном местечке Пуэрто Нуево, мы по интернету и телефону сняли симпатичный домик на огороженной и охраняемой территории.

Все шло по плану, пока в аэропорту Тихуаны Ладу не задержали. Оказалось, что действие ее визы не распространяется на приграничную с США зону – местечке Пуэрто Нуевоерется дешевле городе)в силу особой оговорки, касающейся граждан (а тем более, гражданок) несолидных стран. В турагенстве это, конечно, знали, почему и продали билет только до Мехико.

Проблема была решена довольно быстро. По совету хозяина, сдавшего нам домик, Лада, знающая испанский, с ноутбуком в руках объяснила чиновникам, что она – científica («ученая»), пишущая книгу о Мексике (а не, подразумевалось, представительница более древней профессии), и ее отпустили в город на поруки нашему хозяину. А наутро он связал нас с неким владельцем переводческой фирмы, который за 300 долларов взялся наладить дело с полицией. Полиция разрешила остаться под Тихуаной, но какую-либо официальную бумагу выдать отказалась.

Я ездил в Пуэрто Нуэво на длинные уикэнды. Въезд в Мексику из США свободный, и единственное, что тревожило меня, это часовая поездка от границы до места. Но оказалось, что все давно продумано: есть специальная страховка на машину, действующая в пределах сотни миль, освоенных американцами, и по этой территории проложено специальное платное шоссе, просторное, чистое и безопасное.

Важно было не сбиться с шоссе, чтобы не оказаться в Мексике как таковой. Ни на минуту не позволяя себе забыть об этом, я оценил образ Тропы, с которой в знаменитом рассказе Брэдбери не должен сойти отправившийся в прошлое охотник на динозавров… (Брэдбери, кстати, жив и появляется на ежегодных книжных ярмарках в нашем Городе Ангелов.)

Дорога обратно отличалась только тем, что на границе приходилось ждать – когда минут 15, а когда и часвшийся в прошлое охотник на динозавров…ка назды от границы до . Пускали с разбором – желающих было слишком много. («Как все греки, король хотел в Америку», – заключает молодой Хемингуэй свое интервью с королем Греции.)

Торонто-80

Осенью 1980-го года, по приглашению чешского эмигранта-структуралиста Любомира Долежела, я поехал с лекциями в Торонто. Чехи, бежавшие в Америку кто в 1938-м (как мой корнелльский завкафедрой Джордж Гибиан), кто в 1968-м (как Долежел), занимали видное положение в американской славистике; принято было даже говорить о «чешской мафии». «Да какая там мафия, – сказал я мичиганскому заву Ладиславу Матейке, – так, мафийка, русские евреи вам еще покажут». Долежел тоже заведовал кафедрой и вообще был очень активен. В поэтике он занимался применением понятия возможных миров к теории повествования. Возможные миры меня не увлекали, но приглашение было лестно – как само по себе, так и потому, что повышало мою visibility (известность, букв. «видимость») и, значит, шансы на постоянную должность.

Долежел принял во мне горячее участие. Один доклад я прочел, естественно, y него на кафедре, но фонды у славистов были, как водится, ограниченные, и он устроил мне еще и публичную лекцию, вне славяно-структурно-семиотического гетто, с солидным гонораром, до сих пор помню, в 500 долларов, правда, канадских.

Лекция состоялась в красивейшем готическом Тринити Колледж, в огромном, с высокими потолками зале на несколько сот мест, которые оказались заполнены. Для таких случаев у меня имелась работа о каламбуре Бертрана Рассела Many people would sooner die than think. In fact, they do («Многие люди скорее умрут, чем станут думать. Собственно, так они и делают»). Доклад, возможно, благодаря щедро приводившимся остротам Рассела и других авторов, публике понравился. В прениях на сцену поднялся самый знаменитый канадец русского происхождения George Ignatieff, одно время представитель Канады в ООН (член разветвленного клана Игнатьевых, среди которых был и царский, а потом советский, генерал, автор книги «Пятьдесят лет в строю»). Дипломат не посрамил своей репутации и произнес небольшое похвальное слово – несомненный шедевр жанра. Он сказал, что из всех собравшихся он, повидимому, единственный имел честь слушать как профессора Жолковского, так и профессора Рассела (кстати, учившегося, а потом преподававшего в Кэмбридже тоже в Тринити Колледж), и рад засвидетельствовать адекватность разбора, основанную на сходном складе ума этих двух ученых. О скандалах, сопровождавших пребывание Рассела в Америке (1938-1944), он дипломатично умолчал.

Хотя в докладе пацифистский имидж философа деконструировался – выявлялась убийственная, в буквальном смысле слова, подоплека его рационализма, Рассела я люблю. Его «История западной философии» стала моей настольной книгой еще в те времена, когда мы читали ее под полусекретным грифом Для научных библиотек. В его эссе «О скрытых мотивах философии» я вижу блестящий образец тогда никому еще не ведомой деконструкции. А из его автобиографии не могу забыть фразу, венчающую описание первого научного успеха. Молодому Расселу вдруг приходит приглашение выступить на заседании Французского Математического Общества; он счастлив, едет в Париж, прибывает в указанное место и обнаруживает, что это небольшая комната, где вокруг стола сидят человек десять. «Observing their noses, I realized they were all Jews» («Oбозревихносы, японял, чтовсеонибылиевреи»). Из-за железного занавеса отличия французских носов от семитских виделись нам не столь отчетливо (имел хождение даже эвфемизм «французы»), но для Рассела это был явно не бином Ньютона.

В мою честь устраивались приемы. После университетского доклада – у Долежела, дом которого поразил меня своей роскошью; после публичной лекции – в ресторане, где я основательно напился. А как-то днем коллеги повели меня в модное кафе, и я не мог отделаться от странного ощущения, что место мне знакомо, пока не сообразил, что на гигантской фотографии во всю стену напротив (новаторская тогда техника оформления интерьеров) был воспроизведен кусок улицы Нюхавн в Копенгагене, на которой я останавливался за год до этого.

Моим последним днем в Торонто была суббота, когда докладов не бывает, но заботливый Долежел спланировал мой визит таким образом, что как раз на эту субботу приходилось ежемесячное утреннее заседание возглавляемого им Торонтского семиотического кружка, готового оплатить мое выступление в скромном размере, не помню, пятидесяти, а может, и двадцати пяти канадских долларов. Я признался Долежелу, что третьего доклада у меня с собой нет, но он успокоил меня, сказав, что достаточно просто рассказать о трудах и днях советских семиотиков. По эмигрантскому безденежью, из благодарности к Долежелу и ради вящей славы московско-тартуской школы, я согласился.

Выступление состоялось в одной из небольших аудиторий по-субботнему пустого здания, перед пятью-шестью слушателями. Долежел пышно представил меня, после чего я набросал, как мог, творческие портреты Лотмана, Иванова, Топорова и Ко. Когда я позвонил домой в Итаку и сообщил про незапланированную лекцию, Таня спросила, о чем же я говорил. «Об усах Лотмана», – сказал я. В дальнейшем этот жанр так у нас и назывался. Кстати, усы у Лотмана были нееврейские – какие-то казацкие.

Заметки феноменолога

В мою краткую бытность профессором и завкафедрой в Корнелле (1980-1983) мне довелось познакомиться с Полем де Маном. Он был в зените славы и в Корнелл приехал прочесть интенсивный, престижный и высокооплачиваемый курс публичных лекций (Меssenger Lectures) по эстетике. Лекции читались во второй половине дня, длились, вопреки американским традициям, по три часа и более, не считая вопросов и ответов, и собирали огромную аудиторию – до ста и более студентов, аспирантов и профессоров, в основном, конечно, гуманитариев.

Мне, с моими структурными установками и советскими пробелами в образовании, было трудновато следить за ходом его рассуждений. Я добросовестно слушал и, как мог, осмысливал услышанное. (Помогал роднящий деконструкцию со структурализмом скепсис по поводу любых идеологий, так же поддающихся формальному исчислению, как и риторический репертуар литературы.) К концу второй лекции я даже наскреб некоторое количество недоумений, которого могло бы хватить на каверзный вопрос, но вылезать с этим на публику не решился, боясь попасть впросак с произнесением фамилии Канта. После лекции я спросил Джорджа Гибиана, как он, для которого английский язык тоже не родной, обеспечивает фонетическое противопоставление Каnt/сunt («Кант/пизда»). Онответил: «I dоn’t. I rub their noses right intо it» («Аникак. Я прямо сую их туда носом»).

В следующий раз я все-таки собрался с духом и заветный вопрос задал. Ни своего вопроса, ни полученного ответа я не помню, но никогда не забуду формата, в котором была выдержана ответная реплика де Мана.

– Так, – сказал он, выслушав меня. – Вы… феноменолог. Следовательно, ответ должен выглядеть следующим образом…

Надо сказать, что, аттестовав меня как феноменолога, де Ман завысил мою скромную философскую квалификацию (правда, не без оснований – ввиду нашего со Щегловым упора на инварианты поэтических миров), и я некоторое время ходил гордый производством в следующий гуманитарный чин.

Так или иначе, шпаги были скрещены, знакомство состоялось. Оно продолжилось, когда благодаря моим связям с корнелльскими постструктуралистами (Джонатаном Каллером, Филом Льюисом, Ричардом Клайном), под чьей эгидой проходил визит де Мана, я общнулся с ним еще раз. Он посетил меня в моем огромном кабинете, и мы около часа беседовали о проблемах как литературной теории, так и аккультурации иностранных гуманитариев в Штатах (де Ман – бельгиец).

Это было незадолго до его смерти (и последовавших вскоре разоблачений его сотрудничества в профашистской прессе времен оккупации). У него было желтое лицо и деликатные манеры усталого человека. С отеческой заботливостью он заверил меня, что пяти лет мне хватит на то, чтобы освоиться в новой среде и почувствовать себя в американской славистике как дома. Вообще, ничего, так сказать, деконструктивного в его личности и обращении заметно не было.

Зато релятивизм его формулы я взял на вооружение. Я даже пытался завербовать в ее адепты Мельчука, но тут коса нашла на подлинно стpуктуралистский камень: Игорь кривился при одной мысли, что правильных ответов может быть более одного.

Кому – кабельность, а кому – некабельность

В Корнелле я вел интенсивную академическую жизнь, посещал многочисленные общественные мероприятия и раrtiеs, «всех» знал и достиг высокого уровня visibilitу. В дальнейшeм, при переходе в Университет Южной Калифорнии, я отказался от этой стороны своего имиджа и даже честно предупредил своих нанимателей, что второй раз театрализовать себя таким образом не намерен, имея в виду попросту «саsh in» (отоварить) уже имеющуюся репутацию: Корнелла – как более классного, Ivу Lеаguе, университета и собственную – как его авантажного представителя.

Кампусные университеты (каковым является Корнелл) часто сочетают варку в собственном соку (добрая половина населения Итаки – студенты, профессора, сотрудники и деловые партнеры университета) с истерической нацеленностью на внешние контакты (командировки, прием знатных иностранцев, устройство конференций и т. д.). Активная светская жизнь в таком университете имеет свои преимущества. В Корнелле я за короткое время познакомился с Дерридой, Полем де Маном и Дмитрием Набоковым, слушал Башевиса Зингера и Борхеса, принимал своих давних знакомых Эко и Лимонова, подружился с лауретом Нобелевской премии по химии – любителем русской литературы и сам чуть было не стал телевизионной персонэлити.

Своеобразным проявлением корнелльской смеси самодостаточности с клаустрофобией стала введенная на моей памяти программа Рrоfеssors аt Largе. Знаменитость в той или иной области культуры за огромные деньги приглашалась в Корнелл на одну-две недели, в течение которых выступала с публичной лекцией, проводила специальный семинар, встречалась со студентами и коллегами и, разумеется, включалась в светскую жизнь, ежевечерне подвергаясь операции winе аnd dinе (прибл. «хлеб-соль», букв. «поить вином и кормить обедом»). В году восемьдесят, если не ошибаюсь, втором в роли такого «вольного профессора» Корнелл посетил Микельанджело Антониони.

Он тогда только что снял свой новаторский в плане использования цвета фильм «Тайна Обервальда» (1980), который и привез показать. Фильма я скорее не понял (а из его отсутствия в новейших американских справочниках по видео явствует, что он так и не получил коммерческого признания), но это нисколько не уменьшило моего почтения к создателю «Вlоwuр»’а и «Пассажира» (он же «Профессия: репортер»). И, конечно, я был польщен приглашением на обед в честь Антониони в дом к руководителю программы Рrofessors аt Largе, видному корнелльскому физику Винаю Амбегаокару, представительному красавцу-индусу.

Антониони, которому тогда было 70 лет, оказался изящным седым джентльменом, державшимся со скромным достоинством, без какого-либо киношного или итальянского апломба. Это не значит, что он молчал и стеснялся. Начал он с того, что тихим голосом, но вполне по-светски, на уверенном английском, спросил:

– So, уоu аll tеасh? («Значит, все вы преподаете?»)

За столом сидел десяток профессоров с разных кафедр, так что утвердительный ответ подразумевался. Гости закивали, ожидая продолжения, которое не замедлило последовать, опять-таки очень любезное, но содержавшее уже некоторый вызов:

– Как это вам удается? Я бы не мог.

Следует сказать, что английское tеасh совмещает значения бюрократически отчужденного русского «преподавать» и житейски непосредственного, но и амбициозного «учить», и Антониони явно имел в виду второе. В ответ посыпались резонные объяснения – каждый отрекомендовался профессором, преподающим определенные знания и умения и не усматривающим в подобном занятии почвы для экзистенциального беспокойства. Но Антониони оставался при своем недоумении относительно возможности – по крайней мере, для него самого – учить кого-либо чему-либо. Во мне, еще не вышедшем из воинствующе структуралистского периода, его слова задели полемическую струну, и я решил перенести бой на его территорию.

– Но предположим, у вас есть ученик, почитатель, который хочет у вас поучиться и спрашивает совета, как снимать?

– Что же я ему посоветую? Ведь это его фильм, а не мой.

– Но, допустим, – тут я мысленно призвал на помощь дух Эйзенштейна-профессора ВГИКа, – он спрашивает вас конкретно, с какой точки, сверху или снизу, ему лучше снимать сцену, замысел которой он вам тут же объясняет? Неужели вы не подскажете ему, как лучше поставить камеру?

– Как я могу что-то сказать? Это его фильм, его жизнь…

Разговор продолжался еще некоторое время, но Антониони в полной мере оправдал свое реноме апостола некоммуникабельности. Свое «не» он отстаивал ненавязчиво, но непреклонно.

Потерпев полное поражение – и впервые, может быть, почувствовав серьезность дотоле совершенно чуждой мне позиции, – я попытался взять реванш на другом участке. По поводу всем памятного вентилятора в комнате с трупом из фильма «Профессия: репортер» я спросил, нельзя ли понять его как вариацию на отмеченный многими кинокритиками мотив ветра, шевелящего листву в каждом из его фильмов, – как своего рода «ветер в помещении».

– Вы, наверно, никогда не бывали в пустыне, где это снималось. Без вентилятора там просто невозможно находиться.

Чему другому, а некоммуникабельности у него поучиться было можно.

Обед был долгий, сначала все сидели за столом, потом беседовали за кофе в гостиной и прогуливаясь по веранде, опоясывавшей весь дом, расположенный в живописном ущелье. (Известная корнелльская формула гласит: «Ithаса is gоrges» – каламбур на gorgе, «ущелье», и gorgeous, «великолепный».) Помню, как разговаривал с ним на этой веранде, наслаждаясь красотой антуража, неброской харизмой моего собеседника и сознанием причастности к моменту.

Последнее обострялось одной деталью события, выше пропущенной. В тот день к нам приехал погостить Саша Соколов, двумя романами которого я восхищался (это было до еще более блистательной «Палисандрии») и с которым познакомился во время его выступления в Корнелле. Мне показалось заманчивым свести Соколова с Антониони и, набравшись наглости, я позвонил к Амбегаокарам. Они, однако, отнеслись к предложению привести Сашу прохладно, указав на очевидное и, с американской точки зрения, совершенно беспардонное shоrt nоticе (предупреждение в последнюю минуту). Мои настояния, подкрепляемые заверениями о Сашином величии, они отвели ссылкой на ограниченное число мест за столом. Таня предложила было остаться дома, уступив свой прибор Саше, но это уже попахивало Достоевским, и мы отступились.

Так не состоялся еще один потенциальный акт некоммуникации. А было бы интересно при нем присутствовать. Саша ведь тоже не умеет преподавать, изъясняется на серьезные темы в основном письменно и в некой палисандровой маске, а последние полтора десятка лет вообще молчит, скрывается и таит. Хочется думать, что они поняли бы друг друга без слов, для чего, впрочем, не нужно встречаться. К этому в конце концов пришел и я – уже после Корнелла.

Процесс исследования

Однажды, когда у нас с Таней в Итаке гостил мятежный писатель Э., писавшая о нем коллега-американка пригласила нас всех к себе на ужин. Еда, питье и беседа у жаровни под открытым небом разворачивались неторопливо, но постепенно набирали градус, отчасти обостряясь ввиду супружеских трений между мной и Таней, неизбежных в этой заключительной стадии нашего брака, но скорее излишних для дружеского литературного застолья. В остальном мы вроде бы «сидели хорошо», когда хозяйка, наклонившись ко мне, вдруг вполголоса сказала по-английски:

– Алик, почему бы Вам не поехать домой?

– Я не против, но вы же знаете, я не вожу машину. Надо спросить Таню.

-Таня, почему бы вам не поехать домой?

Таня сказала, что она готова в любой момент, но надо спросить Э.

– Вы поезжайте, – отвечала хозяйка, – а Э. пусть еще останется, я потом привезу его сама.

– Э., так что, мы поедем? Она тебя потом привезет.

Но Э. проявил неожиданную для него приверженность коллективу:

– Да нет, куда вы заторопились, посидите еще, скоро все поедем.

При таком раскладе долго сидеть, естественно, не пришлось, и вскоре мы трое откланялись. В машине я спросил Э., что же он, вопреки своей шумной репутации, не остался. В чем дело – хозяйка не в его вкусе?

– Главное, – отвечал писатель, – не хотелось бы помешать процессу исследования.

Несмотря на деликатность и даже металитературность этого ответа, Таня, видимо, почувствовав себя невольной свидетельницей разговора в мужской бане, а может быть, и в развитие своих претензий ко мне в частности и мужчинам вообще, сдавленно пробормотала что-то вроде «Ах, вы черти!» и отчаянно погнала машину. Э., автор крутых сюжетов со стрельбой и мордобоем, несколько напрягся, отдавая должное происходящему, и головой показал мне на Таню, дескать, утихомирь свою бабу. Я произнес какие-то увещевания, но Таню они еще больше распалили. Было ясно, что я не только не вожу машину, но и не имею власти над водительницей.

Доехали мы, тем не менее, благополучно, и вообще ничего, как говорится, не случилось. Пережив несколько острых, в духе писательской манеры Э., моментов, все вернулись каждый в свою колею. Впрочем, не совсем. Мы с Таней вскоре разошлись, катализатором чего послужил если не этот эпизод, то само присутствие Э., безжалостно обнажающего, в литературе и в жизни, реальную подоплеку экзистенса. По той же причине оборвался, увы, и драгоценный процесс исследования, которому Э., хотя привычке милой и не дал ходу, все-таки, видимо, помешал.

A propos «Э.»…

Наука бессильна

Спорить о вкусах, конечно, смысла нет, но поговорить можно. К сожалению, в этом вопросе наша наука – филология – практически бессильна. Некоторые предрассудки она рассеять может, но заставить полюбить, да даже не полюбить, а хотя бы понять нелюбимое, – увы.

Недавно один серьезный журнал посвятил аж две статьи критике стихов Лимонова, две в одном номере. (Нас вообще хлебом не корми – дай Лимонова покритиковать.) Обвиняют его, кто бы мог подумать, в нарциссизме. Ну, это элементарная глупость, и, немного подучившись, критик узнает, что дело не в идеях, «измах» и «авторской позиции», а в новизне поэтического зрения и слуха и качестве ее передачи. Но научиться – и научить – распознаванию этих, выражаясь по-английски, неосязаемостей гораздо труднее. То есть усвоение возможно, но не по учебнику, а путем ученичества у классиков, как учатся они сами. Речь ведь идет о том, чтобы шестым чувством почувствовать, что поэт наполнил мир, как было однажды сказано, новым звоном в пространстве новом отраженных строф.

Я, например, однажды очень остро почувствовал это в строчках:

… Я ушел из магазина мясного

Как только зимы был конец

И тогда же жену обманув

В новых туфлях я шел по бульвару

И тогда я тебя повстречал

Моя Таня моя дорогая

Жизнь меня делала не только

но и делала меня кочегаром

я и грузчиком был на плечах

Вот и с мясниками побывал в друзьях

Однако объяснить, почему это должно нравиться, затрудняюсь. Объяснения заведут далеко, они покажутся сложными, специальными (нарочито вульгарный, «весенний» акцент на новых туфлях; «примитивизм»: моя Таня моя дорогая; «кубистический» сдвиг: грузчиком… на плечах; неуклюжее формирование финальной рифмы; и т. д.) и неубедительными. Да и потом, когда автор войдет в стандартный лицейский курс, они все равно будут признаны недостаточными, но уже как не охватывающие всех глубин его творчества.

А вот противоположный пример, тоже из собственного опыта. Набокова я оценил задолго до его массированного внедрения в российское сознание, но понимаю и люблю у него далеко не все. Не говоря о большинстве его рассказов, которые, за исключением «Весны в Фиальте», нахожу вымученными, не понимаю я и «Защиту Лужина». Я никак не могу подобрать того угла зрения, под которым роман ожил бы для меня, задышал, стал по-человечески мне интересен. Я не знаю, вернее, не чувствую, сопереживать ли мне герою, доброжелательно, но отчужденно над ним посмеиваться или же просто восхищаться ледяной иронией автора. Как «позиционироваться» по отношению к Козьме Пруткову, Льюису Кэрроллу, Кафке, Хармсу, Лимонову и Пригову, знаю, а тут пас.

Как-то раз, лет двадцать назад, на выставке современного искусства, кажется, в Вашингтоне, в музее Хиршхорн, я никак не мог понять, что за экспонат висит на стене. Там были какие-то щепочки и проволочки, но ни во что единое, хотя бы и «абстрактное», они не складывались. Оказалось (не помню, объяснил ли мне кто-то из посетителей, или было прописано в каталоге), что если подойти к стойке в середине зала и посмотреть в определенном направлении сквозь укрепленное на ней стекло, то щепочки и проволочки образуют поясной портрет обнаженной, слегка кубистический, но все-таки. Как говорится в анекдоте, – стекло такое.

Ну, тут дело было просто. В основе лежала всем знакомая природа и отчасти культура (ню), а над этим были надстроены две условности, обе понятные: одна общая (все зависит от угла зрения), другая конкретная (угол предписывается вот такой). Этому было легко научить, и дальше, уже, с полным пониманием, можно было наслаждаться или плеваться.

С «Защитой Лужина» сложнее. Уж и канонизирован Набоков, и прочесть о нем есть где, и Ходасевич, которому я обычно верю, хвалит. Правда, недавно у Георгия Иванова я наткнулся на ядовитые соображения о подражании автора «Защиты» французским беллетристам средней руки. В том смысле, что по-русски такое делается, действительно, впервые, но в европейском масштабе не новость. Аргумент ли это, не знаю. Имен конкретных французов там нет, а сам факт переноса на русскую почву чего-то западного не предосудителен. Пушкин это делал, символисты делали, Лимонова вот уличают в подражании Генри Миллеру и Жану Жене. Но не чувствую «Защиту Лужина», и все тут. А вроде карты в руки.

Кстати, о Георгии Иванове. С удовольствием перечитал его «Китайские тени» и «Петербургские зимы», так скандализовавшие многих, включая Ахматову. Его на 75% выдуманные (по собственному признанию) истории о выдающихся современниках много лучше всей остальной его ходульной фикшн, именно тем, как он подрисовал этим монам лизам всякие дурацкие усы, каждому свои: Мандельштаму – дочку Липочку, Кузмину – секретаря Агашку, Шилейке – утащенную из музея руку египетской мумии. Но, опять-таки, на вкус на цвет… Мне нравится, но кому-то нравится и катаевский «Алмазный венец».

В общем, как у Зощенко. «Если, конечно, посмотреть с точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то – да, конкретно фактически».

Безнадёга

Свою работу в Корнелле я начал на птичьих правах. Сначала – в престижной, но очень временной роли старшего стипендиата (Senior Fellow) Общества гуманитарных наук (Society for the Humanities), затем – во временной же должности на русской кафедре, замещая ушедшего в отпуск преподавателя. Превращение этих внештатных позиций в постоянную профессорскую ставку (tenure) было делом непростым, при всем расположении ко мне декана колледжа Алэна Сезнека (Alain Seznec), заведующего кафедрой русской литературы Джорджа Гибиана и других коллег. Впрочем, я был полон оптимизма, подкреплявшегося по-российски гипертрофированным представлением о собственной ценности, и увлечен перспективой проведения семинара по все еще полузапретному на родине Пастернаку. Советские цепи были мною успешно потеряны, предстояло обретение всего мира. На этом фоне американская озабоченность получением tenure казалась мне удручающе мелкой. (Не забуду слов одного корнелльского коллеги: «Вот решается мое продвижение из доцентов в профессора [from Associate to Full Professorship]. Если повысят – ну что ж, так и надо, но если не повысят – какое унижение!» Повысили.)

Джордж меня, кажется, понимал, но не упускал из виду и административного аспекта моих первых шагов. Он заботливо справлялся о том, как идет семинар, кто его посещает, доволен ли я, довольны ли слушатели. Я рапортовал, что слушателей много (9?): практически все аспиранты русской кафедры плюс один очень сильный студент выпускного курса (senior), да еще два профессора: один – англичанин с английской кафедры, а другой – какой-то технарь. Англист русского языка не знает, но вместе с коллегой-русистом переводит стихи Пастернака и в семинаре очень активен.

– Это, наверно, Джон Столуорти (John Stallworthy), – угадал Джордж. – Он известный поэт и уважаемый профессор. Надо будет, чтобы он написал официальный отзыв о семинаре.

– Я думаю, он напишет. Он симпатичный, мы часто ходим вместе на ланч в Стэттлер Инн, и он консультируется со мной по поводу своих переводов. Ему очень хочется выпрямить Пастернака, ибо «по-английски так сказать нельзя», а я все твержу ему, что в том-то и фокус, что по-русски тоже нет.[17]

– А кто этот профессор с технического факультета?

– Точно не знаю. Такой незаметный, маленький. Он подошел ко мне перед началом, представился на ломаном русском языке и попросил разрешения ходить. Но умный – соображает неплохо…

– Узнайте фамилию. Надо будет и у него взять отзыв.

После очередного занятия я, извинившись, переспросил имя, фамилию и профессию «технаря» и затем доложил Джорджу:

– Он химик. Его фамилия Хофман (Hoffmann).

– Хофман? Неужели Роальд Хофман?!

– Да-да, Роальд, я еще подумал – одно из викингских имен, захваченных евреями: Гарольд Блум, Роальд Хофман.

– О, это выдающийся ученый. И он любит помогать диссидентам.

– Да, он сказал, что он из Польши. Кстати, он лучше всех в классе понимает мои структурные схемы, иногда и меня поправляет.

– Его отзыв был бы очень кстати.

С Роальдом Хофманом мы подружились. Его интересы далеко не ограничивались химией. Пользуясь возможностями, предоставляемыми университетом, и знанием нескольких европейских языков, он иногда «брал» тот или иной гуманитарный курс. Так, на следующий год после Пастернака он посещал семинар по «Фаусту» у видного корнелльского гётеведа Блэкуэлла.

Между тем, заготовка бумаг шла своим чередом, и вскоре под чутким руководством Джорджа, а также благодаря собранным мной приглашениям на работу в другие университеты – доказательствам моей конкурентоспособности, заветная tenure была получена, а в придачу к ней еще и должность заведующего довольно склочной кафедрой.

Но не об этом речь. Однажды в неурочное время меня вызвали на кампус. Машину я тогда еще не водил и потому спросил, насколько это срочно.

– Приезжайте скорей. Роальд Хофман получил Нобелевскую премию!

Я вскочил на велосипед и к Бейкер Лэб – зданию химического факультета – подъехал уже с готовой поздравительной формулой.

Огромный зал был полон. Сверкали юпитеры – снимали для телевидения. Была расстелена красная дорожка. Среди группы деканов и другого начальства выделялся тучный седой старик, физик-атомщик Ганс Бете (Hans Bethe), до тех пор единственный корнелльский нобелевец. Откуда-то издалека (из Австралии?) были привезены сестра и мать Роальда. Сам он стоял посередине всего этого гала-спектакля и, смущенно улыбаясь, принимал поздравления. Премию он получил вместе с каким-то японцем, но пополам делилась лишь сумма, лауреатом же он был полным. Подошла моя очередь.

– Роальд, я поздравляю вас, а главное – себя, ибо теперь я всегда смогу говорить, что преподавал (taught, букв. «обучал») одного Нобелевского лауреата другому.

Наша дружба на этом не прекратилась – Роальд не загордился. А во время одной из поездок в Москву, еще до перестройки, он даже отвез что-то моему папе, порадовав его высоким уровнем моих знакомств, но встревожив сообщением, что внизу его ждет черная «Волга».

Продолжалось наше общение и после моего переезда в Лос-Анджелес. Джордж и некоторые другие коллеги жалели о моем отъезде; кое-кто, насколько я понимаю, даже обиделся. А Роальд, в книжке стихов, изданной после получения премии, обратил ко мне целый стихотворный призыв вернуться из пошловато-солнечной Калифорнии «домой» в Итаку.

Я не вернулся, но во время своих визитов в Южную Калифорнию Роальд звонил, мы встречались, он приходил к нам с Ольгой на parties… Кроме того, он присылал свои статьи, то самостоятельные, то соавторские, на темы, пограничные между химией, культурологией и Талмудом. И – напряженно ожидал их обсуждения. Я, как мог, проявлял интерес, похваливал, но явно недостаточно. Я вчуже понимал его, ибо и сам жажду внимания к своим работам. Однако в человеке, достигшем, казалось бы, уже всего, такая неутоленная потребность в одобрении поражала и настораживала.

После его очередного визита в Санта-Монику с настойчивой демонстрацией очередного опуса до меня вдруг дошло:

– Надеяться абсолютно не на что, – сказал я Ольге. – Смотри, даже Нобелевка не помогает.

Ars poetica

Одновременно со мной старшим стипендиатом Общества Гуманитарных Наук в мой первый корнелльский год был моложавый, но уже известный английский литературовед модного марксистско-бахтинского толка Терри Иглтон (Eagleton). Ритуал Общества требовал, чтобы «старшие» выступали перед «младшими», в противном случае жаловавшимися на невнимание. Иглтон снизошел, но вместо доклада по теории литературы предложил спеть балладу собственного сочинения на ту же тему, – что и сделал. Он носил длинные волосы, расшитые ковбойские сапоги и какую-то по-битловски длиннополую шинель, так что гитара в его руках выглядела вполне к месту. Я, все еще исповедовавший вывезенную со структурно-семиотической родины веру в торжество Науки, с одной стороны, и в священную недосягаемость Поэзии, с другой, слушал с молчаливым отвращением. Слов у меня, как и у остальных слушателей, действительно, не было – не отвечать же презренной прозой!

Сознаюсь, что, несмотря на выработанную, хочется думать, за последние пару десятков лет терпимость, меня и сегодня коробит при воспоминании. Если подумать, среди классических образцов литературного теоретизирования были и стихотворные – Горация, Буало, Верлена, и все же, для того ли формалисты рассохлые топтали сапоги и выясняли, как сделана «Шинель»?!

Напрасные совершенства

Это было под конец моего последнего корнелльского семестра, весной 1983 года. С Таней мы практически разошлись, она была у Дика в Монреале, а к Ольге в Санта-Монику я мог переехать только после окончания занятий. Я жил один в девятикомнатном доме и сходил с ума, как мог.

Тогда по приглашению своих местных поклонников – Каллера, Льюиса, Клайна – в Корнелл приехал Деррида. Я послушал одну из его лекций, нашел ее скучной, а разбор текста (кажется, «Перед законом» Кафки) малоизобретательным. В перерыве я поделился своими впечатлениями с Каллером, который стал меня уговаривать выступить, но, я, понимая, что, чтобы вылезать с критикой, надо сначала пропахать немеряные завалы такой же скуки, уклонился. Это не помешало мне в тот же вечер быть приглашенным к Клайну на парти в честь почетного гостя.

Народу было не протолкнешься. Деррида меня не интересовал (деконструкция, собственно, и предрасполагает к маргинализации всего центрального), я пил, ел, начинал томиться, пил еще и еще и вдруг оказался лицом к лицу с, иначе не скажешь, писаной красавицей. В кампусном университете все на виду, посторонние редкость, но слава Деррида, видимо, сыграла свою магнетическую роль. Незнакомка была тяжеловата, но породиста, с темными волосами, блестящими глазами и уверенной в себе мягкой повадкой. В своем длинном платье она напомнила мне Курбского перед троном Сигизмунда в начале второй серии «Ивана Грозного».

Я немедленно начал осаду, носившую, впрочем, прерывистый характер: мы сталкивались в толпе, обменивались репликами, что-то вместе пили, расходились, нас снова прибивало друг к другу и опять разносило в разные стороны. Я постепенно напивался и все настойчивее внушал ей, что впереди у нас что-то общее, ну, хотя бы ее моральный долг отвезти меня, безлошадного пьяного, домой.

Пришла она, разумеется, не за этим, но других своих, более честолюбивых, целей то ли уже добилась, то ли, наоборот, в этот вечер добиться отчаялась, и в результате таки повезла меня, – не исключено, что просто по принципу, что зануде легче отдаться, чем объяснить, почему этого делать не надо.

То есть, она-то, возможно, уступила в смысле отвезти, я же в своем возбужденном состоянии, конечно, понял, что в смысле отдаться. Впрочем, состояние это было возбужденным настолько, что однозначной интерпретации поддавалось плохо, а задним числом вообще не поддается и уже не поддастся, тут с деконструкцией не поспоришь.

Мы подъехали к дому, я уговорил ее зайти, побежал открывать, а когда она, поставив машину, поднялась в дом, вышел ей навстречу совершенно голый, с бутылкой и двумя бокалами в руках. Она и бровью не повела, но пить отказалась, сказав, что за рулем. Я стал настаивать, приставать и в ответ на очередное «нет» вдруг плеснул ей вином в лицо.

Она повернулась и уехала, я мгновенно заснул, но наутро, протрезвев, стал думать, как извиниться, а заодно снова увидеться. Я не знал ни ее фамилии, ни даже имени. Но тут я хватился своего берета и решил, что забыл его в машине. Я позвонил Клайну, про берет он не поверил, но согласился, что она так хороша, что разыскать ее необходимо, сказал, что ее зовут Энн-Луиз Дроу (имя и фамилию меняю) и дал телефон.

В трубке я услышал шикарно краткое «Дроу» и столь же шикарно начал с берета. От берета, как и от последовавших извинений, она отмахнулась, приехать в конце концов разрешила, и я понял, что ночной эксцесс прощен, оставив по себе скорее роднящую, нежели разделяющую, и к тому же быстро затягивающуюся зазубрину.

Ехать надо было через всю Итаку, то есть, на велосипеде не менее получаса. Было солнечное утро, впереди необозримо расстилался выходной день, я крутил педали, предвкушая встречу и продолжение осады.

Оказалось, что в дом она въехала только что – гардины, еще не повешенные, валялись на полу. Наконец, я мог рассмотреть ее на трезвую голову и при свете дня. Ее красоты это не убавило. Фигура была по-прежнему уютно тяжеловата, лицо по-прежнему сверкало и влекло, и я опять принялся за свое. Помог и берет, обнаруженный в машине.

Мы болтали, я лез обниматься, она уклонялась, кивая на незанавешенные окна, но не гнала меня, периодически кормила, то позволяла себя целовать, то отстранялась. Я узнал, что она ирландских кровей, не замужем, занимается женской литературой, преподает в каком-то дальнем колледже, но, побывав в Белладжо, цитадели культурной элиты, решила перебраться поближе к звездному Корнеллу.

С наступлением темноты я перешел к штурму. Опять как бы нехотя, но и не особенно сопротивляясь, она уступила. В дальнем от окон углу она постелила на полу, разделась.

У меня захватило дух. Передо мной, застыв, как на классическом полотне, лежала обнаженная красавица, с немного тяжелыми бедрами, небольшой, но правильной грудью и сверкающим лицом в раме темнокаштановых волос.

Что именно было дальше, не помню, помню только, что, в общем, ничего из этого не вышло. Все мои наскоки как-то увязали в ее благожелательной безучастности.

– В чем дело, тебя что-то во мне отталкивает? – недоумевал я.

– Ничто в тебе меня не отталкивает. Просто у меня совсем другие вкусы.

Я понял и оставил попытки. Мы оделись, опять поели, еще поболтали, и я засобирался домой. Она стала меня удерживать, какая-то, как говорят в Америке, химия между нами была, но я ждал звонка Ольги с Западного берега, где вечер только наступал. Я соврал, что по делам развода должна звонить жена, – понимаешь, брак, развод, увидимся завтра. Что-то ее задело.

– Брак? Объясни мне брак, ну, хотя бы на уровне вводного курса – «Marriage 101»?

Нашла, у кого спрашивать, подумал я и уехал.

Поговорив с Ольгой, я позвонил Энн-Луиз. Было поздно, но она взяла трубку.

– Дроу.

– Я приеду?

– Нет.

– Ладно, позвоню завтра.

– Нет.

Я звонил каждый день до отъезда и несколько раз в дальнейшей жизни, но слышал только односложное «Дроу» и безоговорочный отказ. Больше я ее не видел.

Десяток лет спустя в букинистическом магазине в Нью-Йорке мне попалась ее книга с неузнаваемо погрубевшим лицом на задней стороне обложки, а сейчас я для порядка заглянул в интернет. Карьера, хотя и не в Корнелле, сделана – она заведует кафедрой чего-то женского. Лицо старое, жесткое, угловатое. Никаких следов neiges d’antan. И даже неясно, включать ли ее в список.

Гальциона

Интертексты дошли до меня не сразу. В семиотическом истеблишменте о них заговорили еще в 60-е годы, когда нас со Щегловым занимало порождение отдельного текста (и системы мотивов) одного автора. Я долго не принимал Бахтина и недооценивал интертекстуальные работы Тынянова. А над любителями цитатности посмеивался как над представителями особой «остзейской» школы, имея в виду прибалтийское расположение Тарту, где группировались Левинтон и Тименчик, а также рижское происхождение последнего и эстляндское – К. Ф. Тарановского (отец которого был до революции ректором Дерптского университета).

Прозрел я уже на Западе. В академическом плане сыграло роль знакомство с теориями Блума и Риффатерра – современными вариантами формалистского учения о пародии и литературной эволюции. А житейски сказались автомобильные поездки по Европе, пресловутые камни которой проинтертекстуализованы до предела.

Обратившись, я по-неофитски бросился в другую крайность – стал видеть подтексты повсюду и с энтузиазмом настаивать на их программности. (Недавно Щеглов передал мне слова М. Л. Гаспарова: «Если Александр Константинович решит что-нибудь связать, то можно не сомневаться, – свяжет».) Василия Аксенова я так замучил выявлением у него неизвестных ему самому подтекстов (в частности, из бабелевской виньетки о Казанцеве, знавшем все замки в Испании, ср. Дрожжинина с его Халигалией в «Затоваренной бочкотаре»), что однажды он не выдержал и дал мне сдачи. Он спросил, читал ли я «Ожог», и если да, то не оттуда ли почерпнул некоторые свои идеи о Зощенко. Заглянув в соответствующую главу романа, я обнаружил там обещанный подтекст, на который, как честный офицер, и сослался при следующей оказии.

Но совершенно хрестоматийный урок такого рода преподнесла мне сама Жизнь – в своей роли Тотального Текста.

В сентябре 85-го года мы с Ольгой путешествовали по Испании. Маршрут был проложен на высоком культурном уровне: Барселона – Гранада – Толедо – Сан-Себастьян; в конце пути намечался Париж. Помимо очевидных Сервантеса, Эль Греко, Гауди, Дали, мавров, Карла V («римского императора», который столь металингвистически «говаривал» в учебнике родной речи) и проч., над автопробегом витали Ильф и Петров и Хемингуэй. Словом, в интертекстуальном фоне недостатка не было.

Но оставалось как будто место и для нехитрых речей практического ряда. В какой-то момент Ольга, теплолюбивая калифорнийка, стала с беспокойством приглядываться к появившемуся на горизонте облачку, опасаясь дождя и кутаясь в приготовленный на этот случай плащ. Решительно подавив в себе школьные реминисценции из «Капитанской дочки», я ответил, что это пустяки, здесь тепло и хорошо, но едем мы, действительно, на север, дело идет к осени, и неизвестно, какая погода в Париже, где нас могут ожидать холод, ветер и дождь.

Прошло, наверно, полчаса, прежде чем я сообразил, что я сказал. Почти слово в слово я подал знаменитую реплику Лауры из «Каменного гостя»:

Приди – открой балкон. Как небо тихо;
Недвижим теплый воздух, ночь лимоном
И лавром пахнет [………………]
И сторожа кричат протяжно: «Ясно!..»
А далеко, на севере – в Париже –
Быть может, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идет и ветер дует. –
А нам какое дело?..

Надо сказать, я не только знал этот пассаж, но и читал разнообразные комментарии к нему пушкинистов и даже сам писал о нем. Так что особый российский кайф по поводу северности Парижа при взгляде из Испании был мной давно отрефлектирован. И хотя я мог поклясться, что говорил в простоте душевной, тут-то, как сказал бы Зощенко, он, интертекст, и подтвердился. (Как подтвердился и О. Бендер: «Слушайте, что я накропал вчера ночью при колеблющемся свете электрической лампы: «Я помню чудное мгновенье…»… И только на рассвете… вспомнил, что этот стих уже написал А. Пушкин!»)

Подавленный, но и польщенный пожатьем каменной десницы Гипертекста, я с ближайшей же бензоколонки отправил М. Л. Гаспарову (в холодную, еще не тронутую перестройкой Россию) короткий отчет о случившемся. В ответ я по истечении времени получил цветную открытку: изображение незнакомой большеголовой птицы с мощным клювом и пышным хохолком, как гласила подпись, – зимородка. Следовала приписка от руки: «За кораблем вилася Гальциона…»

Это была строчка из «Тени друга» Батюшкова, и таким образом я нарекался «другом», причем покойным, являющимся во сне. В этой посмертности не было, впрочем, ничего макабрического. В 85-м году все еще оставалась в силе формулировка того же Бендера: «Заграница – это миф о загробной жизни. Кто туда попадет, тот не возвращается», обыгрывающая известную гамлетовскую. Дополнительную связность диалогу придавали батюшковские упоминания о ночи, страже, севере и погодных условиях, воспринимаемых одновременно с южной, древнесредиземноморской, точки зрения (на Англию как на «туманный Альбион») и с русской, нордической (на север как на нечто «любезное»):

Я берег покидал туманный Альбиона;
Казалось, он в волнах свинцовых утопал,
За кораблем вилася Гальциона,
И тихий глас ее певцов увеселял […]
И кормчего на палубе взыванье
Ко страже, дремлющей под говором валов, –
Все сладкую задумчивость питало.
Как очарованный, у мачты я стоял
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила Севера любезного искал…

Батюшковский эпиграф из Проперция (о душах усопших, ускользающих от смерти, победив костер) являл сигнатуру Гаспарова как античника, но меня больше заинтересовала Гальциона. В примечаниях к одному изданию Батюшкова она толковалась попросту как «чайка», а к другому – несколько богаче, но тоже уклончиво: «Здесь – чайка, по имени женщины, согласно мифу, превращенной в морскую птицу, чтоб сопровождать утонувшего мужа». Миф имелся в виду греческий и к тому же разработанный Овидием («Метаморфозы», XI, 410–748): об Алкионе, одной из нескольких в мифологическом репертуаре, а именно – дочери Эола и жене/вдове потерпевшего кораблекрушение Кеика. (Ее тезка, другая Алкиона/Ал(ь)циона, дочь Атланта и океаниды Плейоны, стала возлюбленной Посейдона, а потом вместе с сестрами образовала созвездие Плеяд).

Как далее выяснилось, дезориентирующее «Г» (латинское H) в начале ее имени, по-видимому, возникло (в духе тыняновского Киже) из смешения значков для разных типов придыхания (в моем греческо-английском словаре прямо сказано: «halcyon with h is a wrong form»). Оно проникло в латынь и европейские языки и присутствует как в названии соответствующей птицы (лат. halcyon = alcyon = alcedo = англ. halcyon = kingfisher = рус. зимородок), так и в выражении halcyon days, «безмятежные дни» (греч. halcyonides), связанном с античным же представлением, что штиль, устанавливающийся на море на две недели вокруг дня зимнего солнцестояния (то есть, как раз сейчас, когда я пишу это в солнечной предновогодней Санта-Монике и океан действительно тих), объясняется тем, что боги даруют его зимородку, который – в согласии со своим русским наименованием – именно в это зимнее время выводит птенцов. Ср. у Овидия:

…Наконец пожалели их боги, и оба
В птиц превратились они; меж ними такой же осталась,
Року покорна, любовь; у птиц не расторгся их прежний
Брачный союз; сочетают тела и детей производят.
Зимней порою семь дней безмятежных сидит Алкиона
Смирно на яйцах в гнезде, над волнами витающем моря.
По морю путь безопасен тогда: сторожит свои ветры,
Не выпуская, Эол, предоставивши море внучатам.

(пер. С. Шервинского).

В истории этой метаморфозы обнаруживается и второй важный подтекст к «Тени друга» – эпизод с Морфеем, т. е. Сновидением, являющимся Алкионе в облике покойного мужа. (Морфей, специально изобретенный на этот случай Овидием и эмблематизирующий идею «мета-морфоз», то есть, выражаясь по-современному, morphing’а, дал, кстати, название морфию; а именем halcyon в смысле «богоданного покоя» названо американское снотворное.)

Овидиевские подтексты Батюшкова и, значит, гаспаровской открытки могли, в свою очередь, отсылать к статьям самого М. Л. о первом великом поэте-изгнаннике, в частности – к книге «Скорбные элегии. Письма с Понта» (М.: Литературные памятники, 1978) с его комментариями и переводами. Ее экземпляр он подарил мне перед моим отъездом в эмиграцию, снабдив посвящением в форме элегического дистиха:

Знал над стихами Назон, что на Понте он пишет для Рима;
Ныне где Понт и где Рим – сам не ответит Эдип.

(23/X – 78)

Сходится, однако, не все. Зимородок – не чайка (а реальный зимородок гнезд вообще не вьет: он кладет яйца в прибрежные ямки), Испания – не Альбион, Эдипу не было дела до Рима, Батюшков отплыл из Англии (в Швецию) не в конце декабря, а в июне (1814 г.), да и «Г» – лишнее… Кстати, от этого «Г» зависит толкование имени Гальционы/Алкионы в качестве то ли «морской гончей» (hal-cyon), ошибочное, то ли «охранительницы, стражницы» (alcy-one), правильное; между прочим, мотив «стражи» есть и в «Тени друга», и в реплике Лауры, а также в моем имени, означающем «охранитель мужей» (alexo + andr-) и таким образом отчасти родственном Алкионе.

Что касается разницы между зимородком и чайкой, то у Овидия Кеик и Алкиона превращаются богами просто в неопределенных «птиц». Различие удобно смазывается также употреблением обобщенного единственного числа, одного на двоих: ambo alite mutantur, букв. «оба превращаются в птицу». По другим источникам, оба становятся зимородками. Наконец, согласно третьим, Алкиона обращается в зимородка, а Кеик – в чайку, что соответствует греческому значению его имени (Ceyx = «морская чайка»; но заманчивая этимология чайка < keyk–s, к сожалению, некорректна: оба слова имеют звукоподражательное происхождение, но каждый свое; как сообщает запрошенный по электронной почте Старостин, греческому keyk- соответствует в русском не чайка, а… сова). Союз чайки с зимородком создает серьезные проблемы межвидового скрещивания, каковые, впрочем, лишь контрастно оттеняют преодолевающую все преграды силу любви (ведь и наказаны-то богами Алкиона и Кеик были, по одной из версий, за переоценку своей любви – за то, что называли друг друга Герой и Зевсом), ну и, конечно, могущество богов.

Все это и многое другое обильно комментируется в литературе. И все вроде бы примиряется Пушкиным (инкогнито – так сказать, во сне – явившимся мне невдалеке от Гвадалквивира). «Пушкин, – сообщает комментатор Батюшкова, – заметил об этой элегии: „Прелесть и совершенство – какая гармония”».

Пушкиным же неожиданно гармонизируется и один не вполне разрешенный в нашей с Ямпольским книге о Бабеле вопрос – о названии издательства («Альциона»), которым владел муж героини «Гюи де Мопассана» Бендерский. Бабель, по-видимому, пародировал, с утрированным еврейским налетом (Аль-Цион = др.-евр. «на Сион, в Иерусалим»), название символистского издательства «Алконост», принадлежавшего еврею Самуилу Алянскому. Это тем более вероятно, что слово алконост – не что иное, как искажение старинного русского речения «алкион есть птица», где алкион – все тот же зимородок. Но, метя в одну алкиону, Бабель вольно или невольно попал в другую. Подобно Бендеру (с его «Чудным мгновеньем»), Бендерский повторил уже бывшее в русской литературной традиции название альманаха, издававшегося в начале 1830-х годов бароном Розеном и названного по имени самой яркой звезды созвездия Плеяд, то есть, «другой» Алкионы. В «Альционе» печатались поэты пушкинского круга и сам Пушкин (в частности, там в 1832 году – ровно за сто лет до «Гюи де Мопассана» – появился «Пир во время чумы»), но не Батюшков, к тому времени замолкший. Впрочем, было издательство «Альциона» и в 1910-е годы, так что Бабель, возможно, вообще ничего не придумал, и вся проблема не стоит выеденного яйца.

А возможно, что М. Л. Гаспаров просто намекнул мне, что ездить надо меньше, а читать больше. (Еще в 88-м он писал мне, что отказался ехать на мандельштамовскую конференцию в Бари, ибо «слишком привык к железному занавесу и потому не ездок».) Или вообще спутал меня со Щегловым, писавшим о «Метаморфозах» всерьез. Упомянул же он как-то в разговоре со мной о неком мифическом «Щегловском». Не этому ли птицевидному гибриду был адресован назонистый зимородок на открытке?

Интертексты умеют много гитик.

Unfortunately, бля

Стихи Коржавина я знал со времен «Тарусских страниц», а с ним самим познакомился только в Калифорнии, году в 83-м или 84-м, когда он гостил у Паперных в Санта-Монике. Ольга же подружилась с ним еще раньше, в ходе организованной ею конференции по литературе «третьей волны» в Лос-Анджелесе (1980).

Коржавину было приятно, что я помню наизусть его стихи, и он объявил меня своим парнем; мы даже перешли на «ты». Но с моим структурализмом он примириться не мог. Полагаю, что дело не только в конкретных разногласиях, каковые действительно имеются. (Так, Коржавин вообще не жалует славистов, литературоведов и прочих паразитов на теле литературы; на дух не принимает он и моей любви к поэзии Лимонова: «Чего уж там, персонажи пишут», – припечатал он однажды.) Задним числом я пришел к мысли, что тут работает некая общая стратегия: предъявляя собеседнику тот или иной идейно-политический счет и тем самым вызывая у него чувство вины, Коржавин как бы обращает его в моральное рабство, позволяющее далее потребовать от него, выражаясь словами Остапа Бендера, множество мелких услуг. Поэтому поддержание обвинения носит принципиальный характер, требуя от Коржавина быть постоянно начеку.

– Эма, – говорил я ему, улучив момент, когда он находился в добром расположении духа, – давай я у тебя буду на роли хорошего структуралиста. Знаешь, как у антисемита может быть жена-еврейка, у расиста – друг-негр?

– Нет, – бдительно спохватывался Коржавин. – Хорошего структуралиста быть не может. Человек ты неплохой, но добро и структурализм – две вещи несовместные.

Коржавин уехал, а потом через какое-то время позвонил Ольге с просьбой о помощи. Его жена (тогда главный источник доходов в семье) теряла работу в Гарварде (ее ставка преподавателя языка не допускала продления), и он спрашивал Ольгу, нет ли где-нибудь в американской славистике преподавательского места. На нашей кафедре как раз проходил конкурс на замещение такой должности, и Ольга предложила жене Коржавина подать документы, что и было сделано. Последовал рутинный процесс поиска кандидатов, которым занималась уже не Ольга – завкафедрой, а специально созданный комитет. Но ни один из кандидатов не удовлетворил членов комитета, и никто принят на работу не был, о чем всем и были разосланы корректные письма с комплиментами и сожалениями.

Прошло еще некоторое время, и Вадик Паперный позвонил сказать, что только что говорил по телефону с Коржавиным, который очень сердит на нас с Ольгой, и нам следует немедленно с ним связаться. Он дал бостонский номер Коржавина, мы позвонили и услышали знакомый брюзжащий захлеб:

– Ну, что такое, понимаешь? Ну, не вышло, ну, позвоните, как люди, скажите, не вышло. А это что? Сначала приглашают, а потом? Письмо, понимаешь, на бланке, понимаешь, по-английски… Unfortunately, бля… Разве это по-нашему?..

Пришлось долго неискренне каяться по телефону, а потом долго нести фальшивое бремя вины. Но все это с лихвой окупалось обретением могучей формулы, вышедшей из творческой лаборатории мастера.

Кстати, упор Коржавина на «нашенские» ценности слышится и в органично сросшемся с ним псевдониме. Взят он был, конечно, в годы, когда поэту с фамилией Мандель рассчитывать было бы не на что. Но это не просто первая попавшаяся русская фамилия. В ней видна марка той же поэтической мастерской: и непритязательные корж и ржаная корка, и мужественный налет ржавчины, и фонетическая рецептура Маяковского (Есть еще хорошие буквы: Эр, Ша, Ща), и некое державинское эхо. (Интересно, не в Коржавина-Державина ли метит фамилия Марамзин? Маразм + Карамзин – это даже посильнее Кармазинова Достоевского.)

В общем, старик Коржавин нас заметил и, в гроб сходя, обматерил. Ну, насчет гроба это так, к слову. Только что в Питере, на двухсотлетних пушкинских торжествах, он был в добром здравии и читал под аплодисменты зала.

Полировка личности

С Майей Каганской я познакомился летом 1984 года в Иерусалиме, на Международном пастернаковском симпозиуме. Я заочно знал ее по блестящим эссе и книге «Мастер Гамбс и Маргарита» и вот увидел лично. В ней все было внушительно – фигура, нос, низкий голос, ядовитое красноречие.

Как-то мы оказались вместе в лифте, и я спросил, чем она занималась в России, где я о ней вроде бы не слышал.

– В России я исключительно полировала свою личность, – сказала она своим кокетливым басом. – И, отполировав, решила преподнести в дар Западу.

Присутствие в лифте славистов – представителей осчастливленного Запада – ее не смущало.

Китти

Она была подругой-коллегой Ольги, к которой я тогда начал летать на уик-энд с Восточного побережья. Но в одну из пятниц Ольга не могла меня встретить – на это время было давно назначено заседание редколлегии их феминистского журнала, и в аэропорт она прислала дочку. Я был уже в ее сантамоникской квартире, когда они пришли вместе с Китти, заехавшей на минутку, чтобы, наконец, на меня посмотреть.

Мы сразу понравились друг другу. Как сейчас, вижу ее большую голову, высокий лоб, живые зеленые (кажется, благодаря линзам) глаза, малиновые губы и хрупкую фигуру. Она была еврейка, и все в ней было понятно без слов. Ольга представила нас, и мы охотно поцеловались.

Я спросил, как прошло неотменимое заседание, и они стали наперебой рассказывать, что оно затянулось из-за дискуссии о моральной допустимости оргазмов до полной победы феминизма. Я внес свою лепту, сказав, что эта проблема интересна и с эротической точки зрения, но так долго держать эрекцию дано немногим. На прощанье мы с удовольствием поцеловались еще раз.

Когда я переехал к Ольге, мы стали видеться чаще, в гостях друг у друга, на парти и при совместном посещении кинотеатров. Китти занималась латиноамериканской кинематографией, а ее муж Стив, беглый венгерский еврей, кино снимал. Рано сделав академическую карьеру, он был уже «полным» профессором киноведения в Стэнфорде, но потом бросил университет, чтобы посвятить себя съемкам, тем более, что Китти была богата, и денег хватало. Стив был маленький, носатый, слегка гнусавый, с плохим запахом изо рта, очень энергичный и тоже понятный. Непонятнее всех была Ольга, устраивавшая мне сцены по поводу неурочной отмены похода в кино – «Ты просто не понимаешь, как это неудобно», – хотя простоты не хватало именно ей.

Простота состояла, в частности, в том, что у Стива все время были какие-то дамочки на съемках и что мы с ним это хорошо понимали; что Китти одновременно ревновала и не любила его, особенно за то, что он живет за ее счет, хотя стыдливо скрывала это; что мы с Китти элементарно нравились друг другу и тоже оба это понимали, с той разницей, что я прямо говорил ей об этом, обнимая, целуя и подробно ощупывая ее при каждом возможном случае, а она, почти не сопротивляясь, констатировала, что да, налицо взаимное влечение, но главное – это что мы оба любим Ольгу.

Несколько раз дело, казалось, шло к роковой развязке, но в последнюю минуту Китти останавливали моральные колебания. Оргазм откладывался.

К сексуальным переговорам наше общение не сводилось. Стив и Китти купили новый дом в дорогом районе, интересной модернистской архитектуры, с эффектной древесной обшивкой. На новоселье я познакомился с ее родителями, приехавшими из Нью-Йорка. Особенно мне понравилась мама, в свое время явно красотка. Ее звали Ми’ми, у нее были накладные черные волосы, держалась она кокетливо и вспоминала, как юной медсестрой женила на себе своего босса-дантиста, будущего отца Китти. Китти немного стеснялась ее самоуверенной вульгарности, помалкивавший отец, видимо, тоже.

Не ограничиваясь феминизмом, Китти исповедовала весь спектр либеральных взглядов. Она могла осудить фильм за то, что в нем отсутствовали third world values – идеология третьего мира. Она восхищалась сандинистами, горячо отвергая мои возражения:

– Что вы можете знать о сандинистах? Вы же не были в Никарагуа и даже не знаете испанского!

– Китти, – говорил я. – Мне очень нравится ваш дом, и я хочу, чтобы в нем жили вы, а не сандинисты, которые, придя к власти, обязательно его отберут. Если же вы считаете, что сандинисты хороши только для никарагуанцев, то это вообще аморально, гораздо аморальнее, чем отдаться мне при живой Ольге.

Потом у нее обнаружили рак. Она интенсивно лечилась, одну грудь пришлось отрезать, зато дело вроде пошло на поправку, и она держалась бодро. Как-то мы танцевали, я погладил ее грудь и спросил, которая настоящая.

– Настоящая – правая, а это такой лифчик.

В состоянии ремиссии она поехала на год в Испанию, заниматься испанским кино – это был давно вынашивавшийся проект. Но там ей стало хуже, и она не сразу, но вернулась.

Сначала она была как будто ничего, ходила, отвозила дочку в школу, сама ездила на химиотерапию. Но ощущение безнадежности сгущалось. И на очередное предложение секса она согласилась без разговоров. Она пришла, деловито разделась. Тело у нее было еще вполне женственное, небольшая правая грудь от поцелуев ожила, расправилась, все шло хорошо, но надо всем витал дух обреченной решимости. Одеваясь, она так и сказала:

– Я решила, что мне это полагается и откладывать больше нельзя.

Вскоре ей стало хуже, а потом совсем плохо, и следующие несколько месяцев она провела уже в больнице. Ольга ездила к ней и сказала, что хорошо бы поехать и мне. Я поехал.

Свет в палате был притушен. Китти полусидела-полулежала в какой-то сложной машине, к ней были проведены капельницы и другие трубки. В уборную она еще вставала, но по сути дела уже жила в этом устройстве.

Ясно было, что мы видимся в последний раз. Обо всем и всех она говорила спокойно, кроме Стива.

– Я его ненавижу.

– За что?

– За то, что ему все достанется.

Когда она умерла, ей не было сорока.

Сравнительное литературоведение

В середине 90-х годов я попал на ежемесячное заседание объединения славистов, живущих в Нью-Йорке и окрестностях. Доклад профессора Энтони Энемони (Anemone), с сильным деконструктивным привкусом, посвященный толстовским «Казакам», привлек внушительную аудиторию – человек пятьдесят литературоведов и историков из ведущих университетов.

Деконструкцию я недолюбливаю, наверно, потому что недопонимаю, а «Казаков» не читал, руки не дошли. Это не помешало мне включиться в дискуссию и оспорить какие-то из утверждений докладчика, произведя достойное впечатление как на него, так и на слушателей. После доклада вся компания по традиции отправилась в близлежащий китайский ресторан.

А наутро я улетел назад в Лос-Анджелес и через день уже присутствовал на заседании нашего кафедрального семинара, где выступал А. В. Лавров (ныне член-корр.) с анализом автобиографической подоплеки «Серебряного голубя» Белого. Этого романа, я тоже не читал, и мне показалось заманчивым не просто выступить в прениях, но и провести параллели между двумя текстами, к чему я был более чем подготовлен прослушанными докладами.

Эксперимент удался, напомнив мне сдачу экзамена по зарубежной литературе XX века на филфаке МГУ сорока годами раньше. Я тогда вытащил билет с датским соцреалистом Мартином Андерсеном-Нексё и, не читавши ни одного из его романов, развернул перед экзаменатором сопоставительный анализ сразу двух – «Пелле-Завоевателя» и «Мортена Красного». Преподавая сейчас русскую литературу в Калифорнии, я иной раз ловлю на подобных трюках своих желторотых студентов и, прежде чем поставить кол (F), не забываю похвалить их за интеллектуальную инициативу, обличающую будущих литературоведов.

И в самом деле, успех этих провокаций вовсе не свидетельствует, как может показаться, о научной несолидности литературоведения. Напротив, если последнее чем и отличается от «настоящих» наук в невыгодную сторону, так это обязательностью знакомства с художественными текстами и вообще первоисточниками. Физики, химики, биологи, не говоря уже о математиках, спокойно работают с фактами и формулами, установленными их предшественниками, и лишь филологи считают делом чести вручную перелопатить как можно большую массу накопившегося за века сырья.

Есть мнение…

– А ты все-таки хороший парень (good guy), – сказала мне одна коллега в конце престижной конференции в Сан-Диего, на заключительной парти, когда все слегка подвыпили.

Мне уже приходилось слышать подобное. Я во многих отношениях не подарок, доброе слово и кошке приятно, но мне всегда хотелось спросить, по поручению какого именно этического политбюро берутся они удостоверять мое благонравие. Поддавшись соблазну, на этот раз я спросил – и был тотчас разжалован обратно в негодяи.

Механизм вынесения этих оценок несложен. Объявляя тебя «хорошим», себя дамочка позиционирует как бесспорную носительницу добра и справедливости. Она, конечно, вправе и отказать тебе в одобрении, но тогда ты мог бы усомниться в ее полномочиях, и игра закончилась бы вничью. А так ее стратегия беспроигрышна: натянув тебе четверку с минусом, в обмен она получает диплом с отличием. (В Америке только полный невежа может не принять одобрения собеседника – won’t take «yes» for an answer.)

Оосбенно красноречиво это «все-таки». За ним рисуется бурное заседание некоего высшего совета, на котором она выдерживает тяжелый бой в твою защиту, вынуждена признавать твои многочисленные недостатки, но в конце концов преодолевает законное недоверие большинства и добивается оправдательного приговора – с минимальным перевесом.

С тех пор прошел десяток лет, но я хорошо помню ее шок от моего вопроса. Наверно, мне следовало смолчать. Она была не первой молодости, безнадежно усата, для компенсации курила трубку, носила устрашающие сапоги и писала исключительно на женские темы, не получая, однако, одобрения даже у той русской писательницы, творчеству которой посвятила целую книгу. А вообще-то была неплохим парнем.

Совершитель Гаспаров

Мне довелось встречаться с учеными высшей пробы: Шкловским, Проппом, Якобсоном, Тарановским, Лотманом, Пермяковым, Бремоном, Риффатерром, де Маном, Колмогоровым, Гельфандом, Хоффманном, Зализняком, Старостиным, быть сыном Мазеля, работать с Мельчуком и Щегловым. С Михаилом Леоновичем Гаспаровым (далее – М.Л.) я был знаком довольно хорошо, хотя и не так коротко, как некоторые другие (которые, именно поэтому, боюсь, ничего не напишут).

Он умер в зените успеха – и по масштабам достигнутого, и по уровню признания. Неизлечимо больной, он продолжал работать и, живи дольше, не снизил бы темпа; но по любой человеческой мерке и так сделал достаточно. Памятником этому титаническому труду остаются книги, которые уже давно начали переиздаваться. К ним обращаешься постоянно, – они служат фундаментом и укором, толкая к изучению, применению и вообще работе. Неловко требовать большего.

Не пытаясь охватить здесь значение его наследия, я хотел бы рассказать, каким я его знал и чем он был для меня лично. Я позволял себе писать о нем при его жизни, в статьях и виньетках, и мечтал бы, чтобы так было всегда. Увы! Подумать, что мне случилось познакомить его со Старостиным (в автобусе по дороге к Сереже я встретил М.Л.; они оказались соседями, от Старостиных мы позвонили М.Л., он охотно зашел, он вовсе не был нелюдимым), а сегодня нет их обоих!

Повторяю, отношения не были особенно близкими. До эмиграции я у него не бывал, но он регулярно приходил на Метростроевскую (Остоженку) на Семинар по поэтике (1976-1979), а много лет спустя как-то зашел к нам с папой на Маяковскую. Он несколько раз был у меня в Санта-Монике и потом принимал меня в последней своей квартире на Ленинском. В основном же мы виделись у общих друзей и на научных заседаниях (в Москве, в Штатах и снова в Москве), а перезванивались и переписывались, главным образом, по поводу моих работ, которые я отдавал ему на суд и к которым он для пользы науки щедро придирался.

Я храню его письма – мелким убористым почерком и густой, через один интервал, на двух сторонах листа, машинописью (наверно, пора подумать об их публикации). В одном, по поводу работы об Окуджаве и сомнений коллег, заслуживает ли он исследования, – скромная паче гордости мысль, что внимание к второстепенным поэтам окупится, если потомки не забудут нас, третьестепенных литературоведов. В другом, по поводу моих попыток психоанализировать Эйзенштейна, – предупреждение, что тогда от аналогичного подхода не застрахован и его исследователь. В нескольких (электронных и рукописных, в том числе из последней больницы) – заботливые метрические разъяснения, указания подтекстов и семантических ореолов. В связи с моей попыткой заняться 85-м стихотворением Катулла («Odi et amo…») – поощрение к работе, переписанные от руки неизвестные мне русские переводы и подсказка термина (ропаллический стих) для замеченного мной удлинения глаголов от начала к концу (Статью я забросил, и он мне несколько раз напоминал, что доделать надо). В ответ на возбужденный звонок из Санта-Моники об идее инфинитивной поэзии – удовлетворение, что семантические ореолы распространимы на синтаксис.

Ничего этого уже не будет. Как не будет перед глазами примера уникального трудолюбия, на который я оглядывался в периоды лени и нелюбопытства, говоря себе, вот ты уклоняешься от работы, вспомни М.Л. Стыдно было и невежества, особенно при встречах, хотя сам М.Л. в своей просветительской роли держался с предельным тактом, во весь рост не выпрямлялся и справки давал исчерпывающе детальные, а не по-авгурски загадочные.

Впервые я увидел его полвека назад. Один из, наверно, уже немногих, я помню его высоким, крепко сложенным, даже полноватым, с густыми волосами – рыжевато-каштановыми, расчесанными на пробор. Я был на 1-м курсе, он, следовательно, на 3-м. Познакомился с ним не я, а Юра Щеглов, – кажется, на лекциях С. М. Бонди, которого помню только издали (Юра говорил, что, когда мел крошился, Бонди с наигранной капризностью требовал принести другой, лучший: «Принесите мне чехословацкий мел!». Дальше Чехословакии тогдашние мечты о хорошей жизни не простирались).

Кажется, настоящее знакомство началось с того, что однажды в коридоре Иняза я осмелился попросить оттиск статьи о баснях Эзопа (1968) – и вскоре получил его (он надписал: «…с неожиданностью…»). Эту работу я ценю особо, как ранний вклад в теорию инвариантов, причем тематических, и всегда включаю в соответствующие курсы, рядом с пропповской «Морфологией» и якобсоновской «Статуей».

Немного ближе мы сошлись в начале 70-х, в рамках полуофициального инязовского Семинара по структурной поэтике, основанного Д. М. Сегалом. После его отъезда в Израиль Семинар приютил И. Р. Гальперин (of all people), и там вспоминается доклад Джеймса Бейли на какую-то очень специальную тему (по английскому или немецкому стихосложению), а в прениях – выступление, практически содоклад, М.Л., у которого нашлись собственные, отличные от бейлиевских, подсчеты на том же материале. В силу своей американскости (а отнюдь не контраргументов М.Л.) этот доклад оказался в Инязе последним, после чего Семинар некоторое время просуществовал в Институте Русского Языка, под эгидой В. Д. Левина, и там последним стал уже мой доклад об окне у Пастернака, в ходе которого М.Л. и Марина Тарлинская что-то громким шопотом обсуждали и подсчитывали – оказалось, сравнительную частоту метонимий и метафор у Пастернака, – чтобы опровергнуть трактовку Якобсоном пастернаковской поэтики как основанной на смежности. Так или иначе, Семинар был из ИРЯ выдворен, В. Д. Левин уехал опять-таки в Израиль, а Семинар, уже на совершенно птичьих правах, перебазировался ко мне домой, где продержался три года, до моего отъезда тоже как бы в Израиль, а в действительности в Штаты, и тогда перебрался к Мелетинским.

Об этом Семинаре уже писалось (в том числе М.Л. и мной), здесь коснусь только археологического (в смысле Фуко) вопроса, почему, с одной стороны, он был гоним, а с другой, не разгромлен. Гонима была как сама полудиссидентская семиотика, так и ее ненадежные представители, норовившие свалить за рубеж. Формулой выживания, особенно на домашних, то есть, в сущности, антиобщественных началах, было четкое отделение поэтики от политики. По молчаливому уговору, стихи разбирались, в том числе полузаконные (Мандельштам, Цветаева), чуждые теории обсуждались, в том числе американские (Якобсон, Риффатерр, Лаферрьер, Каллер), иностранцы приглашались, в том числе буржуазные (Тарановский, Эд Браун), а «Хроника», КГБ, подписанты – не поминались. Но однажды это хрупкое равновесие было нарушено.

Мы собирались вечером, доклад мог длиться и час, и два, и только потом подавался чай с вареньем и кексом (из «Праги», с изюмом, длинный, мы называли его «рыба»). Чаепитие уже началось, когда в дверь позвонили. Это оказался Игорь Мельчук, с портфелем и двумя рюкзаками, – он был рядом и решил что-то занести для нашей завтрашней работы. Мельчука, гениального лингвиста, пламенного диссидента и заклятого врага гуманитарных печек-лавочек, я с Семинаром никак не смешивал. Он понимал, что явился не в свой день, но не пустить его дальше передней было бы некрасиво, и я пригласил его к столу. Его, конечно, все знали, он же, великодушно оставляя в стороне поэтику, с места в карьер заговорил о политике, арестах, Буковском, – не замечая, что все примолкли. Выговорившись и напившись чаю, он поднялся из-за стола с туристским: «Ну что, народы, по домам?!» Я попросил его не разгонять моих гостей, проводил и вернулся в гостиную извиняться. Но «народы» (Ю.И. Левин, Е.М. Мелетинский, Т.М. Николаева, О.С. Седакова, И.М. Семенко, Ю.К. Щеглов и другие) уже оттаивали и разговор возвращался в безопасную колею, когда раздался заикающийся голос М.Л.: «А кто такой Буковский?» (Сегодня так прозвучало бы: «Кто такой Ходорковский?»)

Это было сказано с безукоризненной наивностью, вполне в образе чудака-ученого не от мира сего, но задним числом может быть прочитано с аналитическим акцентом не на «наивности», а на жизни «в образе». М.Л. не был прост, – не оскорбим его памяти этой банальностью.

С легкой руки Пастернака (его слов о Рильке) в наш обиход, в частности, винюсь, мой, вошли слова о том, что нас читают на небе. И не только читают, нам оттуда еще и пишут. Внимание богов лестно, с ними приятно быть накоротке, и мы тем охотнее обожествляем своих корреспондентов. Наши игры понятны. Что касается богов, то ими, по известной формулировке, быть трудно, – потому что дело-то человеческое, слишком человеческое. Особенно, когда делается оно в неблагоприятных условиях. Отдать должное этому реальному труду, на мой взгляд, важнее, чем законопатить его в упрощающем коконе легенды.

Секрет «простого» образа М.Л., рассчитанного на выживание и успех в советском, да и в любом человеческом обществе, состоял в «нестрашности». Великий эрудит, знаток мировой (в том числе легендарной античной) культуры и истории, многих языков, статистических методов и, добавлю, человеческой природы (по прочтении «Записей и выписок» в этом не приходится сомневаться), не выглядел угрожающе благодаря своей отрешенно академической внешности, заиканию, предупредительным манерам, да и «неактуальности» занятий – античной древностью и стиховедческими подсчетами. Для филолога-классика работа в ИМЛИ, занятом досье на российских и западных писателей и поддержанием идейно-политической амуниции в боевой готовности на случай выезда членов ЦК в соответствующие страны, была неплохим убежищем: государственные визиты в Древнюю Грецию и Рим оставались редкостью.

Но именно убежищем. Сколь трезво смотрел М.Л. (вместе со своим постоянным собеседником Аверинцевым) на политическую конъюнктуру, хорошо видно из тех же «Записей». И с наступлением новых, более свободных времен он из ИМЛИ ушел. Помню, что я был поражен, услышав об этом от него самого. Он пояснил, что «как античник давно деквалифицировался». Для меня и это прозвучало невероятно, но в общей ретроспективе поддается сегодня осмыслению. С одной стороны, отпала необходимость прятаться, – вскоре стало можно публично комментировать Мандельштама, в том числе его гражданскую лирику 1937 года. С другой, широко открылись непосредственные контакты с Западом, и его роль медиатора между мировой классической филологией и российской культурой потеряла исключительность. В целом, с М.Л. произошло в каком-то смысле то же, что со многими филологами-нерусистами (назову Аверинцева, Либермана, Щеглова), которые, выехав на Запад, с удвоенным вниманием обратились к всегда исподволь занимавшей их русской тематике. На службу этому финальному «обрусению» М.Л., разумеется, поставил и все то, что ранее приобрел в занятиях античностью и переводами.

Не будучи вседержителем, М.Л. не был и кенотически благостным «исусиком», или, ближе к античности, набоковским «сократиком». Даже и «сокращаясь» (из деликатности, по необходимости, иногда с иезуитским самоуничижением), он оставался трезвым, бескомпромиссным, полемически острым носителем выношенной им научной правоты – во многом сродни структурно-позитивистскому пафосу своего поколения. В моем опыте это был как бы еще один Мельчук, но не энтузиастично-конфликтнооткрытый миру и потому вынужденный эмигрировать, а изощренный, ироничный, житейски мудрый и потому сумевший «через все ваши революции сохраниться» (Зощенко), чтобы стать пророком в своем отечестве.

Он решительно отвергал постструктурализм («критику как самоцель») и при первой же встрече на Западе стал с пристрастием допрашивать меня, каким таким возможным собственным недопониманием я позволяю себе извинять его пагубные притязания. И он же убийственно деконструировал Бахтина, точно указав его место под солнцем 20-х годов. Помимо претензий на диалог с классиками, в Бахтине его раздражал непрофессионализм античника. Тот же упрек предъявлял он и Ольге Фрейденберг, – не забуду страстную демифологизацию ее работ и имиджа (я удивился, потому что был в свое время пленен «Поэтикой сюжета и жанра»), излитую в pendant к моему ахматоборчеству. Он с холодной усмешкой настаивал на запрете «читать в душе у автора» (напоминая мне Мельчука, старательно проводившего границу лингвистики ровно там, где кончались его интересы, и потому, например, оставлявшего за ее пределами прагматику). На моей памяти он сурово оценил нескольких коллег, а в одном случае просто отмахнулся («Что я, докладов X-а что ли не слышал?!»). Я внутренне содрогнулся, вспомнив, что он говорил мне в лицо («Собранные в книжку, Ваши рассказы проигрывают, потому что недостаточно различны») и что мне передавали («Александр Константинович, если решит что-то связать, то не беспокойтесь, свяжет»). Я уж не говорю о его ядовитых не-ответах «Медведю». Он был согласен нравиться, но не любой ценой.

Он щедро объявил Томашевского зачинателем, а Тарановского завершителем (у Пушкина – Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов) научной теории стиха, сознавая, конечно, что настоящий завершитель – он сам, и история поставит все на свое место. Тарановского (наряду с Брюсовым и Б. И. Ярхо) он, насколько понимаю, числил на своем научном небе, и много сил вложил в издание его работ в России, но его основоположную статью по теории семантических ореолов (о 5-ст. хорее) с полным пиететом пересмотрел, превзошел и практически отменил (как классический синтез превосходит и отменяет романтические прозрения).

Он проповедовал – и, повидимому, исповедовал – великую скромность, заботясь не преувеличить возможностей человека вообще и исследователя в частности (об этом много в «Записях»), и своим примером показал, сколь продуктивной может быть такая позиция.

Поистине, Кутузов.

Liverté

В «Письмах к Марии-Луизе Ботт» («НЛО», 77) М.Л. Гаспаров несколько раз настойчиво возвращается – иногда в одних и тех же выражениях – к своей излюбленной мысли (она есть и в «Записях и выписках») об ограниченности человеческой свободы.

«В свободу, пожалуй, я не верю – точнее, верю в свободу человека принимать на себя ответственность за несвободный поступок. Как в «Царе Эдипе»: ни один его поступок не был свободным, все были предопределены, но когда он признает свою вину за них и наказывает себя, это уже свободный его поступок. В частности, это значит: я не имею права осуждать никого другого за такой-то поступок, потому что у него была (пусть скрытая от него) объективная причина, а у той причины – своя причина, и так далее… А делать выбор в жизни нам приходится на каждом шагу, и это всегда выбор между «хорошим» и «привычным»; «привычное» – это тот стереотип, который сложился в нас с детства, а «хорошее» – то, как мы хотели бы его изменить… Иногда говорят: он виноват, потому что, зная предсказание «убьешь отца», он должен был воздержаться от убийства кого бы то ни было. Так вот, говорящие это забывают: в Греции невозможно было прожить жизнь, никого не убив. В лучшем случае – в сражении, в худшем – в такой нечаянной схватке, как Эдип»

(с. 158-159).

Последний поступок Эдипа, конечно, самый поразительный, но свободный ли?

Поразителен он потому, что герой сам себя наказывает и приносит себя в жертву для блага людей. Более того, это мета-поступок – поступок по поводу предыдущих. А приводит к нему тоже поразительная линия публичного самоанализа, недаром этот сюжет так полюбился Фрейду. В ходе следствия Эдип узнает новое о себе, своем прошлом и даже настоящем, так что соблюдается основное табу детективного жанра (кстати, нарушенное в одном романе Агаты Кристи): если рассказчик (здесь – Эдип в роли следователя) знает, кто преступник, он не имеет права скрывать этого.

Однако испытания на свободу воли Эдип по ригористической гаспаровской мерке, боюсь, не выдерживает. Хотя это и мета-поступок, и притом «хороший» (что для Гаспарова важно), это все-таки поступок, и как таковой он подлежит законам причинности. Просто в случае мета-поступков работает мета-причинность, зависимость от соответствующих мета-факторов – моральных норм, кодов поведения, жизнетворческих сценариев. Собственно, трагедия Эдипа не была бы трагедией, если бы она не строилась на непримиримом конфликте взаимно противоположных, но внутренне неукоснительных справедливостей.

Что делает финальный поступок Эдипа не только неожиданным, но и неизбежным? Конечно, его готовность последовать логике справедливости – выполнить обещание не только найти, но и наказать виновного, то есть, его желание быть «хорошим». Решение замечательное, но не свободное. Если на то пошло, более свободным, хотя и не «хорошим», был бы, наверно, своевольный отказ от принятых обязательств. Этот аргумент можно развивать в направлении экзистенциалистского geste gratuit (восходящего к «капризу» человека из подполья), но пока останемся в более традиционных рамках.

Вспомним, как рассуждает в полемике с марксистом Ливерием Юрий Живаго. На его морально-политические прописи он отвечает: «Я скажу ‘а’ и не скажу ‘б’», подрывая именно ту формулу и расстановку оценок, которые Гаспаров принимает за данные. На стороне Ливерия и «привычное», и «хорошее» (доктор должен лечить больных партизан), но не «свободное» (тут иронически обыгрывается его революционное, но сниженное до ливреи и ливерной колбасы имя), Живаго же (в согласии со своей фамилией) выбирает свободу быть живым – живым и только.

В фильме Росселини «Генерал делла Ровере» (1959) фашистский комендант заставляет мелкого жулика (Витторио де Сика) выдать себя в тюрьме за убитого вождя Сопротивления (1944 г.) генерала делла Ровере, чтобы через него раскрыть тайную организацию партизан. Тот цинично берется за эту роль, но постепенно проникается ею настолько, что в конце концов предпочитает погибнуть героем – в глазах тюремщиков, партизан и своих собственных. Свободы тут гораздо больше, чем в решении Эдипа, ибо ответственность самозванец принимает не за себя, а за другого, но и эта свобода имеет свою – очень сценичную – логику, то есть, подвластна мета-причинности. Он действует в предлагаемых обстоятельствах, по законам своей психологии и в духе масок commedia dell’arte, по-своему преломленном в фильме.

Этим фанфароном, на наших глазах превращающимся – по законам жанра – в героя, мы охотно, хотя и несколько отстраненно, любуемся. Его гротескным двойником оказывается в последние годы своей жизни Горький. Побуждаемый агентами Сталина вернуться с Капри в СССР, он опасается прямого насилия, лишения советских тиражей и гонораров, а главное, как он признается Ходасевичу, потери статуса пролетарского писателя, в образе – маске – которого работал всю жизнь. Поддаваясь этому тройственному шантажу, то есть, делая выбор в пользу мощно оркестрованного «привычного», поступает ли он «хорошо»? Вопрос открытый: с одной стороны, в СССР Горький смог в какой-то мере действовать в защиту культуры и ее деятелей, с другой – ему пришлось платить за это поддержкой преступного режима. Но «свободным» его решение никак не назовешь, и посмертно прославлен он был не как герой сопротивления, а как буревестник сталинизма.

В одном из своих «Непопулярных эссе» («О скрытых мотивах философии»), Бертран Рассел пишет, что Декарт, начав с предельно честного минималисткого Cogito ergo sum, вскоре изменяет себе и протаскивает в свое «Рассуждение» Бога. В человеке с такими логическими способностями. как у Декарта, ложная аргументация выдает искажающее воздействие желания. Психологический силлогизм Декарта, иронизирует Рассел, таков:

Нет Бога – нет и геометрии (то есть, мне не позволят ей заниматься).

Но геометрия восхитительна (delicious).

Ergo, Бог есть.

В переводе на современный язык, надо быть «хорошим».

Трудно заподозрить Гаспарова в нехватке логики. Легче объяснить его софизм неготовностью к полной скептической безнадеге, во всяком случае, к ее публичному приятию. Ему хочется оставить себе и людям веру хоть во что-то «хорошее». Но сам этот шаг, если и «хороший», то все-таки скорее «привычный», чем «свободный».

Да и откуда взяться свободе, если, по другой любимой формулировке Гаспарова, человек – лишь точка пересечения социальных отношений?! Несовместимость, точнее, принципиальную негарантированность совместимости разных якобы «универсальных» позитивных ценностей – разных видов «хорошего» (свободы и порядка, свободы и равенства, свободы и добра) подчеркивал, развивая Гердера, Исайя Берлин.

P. S. В пользу моей деконструкции говорит и следующий пассаж из «Записей и выписок»:

«[Это] напоминает мою любимую сомалийскую сказку из статьи Жолковского… [П]лемя послало жреца гадать… навстречу выползла змея и сказала: «Будет засуха, запасайте еду». Запасли, выжили; жрец пошел с подарками благодарить змею, но… раздумал… На второй год змея сказала: «Будет война, собирайтесь с силами». Собрались, победили; жрец пошел благодарить змею, но передумал и [напал на нее]…; змея скрылась. На третий год змея сказала: «Будет большой урожай, готовьтесь к сбору». Приготовились, собрали; жрец пошел с тройными подарками благодарить и просить прощения. Но змея сказала: «Прошлое – не вина, а щедрость – не заслуга. Было бесхлебье – и ты пожалел мне корма. Была война – и ты хотел меня убить. Теперь всего много – и ты несешь мне подарки. Каково время, таковы и мы»» (с. 117).

Об этой сказке М.Л. вспоминал неоднократно, – не потому ли, что она не оставляет простора для истолкования «хорошего» финального поступка как свободного? Впрочем, в первой же его записи («А») читаем:

«’’Если ты сказал А и видишь, что ошибся, то говорить Б не обязательно,’’ – говорит персонаж у Брехта… Не надо делать культа даже из верности самому себе» (с. 7).

«Еврей ли вы?»

М. К. Тихонова сказала о Тынянове: «он сделал Грибоедова евреем» (записи Л. Я. Гинзбург). «Так он и Пушкина сделал евреем!» – воскликнул О. Ронен. Лишь потом (Московские новости, 1996, июнь) со слов Харджиева было напечатано, что любимым раздумьем Тынянова было, кто из русских писателей насколько был евреем.

М.Л. Гаспаров, «Записи и выписки»

Говорят, Хемингуэй в детстве тоже был еврей!

Из песни

По ходу своих записей Гаспаров тоже оказывается евреем. А я (удовлетворю любопытство Тынянова) – еврей на три четверти (в том числе на обе для евреев определяющие – от бабушек), воспитанный в стопроцентно еврейской семье, более того, семье, за еврейство пострадавшей: мамины родители погибли в Бабьем Яре, а отчим был уволен с работы в 1949-м в порядке борьбы с космополитизмом.

Но еврейские разговоры в интеллигентной, по-советски атеистической и интернационалистской семье не велись – или велись тайно от ребенка. Так что никакого еврейского самосознания у меня с детства не образовалось.

Жидом я был впервые назван в скверике перед нашим домом на Метростроевской (Остоженке), когда мне было лет десять.

– Жид, жид, и любовница твоя, Ирочка Шангайт, жидовка, – пропели шпанистые ребята около снежной горки. Насильственными акциями это антисемитское заявление поддержано не было и впечатление произвело на меня исключительно филологическое.

Во-первых, было интересно опробовать как относящееся ко мне лично слово «жид», дотоле отвлеченно-поэтически знакомое по присловью «Жид, жид, по веревочке бежит» (со зловещим, но все равно загадочным, вариантом: «…на веревочке дрожит»).

Во-вторых, озадачило пахнувшее чем-то совершенно мне не по возрасту слово «любовница».

В-третьих, я узнал, наконец, имя и фамилию хорошенькой девочки вдвое моложе меня, приходившей в скверик со своими санками, на которых я ее охотно катал, чуткий к симпатии, читавшейся в ее глазах. Лицо ее, благодаря связавшему нас взгляду со стороны запомнилось, и вглядываясь в него задним числом, я опознаю в нем, несмотря на светлые волосы и лишь слегка проклюнувшийся нос, семитские черты. Девочка была толстовата уже тогда, и боюсь, в дальнейшем совершенно расползлась. (В любом случае, Ира, если Вы живы, отзовитесь!)

В-четвертых, меня заинтриговала экзотично прозвучавшая фамилия Шангайт (от Шанхая?), лишь много позже осмысленная как еврейская – одна из российских транскрипций немецкой, и соответственно идишской, «красоты» (Schönheit).

Даже став (уже на филфаке) истовым поклонником Шкловского, Эйхенбаума, а потом и Эйзенштейна, я никак не объединял их по этническому признаку (возможно, влиял термин – «русские формалисты»), а когда научился объединять, то Тынянова это долго не касалось (мешала фамилия). Про Проппа же было известно, что, несмотря на сомнительные имя и отчество, он из немцев.

По мере оттепели и моего повзросления оттаивал в разговорах со мной и папа. Рассказывая о травле «космополитов», главарями которых были объявлены критики А.С. Гурвич и И.И. Юзовский, он вспомнил mot Б. В. Томашевского, тоже попавшего под эту кампанию: «Вы только теперь евреи, – сказал он им, – а я всю жизнь еврей» (евреем он не был, но от проработок это не спасало).

В курчавых волосах Тынянова принято было видеть сходство с Пушкиным (кажется, он и сам его культировал). Но чтобы увидеть в Пушкине Тынянова, да еще еврея, потребовалось время и радикальная смена оптики. Тем более, чтобы ощутить еврея в себе. Даже отъезд по израильской визе не оказался решающим. Процесс это медленный, да и непонятно, что значит быть евреем без еврейской культуры и религии.

Когда я закончил свою книгу о Зощенко («Михаил Зощенко: поэтика недоверия», М., 1999, 2007), рисунок для обложки я попросил сделать Катиного сына, Марка Компанейца, начинающего художника. Чтобы проникнуться образом писателя, Марк, выросший в Калифорнии, не поленился и почитал Зощенко в оригинале.

По моей просьбе он посадил Зощенко (с известного шаржа Б. В. Малаховского, 1935) на велосипед. Вышло неплохо, но веки оказались как-то странно полуприкрыты, а нос длинноват. Однако художник горячо отстаивал свое ви́дение. Я взмолился:

– Марк, он не еврей!

– Да? А мне кажется, что еврей, – судя по тому, что он пишет.

Сломить творческую волю юного гения мне так и не удалось (см. обложку), а его слова запали в душу и теперь, при перечитывании гаспаровской записи, ожили. Не сделал ли я Зощенко евреем и я, писавший его недоверие с папы?!

Это я . . .

Cтихи Ахмадулиной, особенно в ее исполнении, я любил смолоду (мы сверстники). Я слышал ее по радио, видел по телевизору и был на одном из ее выступлений (в Комаудитории старого МГУ, на Моховой), но знаком с ней не был. Хотя у нас, конечно, были общие приятели, включая одного моего многоречивого сокурсника (в дальнейшем видного политолога), утверждавшего, что в десятом классе у них был роман, а также одного зубного врача, тоже порядочного хвастуна. Личного знакомства с Ахмадулиной мне пришлось дожидаться до второй половины 80-х годов, когда она, вместе с мужем, Борисом Мессерером, одной из первых после прихода к власти Горбачева приехала в Америку и провела неделю в Лос-Анджелесе.

К этому времени ее облик, как литературный, так и физический, несколько поблек под действием Хроноса вообще и Бахуса в частности, но объектом восхищенного внимания, как литературоведческого, так и человеческого, она для меня оставалась.

Это было самое начало перестройки, в которую она, как, впрочем, и большинство эмигрантов, не желала верить, и я (вспоминаю это с гордостью) пытался защищать от нее Горбачева. Члены нашего небольшого интеллигентского кружка почти в одном и том же составе по очереди принимали ее у себя, так что я мог наблюдать ее довольно близко. А впереди ожидалось ее сольное выступление перед массовой русскоязычной аудиторией.

Первая встреча произошла в доме общей знакомой, у которой они с Борисом остановились. Это был то ли ранний ланч, то ли поздний завтрак, и Ахмадулина была уже слегка навеселе. Я отрекомендовался ее давним почитателем, преподающим в местном университете русскую литературу, то есть, подразумевалось, представителем ненавистной ей корпорации:

[Я…] опишу одну из сред,
когда меня позвал к обеду
сосед-литературовед […]
жена литературоведа,
сама литературовед […]
Ведь перед тем, как мною ведать,
Вам следует меня убить..

Разговор зашел о появившемся накануне в лос-анджелесской «Панораме» целом подвале, специально присланном Аксеновым из Вашингтона. Газету принесли, Борис стал читать.

Статьи у меня нет под рукой. Помню, что в ней, среди прочего, рассказывалась легендарная история с туфлей, которую на обеде в Тбилиси в честь делегации московских писателей Ахмадулина запустила в сказавшего какую-то совсем уж невыносимую советскую мерзость соотечественника (Фирсова?), когда увидела, что мужчины решили смолчать: грузины – из гостеприимства, собратья-москвичи – из осмотрительности. Особый шик аксеновского панегирика состоял в том, что он (не помню, целиком или только в кульминационном эпизоде) был написан ритмической прозой, вероятно, в контрапункт к известному ахмадулинскому фрагменту о встрече с Пастернаком, где в момент его появления – после строчки: Но рифмовать пред именем твоим? – стих переходит в прозу.

Мессерер, однако, как ни в чем не бывало читал с обычной, монотонно-торопливой газетной интонацией, дескать, ну, ясное дело, хвалит тебя Вася, ну и что? Я вмешался:

– Вы не так читаете.

– Что значит не так? А как надо?

Я взял газету и стал читать, скандируя. Ахмадулина оживилась и сыграла роль вечно обижаемой:

– Вот, ты всегда все неправильно передаешь. Если бы не наш досточтимый гость, я бы и не узнауа, что Вася мне стихи написау..

– Видите, Белла Ахатовна, – подал я приготовленную реплику, – и литературоведы на что-то годятся…

Через несколько дней принимать Ахмадулину была наша очередь. В какой-то момент я подсунул на подпись уже изрядно выпившей гостье экземпляр ее «Снов о Грузии» (несколько скомканная дата под посвящением прочитывается как 19 марта 1987 года). А перед самым ее уходом осмелился, наконец, задать давно заготовленный провокационный вопрос.

– Как вы относитесь к Ходасевичу?

– Хорошо, хотя, наверно, не все знаю. А почему вы спрашиваете?

– А вот эти стихи вы знаете? – Я взял с полки и стал читать «Перед зеркалом»: Я, я, я. Что за дикое слово!...

Ахмадулина слушала внимательно, и, уж не знаю, вопреки ли или благодаря винным парам, эксперимент, поставленный по всем правилам полевой лингвистики, удался на славу. Без каких-либо уверток она сразу, самым трогательным и обезоруживающим образом, хотя и с искренним удивлением, приняла подразумевавшееся предположение о подтексте ее стихотворения «Это я…», написанного тем же размером.

-А что?! Знаете – может быть!..

На другой день было ее выступление, и так получилось, что ехала она в моей машине. Мы вспомнили ее вчерашнее признание, и я стал рассказывать ей, как впервые услышал «Это я…» году в 76-м, в Москве, по телевизору, когда передавался целый ее поэтический вечер. Я был один дома, «Это я…» (тогда еще не тронутое для меня влиянием Ходасевича) читалось, кажется, в самом конце и исторгло у меня слезы. Пришедшая вскоре Таня, обнаружив их следы на моих щеках, долго прохаживалась на ту тему, что, вот, мол, оказывается, эта бездушная структуралистская личность может все-таки над чем-то плакать. Интересно, что через некоторое время телевизионный концерт был повторен, и те же стихи опять безотказно произвели свое слезоточивое действие.

Когда мы подъехали к огромному центру, снятому под концерт, вход осаждала толпа, спрашивавшая лишнего билетика, а внутри нарасхват раскупались сделанные какими-то предприимчивыми людьми ксерокопии десятка ахмадулинских стихотворений – под автограф.

В эффектном брючном костюме, на каблуках, подтянутая и очаровательная, Ахмадулина читала великолепно. Она начала с новых стихов, потом перешла к старым, которые аудитория знала. Я ждал, дойдет ли очередь до «Это я…», и внутренне любопытствовал, какое действие оно на меня окажет. Очередь, наконец, дошла, но, произнеся: Это я – в два часа пополудни Повитухой добытый трофей…, Ахмадулина запнулась, извинилась и начала с начала. Это повторилось и во второй раз, и лишь с третьего захода она прочла стихотворение до конца. Потому ли или по чему другому, но я прослушал его спокойно, не проронив ни слезинки.

На обратном пути она сказала:

– Я подумауа о вас и сбиуась.

Так литературоведение в моем лице вторично вторглось в ее творческую жизнь, на этот раз уже банальным – палаческим – образом.

История получила неожиданное продолжение.

Собственный Платонов

Вскоре в Лос-Анджелес приехал Юрий Нагибин, в свое время женатый на Ахмадулиной. По дороге на его выступление в нашем университете мы разговорились, и я рассказал ему историю с «Это я…». Он реагировал с неожиданной горячностью:

– Ходасевича Белла прочла в нашем доме! Раньше она его вообще не знала!

Про себя занеся это свидетельство в свои анналы, вслух я переменил тему. Впрочем, по сути она осталась той же, а вскоре вернулись и мотивы литературного дома и новооткрытого влияния запретных мастеров.

Я сказал Нагибину, что в связи с его приездом я перечел некоторые его вещи, в частности, давние, знакомые мне со студенческих лет, когда они были литературными новинками, и что впечатление оказалось во многом ностальгическим повторением старого, но в одном парадоксальном отношении новым. В его текстах 50-х годов я вдруг отчетливо почувствовал присутствие Платонова, в свое время незримое – ввиду тогдашнего моего незнакомства с первоисточником.

Нагибин охотно подтвердил мое наблюдение. Он сказал, что Платонов был кумиром его юности, причем кумиром, знакомым ему лично, поскольку часто бывал в гостях у его отчима – писателя Я. С. Рыкачева. Обнаружение платоновского субстрата не только не задело Нагибина, но даже обрадовало.

Вообще, он показался мне широким человеком. Так, он сказал, что с удовольствием прочел «Палисандрию» Саши Соколова. Я спросил, готов ли он напечатать положительный отзыв о ней в эмигрантской «Панораме», и он согласился, хотя времена были еще довольно неопределенные.

В Лос-Анджелесе он гостил у Андрея Кончаловского, который пригласил его работать над сценарием планировавшегося фильма о Рахманинове. Но из этого проекта, кажется, ничего не вышло.

Можем уронить

На самой заре перестройки в Америку приехал известный поэт-переводчик З. Тщательно разработанный маршрут постоев у знакомых-эмигрантов должен был своим чередом привести его в Лос-Анджелес, но он внезапно переменил рейс, сообщил об этом своим сантамоникским хозяевам в последний момент, и они не могли его встретить. Они попросили меня съездить за ним в аэропорт и «подержать» его у нас с Ольгой до вечера.

В аэропорту я легко выделил его из толпы несоветских пассажиров и вскоре понял, с каким человеком имею дело.

– Я вас не знаю. Почему не приехали такие-то? Они обещали меня встретить!

– Они ждали вас вечером…

– Я решил прилететь поскорее. В Чикаго холодно. Как вы меня узнали? По фотографии в книгах?

– Нет, но у нас есть свои методы…

По дороге я изложил ему план действий: он побудет у нас, поест; мы, к сожалению, должны сделать кое-какие дела, но он может отдохнуть на веранде или погулять вдоль океана; а вечером, когда его знакомые вернутся с работы, мы как раз поедем на некий вечерний семинар и по дороге забросим его к ним. Но столь скромный церемониал приема не удовлетворил З., который требовал поминутного внимания.

Он начал с того, что придрался к поданной еде – его жена готовит иначе, лучше. Он не отпускал Ольгу готовиться к предстоящему докладу – неужели ей не интереснее с ним? Он стал проситься на семинар – все-таки, он имеет некоторое отношение к русской литературе?! Он требовал звонить к его знакомым на работу, чтобы поторопить их… Я, как мог, парировал его претензии.

– Нет, – сказал он обиженным тоном. – Я вижу, меня здесь плохо принимают. А ведь я могу в любой момент улететь в Сан-Франциско, где друзья будут носить меня на руках.

Мое терпение начало иссякать.

– Вы знаете, – я назвал его по имени отчеству, – мы тоже посильно стараемся вас качать, но если вы будете брыкаться, можем нечаянно уронить.

Не помню в точности, что он ответил, но предупреждения он явно не услышал. Между тем, я решил, что оно будет последним.

Поскольку Ольга, извинившись, все-таки ушла готовиться, он вцепился в меня.

– А вы чем занимаетесь?

– Преподаю русскую литературу в университете.

– И поэзию тоже?

– Случается.

– Ну, а вот такие стихи вы знаете?

Захлебываясь, он прочел несколько строф.

– Не знаю.

– Как же так, профессор русской литературы, специалист, а стихов не знаете?

Не брыкаться он просто не мог. Это становилось забавно.

– Ну, у вас несколько наивные представления о нашей профессии. Специалист не может, да и не стремится, знать всего написанного. Но он, разумеется, должен уметь разобраться в любом предложенном ему тексте, даже если не знает его наперед, – датировать его, атрибутировать и т. д.

– И что же вы, как специалист, можете сказать об услышанном стихотворении?

Драма неотвратимо близилась к развязке, и тем приятнее было растянуть удовольствие.

– Прочтите, если не трудно, еще раз.

Он не заставил себя просить – стихи ему явно нравились.

– Что же скажет специалист?

– Ну, что можно сказать? Стихи в гражданском, оттепельном духе, грамотные, прогрессивные, но вполне стандартные; написаны где-то между 57-м и 63-м годом. Размер и рифмовка традиционные. Что касается авторства, то однозначная атрибуция невозможна, ввиду неоригинальности стиля. Это, конечно, могли бы быть какие-нибудь из менее удачных стихов К., но его я знаю довольно хорошо, это не его. Значит, так. Если мы согласимся, что К. – поэт второго ряда, то это стихи третьестепенного поэта – эпигона К., типичные для рубежа 60-х годов, незнакомство с которыми простительно.

К его чести, до него дошло. Остаток дня он был молчалив, а назавтра даже извинился перед Ольгой.

Пригов и авокадо

Когда рухнул железный занавес и бывшие подпольные литераторы стали ездить на Запад, на нашем горизонте появился Пригов. В Лос-Анджелесе он остановился у нас, и в первое же утро мы решили поразить его одним из чудес американской природы. На стол, среди прочего, мы подали авокадо.

– Дмитрий Александрович, Вы наверно не знаете, что это?

– Вот это… такое… генитальное?..

– Если вам угодно так выразиться. Это плод авокадо.

– Авокадо? Какое интересное название! Откуда оно?

– Честно говоря, сам не знаю. Посмотрим в словарь.

Я открыл недавно вышедший огромный «Random House Dictionary», в котором было даже слово glasnost, и прочел там примерно следующее:

«Avocado – от испанского abogado, “адвокат”, искаженного контаминацией с мексиканско-испанским aguacate, в свою очередь, восходящим к ahuacatl, что на языке индейцев Nahuatl означает “авокадо”, а также “testiculum”».

Почти матерное crescendo: абогадо – агуакате – ахуакатль – нахуатль, разрешившееся мужским яйцом, неоспоримо свидетельствовало, что холодный концептуалист Дмитрий Александрович Пригов отнюдь не чужд “живейшему принятию впечатлений и быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных”, как Пушкин определял вдохновение.

Честняга

Вслед за Приговым в наших краях стали появляться и другие российские постмодернисты, в том числе Евгений Попов. Он оказался милейшим человеком, с которым я вскоре перешел на «ты» и, вопреки обычаю, был готов проводить сколько угодно времени.

Остановился он у Виталика Гринберга, который им и занимался – кормил, поил, возил по гостям. Я ограничился устройством выступления Попова на нашей кафедре, где он за умеренную плату очень живо рассказал историю «Метрополя», своего и Виктора Ерофеева исключения из Союза писателей и недавнего поспешного восстановления в нем. Его постмодернизм сказался и тут – в том свойском, почти циничном и уж во всяком случае без претензий на героизм тоне, которым он в лицах представил эту эпопею.

Визит Попова пришелся на семестр, когда в другой лос-анджелесский университет (UCLA) приехал преподавать мой старый друг и соавтор Игорь Мельчук. Он был с женой (Л. Н. Иорданской), и мы виделись почти ежедневно, обычно по вечерам, во время прогулок в горах, которые оглашали своими спорами. Наблюдаемый после долгого перерыва вблизи, Игорь поражал своей идеологической узостью еще больше. Загадочный эффект, как и прежде, состоял в контрасте между обаянием его благородной личности и отталкивающим фанатизмом его дискурса.

Анафемой для него были мои новые литературоведческие взгляды, литературоведение вообще и все гуманитарные науки в целом. Его раздражали мои похвалы Бахтину, а заодно и Достоевскому. «Записки из подполья», которых мы, учась в школе в сталинские времена, не проходили и которые я стал ему рекомендовать, он читать отказался. Тогда я подсунул ему лишь недавно открытую мной «Этику нигилизма» С. Л. Франка, сказав, что это обо всех нас, в частности – о нем. Он прочел, плевался, но на свой счет не принял. Гуманитарной болтовне он, как и встарь, ставил в пример точные науки. Несмотря на эти потоки негативизма, общение с ним было удовольствием. Старый друг лучше новых двух.

Мне, естественно, захотелось устроить встречу Мельчука и Попова. Оказалось, что Игорь и Лида читали Попова и рады были бы с ним познакомиться. Тем более, кроме литературных и расхваленных мной человеческих достоинств, в пользу Попова говорило его диссидентское прошлое. И вот однажды вечером мы с Виталиком и Женей заехали к Мельчукам. За вином, тортом и чаем беседа пошла о том, о сем, о перестройке, литературе, любимых писателях. Я опять (как двадцатью годами раньше, когда у меня дома Мельчук случайно встретился с Аксеновым) с удивлением отметил, что Игорь способен поносить Достоевского, но при встрече с живым писателем обнаруживает мальчишескую робость.

Своим чередом разговор добрался до одного из литературных кумиров Мельчука, да и всего нашего поколения. Оказалось, что Попов с ним знаком. Игорь принялся о нем расспрашивать, и на моих глазах его благоговейный тон стал сменяться прокурорским. К сожалению, я не помню, какое именно обвинение, из ряда возможных, было предъявлено нашему кумиру (ныне покойному). Какой-то случай, когда тот то ли не поддержал какого-то оппозиционного начинания, то ли сдал какую-то сначала занятую диссидентскую позицию, то ли официально отмежевался от какой-то своей зарубежной публикации, а, может быть, даже и слегка отрекся от кого-то из товарищей по оружию.

Разговор начал принимать неприятный оборот. Игорь стал с почти одинаковой неистовостью наседать на обоих – отсутствующего кумира и присутствующего Попова. С первого он строго спрашивал за его моральную нестойкость, со второго не менее строго требовал объяснений за первого.

– Как он мог? Как вы это объясняете? Что же, значит, и он тоже сукин сын?!..

Попов с присущими ему мягкостью и заиканием пытался отвести от себя ответственность, говоря, что поведение другого человека – его собственное дело. Но Игорь, забуксовав в своей бескомпромиссной колее, распалялся все больше, распалялся и одновременно расстраивался – за кумира, за Попова, за себя самого…

Неловкость была как-то замята, и расстались они мирно. Когда мы вышли к машине, я стал лепетать извинения. Но Попов и не чувствовал себя задетым. Он лишь добросовестно пытался осмыслить полученное впечатление:

– Подумать, что человек перенесся сюда, в современный Лос-Анджелес, совершенно нетронутым прямо из шестидесятых годов, в штормовке, палатке и с комсомольскими идеалами! Этакий честняга!..

Выражение «Честняга!», употребленное по сходному поводу, я потом встретил у кого-то из классиков, кажется, у Лескова или Достоевского. К своему сугубому стыду, я не записал, у кого, и теперь не помню.

И в схватке побеждает Жизнь

В год 100-летия Пастернака и день 30-летия его смерти, я оказался в Москве и присутствовал при открытии мемориальной доски на доме, где он родился, – около площади Маяковского. Перед домом собралась небольшая интеллигентная толпа, человек сто; с импровизированной трибуны выступали представляемые Андреем Вознесенским поэты и культурные деятели, среди которых помню Зиновия Гердта. Все они говорили о том, как много значила для них поэзия Пастернака, все читали наизусть его стихи, свои самые любимые, и все рано или поздно перевирали текст. Это становилось интересным, потому что с каждым новым оратором возрастала вероятность исключения, но исключений все не было.

Кульминация наступила, когда знаменитый, ранее самиздатовский, поэт Р., примерно моих лет и мне лично знакомый, стал читать «Здесь прошелся загадки таинственный ноготь…» Он читал своим низким, громким, мрачно монотонным, почти угрожающим – «пиитическим» – голосом, и я, забыв о своей издевательски-экзаминаторской роли (уж у него-то я не мог рассчитывать на ошибку), задумался о давно занимавшем меня противоречии между бравурной мужественностью пастернаковского стиха и его гораздо более двусмысленной, женственной, что ли, подоплекой. Сам я тоже декламировал его в тяжелозвонком ключе, пока не услышал поразившую меня запись его собственного чтения «Ночи» («Идет без проволочек…») – на высоком, неуверенном, слегка капризном, как бы гомосексуальном распеве.

Между тем, Р., продолжая гудеть в своей чеканно-вызывающей – хочется сказать, маяковской, но, пожалуй, более ровной, ибо неоклассической, петербургской, скорее, гумилевской – манере, приближался к концу и тут, дойдя, так сказать, до «пузырей земли», сделал мне бесценный подарок. Звезды медленно горлом текут в пищевод…, – по-прусски печатая шаг, промаршировал он по потрясающей именно своим ритмическим сбоем строчке, где вместо регулярного медленно у Пастернака проходит синкопированное, хромающее на недостающий слог долго…

Такое смазывание тонкостей оригинала показательно, ибо, возвращая структуру назад к ее преодоленным банальным источникам, наглядно демонстрирует, в чем именно состоял остраняющий творческий ход. Помню, как в занятиях Окуджавой мне помогало различие между причудливой мягкостью его собственного исполнения и той то по-туристски бодрой, то по-солдатски обреченной, но неизменно ровной, дисциплинированной, кованой маршеобразности, с которой его пели – хором, в ногу – мои друзья диссиденты-походники. Вы слышите, грохочут сапоги… пелось, шагалось и судилось с точки зрения сапог, хотя, видит Бог, вся соль Окуджавы именно в христианизирующей смене военно-патриотической героики тихой любовью, грохочущих сапог – старым пиджаком.

Непростительно это, конечно, только профессионалам – поэтам, литературоведам, переводчикам. Потому что массовое потребление всегда склонно стащить новое, да и вообще особенное, с его котурнов и вернуть в общую колею. Сплошь и рядом это происходит при переводе на иностранные языки. Подбирая переводы цитат из русских классиков для своей англоязычной книги, я был поражен, сколь редко тот эффект, ради которого привлекалась цитата, наличествовал в переводе. Получалось, что в отношении стиля зарубежный читатель имеет дело, как правило, не с Лермонтовым, Гоголем и Чеховым, а, так сказать, с Марлинским, Одоевским и Потапенко.

В «Поэзии и правде» Гёте посвящает несколько горьких страниц тому, как успех «Вертера» был отравлен для него настоятельным желанием восхищенных друзей, знакомых и широкой публики допытаться, «как же все обстояло в действительности? Я злился и по большей части давал весьма неучтивые ответы. Ведь для того, чтобы удовлетворить их любопытство, я бы должен был растерзать свое твореньице, над которым я столько времени размышлял, стремясь придать поэтическое единство разноречивым его элементам […] Впрочем, если вдуматься хорошенько, публике нельзя было ставить в вину это требование […] Если я, преобразовав действительность в поэзию, отныне чувствовал себя свободным и просветленным, то мои друзья, напротив, ошибочно полагали, что следует поэзию преобразовать в действительность, разыграть такой роман в жизни и, пожалуй, еще и застрелиться». (Книга 13-я)

Эти страницы запомнились мне не только потому, что так задолго предвосхитили русских формалистов. Был у меня и самолюбивый личный интерес. Однажды мне тоже довелось подвергнуться расспросам (разумеется, не столь массированным) о том, кто есть кто в моих рассказах и как там было на самом деле. Это было очень обидно – мне явно отказывали в претензии на искусство, а никаким таким особым успехом я прикрыться не мог. Слабое утешение пришло, лишь когда перечитывая Гёте, я понял, что и успех ничего не гарантирует. Ни успех, ни авторитет, ни столетняя годовщина и мемориальная доска, – против нивелирующего лома нет приема.

Хотя, вроде бы, раз уж «Вертер» написан, неплохо бы научиться его читать.

Name dropping

Как-то потребовалось объяснить смысл этого отсутствующего в русском языке оборота. В качестве хрестоматийного примера я привел стилистику недавно (в 1995 г.) опубликованных мемуаров. Собеседник попросил меня быть конкретнее. Тогда я вспомнил фразу из этих воспоминаний, являющую поистине квинтессенцию щеголяния короткостью с великими: «Когда ехали по шоссе хоронить Ахматову, Бродский показал мне место, где погребен Зощенко». Текст эталонный, незабываемый. Тут ни убавить, ни прибавить, все места заняты кем надо, и даже заранее – Бродский был еще жив.

Казалось бы, такую несложную вещь, как сведения о могиле Зощенко, можно доверить и шоферу, – у Пушкина ямщик просто указал бы кнутом на восток, но, как говорится, ноблесс оближ. Правда, питерские знакомые говорят мне, что Зощенко лежит не по дороге к Ахматовой, но ради такого дела и десять верст не крюк. Хоронить, так с музыкой!

«Bist Du ein Zwerg?»

(А. Д. Синявский)

Некоторые из моих сокурсников по филфаку МГУ просто учились у него, но на романо-германском отделении русская литература не проходилась. Его имя я впервые услышал, когда заговорили о его рецензии в “Новом мире” на один из первых оттепельных сборников Пастернака (1961). Начало было так далёко… Но в выходе пастернаковского тома Большой серии «Библиотеки поэта» с предисловием вскоре арестованного Синявского (1965) была уже видна рука истории, а задним числом узнается и его собственный двусмысленный почерк. Книгу покупали на черном рынке наполовину за стихи бывшего опального поэта, наполовину за предисловие бывшего советского критика.

Пастернаком я тогда не занимался, была пора структурного Sturm und Drang‘а (книгу мне привезла из-за границы польская – тогда польская, ныне австралийская – лингвистка Анна Вержбицка), и предисловие на меня впечатления не произвело. Но вскоре пошел процесс политической ферментации, катализатором которого стало дело Синявского и Даниэля, постепенно он вовлек и меня, и к 68-му году я созрел для подписания письма в защиту Гинзбурга и Галанскова, в свою очередь вступившихся уже непосредственно за сидящих «перевертышей».

Позже, обратившись со своими структурно-лингвистическими инструментами к поэтике и понаоткрывав Америк в области пастернаковских инвариантов, я вновь перечитал предисловие Синявского и обнаружил, что почти все это там уже было, только без помпы и парада. Когда потом в эмиграции, году в 80-м, Мельчук написал мне, что говорил о моих работах с Синявским и тот выразил готовность с ними ознакомиться, я тут же послал все, что было напечатанного, и прежде всего некий вывезенный из Москвы грязноватый препринт, кишевший нумерованными пунктами и подпунктами, буквенными сокращениями, и квази-математическими формулами.

Ответа не последовало, но в 1984 году, на пастернаковском симпозиуме в Иерусалиме я, наконец, увидел Синявского. Я подошел представиться, он тоже назвался; я сказал, что, конечно, знаю его по портретам, он как-то смущенно-издевательски ухмыльнулся и посмотрел на Марию Васильевну. Я расшаркался и отошел. Через некоторое время он сам подошел ко мне, сказал:

– Вот Марья говорит, я должен извиниться. Я прочел ваши работы, очень интересно.

– Мне приятно слышать, что они вам нравятся.

– Да, очень интересно. – Слово «нравятся» он не повторил. – Марья говорит, что я должен объяснить, почему я засмеялся. По работам я представлял себе какого-то очкарика с буковками и цифирьками, а вы…

– Понятно, эдакий здоровяк-волейболист…

Мой иерусалимский доклад Синявскому понравился на самом деле, и с его публикации в «Синтаксисе» (посвященной Андрею Синявскому – посаженному отцу советского пастернаковедения) начался наш роман с журналом. Все, что я в нем напечатал, было написано в синявском духе, часто под прямым впечатлением от разговоров и дискуссий с А. Д.

В освобождении – моем и целого поколения литературоведов – от структурализма и, шире, монологизма 60-х годов Синявский сыграл важнейшую роль, явив собой российских Барта и Дерриду в одном лице. У него самого это шло от Розанова, элементы постструктурной разомкнутости были у Лотмана, параллельно влиял воскрешенный Бахтин, в том же направлении действовало эмигрантское открытие Америки, да и Европы…

Синявский был звуковым лицом этих сдвигов. В значительной степени – в силу своего мученического ореола, столь показанного российскому мыслителю; впрочем, носил он его с тем же полным отсутствием щегольства, что и старые домашние туфли. Но в неменьшей степени – в силу своей тихой, но обескураживающей двоякости: способности сначала прожить, а затем и описать свои сложные игры с властью, оставаться диссидентом даже среди диссидентов, привечать Лимонова и т. д. и т. п. и в результате непрерывно состоять под судом и следствием российского общественного мнения, будь то эмигрантского или отечественного.

Недавним и совершенно неожиданным подтверждением живучести его деконструкторской репутации стала для меня переписка (по электронной почте) с моим давним московским другом, а в тот момент редактором некого филологического издания. Он пытался цензурировать одну из моих, скажем так, прогулок по Ахматовой, и с особенным напором требовал выбросить ссылки на работы Синявского о Пушкине и Гоголе. Читать это на экране компьютера в Лос-Анджелесе в середине 90-х годов было диковато. После напряженной борьбы я в конце концов победил, но победа Синявского была очевидна уже из того, что и через 20 с лишним лет после первых зарубежных публикаций, его книги принадлежат к самому живому литературному жанру – запретной классики.

Однажды он завел разговор о вере в Бога; я сказал что-то добросовестно агностическое. А. Д. не стал меня переубеждать, только спросил: «Но в домовых-то, в леших-то вы верите?» Я не засмеялся, потому что, помимо интеллектуальной неловкости, это было бы просто бестактно. Он сам был немного домовым или лешим, со своей косоватой бородкой, разными глазами, полуавтобиографическими историями про крошку Цореса и Пхенца и проживанием под Парижем (в доме, когда-то принадлежавшем Гюисмансу) без французского языка.

Во время совместного посещения одного из замков-музеев в окрестностях Парижа, уже после осмотра, мы обедали в полупустом вестибюле, превращенном в ресторан. Пользуясь огромностью зала, по нему туда и сюда бегал маленький мальчик с мячом, на которого иногда по-немецки шикали родители. С момента, как мальчик заметил Синявского, мяч стал все ближе и ближе подкатываться к нашему столику. Наконец, окончательно осмелев, мальчик подошел к Синявскому вплотную.

– Bist Du ein Zwerg? («Ты гном?») – спросил он.

– Это слово я знаю, – сказал А. Д., и покраснев, кивнул мальчику. Счастливый невероятной встречей с гномом, тот побежал к родителям.

… Последний раз, после долгого перерыва, я видел А. Д. в начале декабря 1996 года. Сам того не зная, он уже побывал при смерти, но теперь находился в состоянии ремиссии. Он писал на компьютере, сделал для меня перерыв, был гостеприимен и бодр. Он стал расспрашивать, чем я занимаюсь, одобрительно выслушал мое рассуждение, что Зощенко – это великий «человек в футляре» (я приехал на конференцию по Чехову), а в ответ на мои реляции с ахматовского фронта со смаком рассказал, как она придиралась к каждому слову писавшейся им хвалебной статьи о ней, величественно поворачивалась в профиль и довела его до того, что он ушел со словами: «Пусть о вас пишет Ермилов!..»

Он дожил до расцвета той фантасмагорической литературы, появление которой пророчил почти полвека назад (в статье «Что такое социалистический реализм») и пионерские образцы которой дал тогда же. Он всегда был жизнью полон в высшей мере, но одновременно немного сквозил, или косил, в мир домовых, русалок и виев, туда, где с маленьким фонариком в руке жук-человек приветствует знакомых. Там, наверно, он и прогуливается теперь, вместе с Пушкиным, в тени Гоголя, среди существ, подобных ему, опавших листьев, голосов из хора.

Спокойной ночи, Андрей Донатович!

Язык и речь

Когда в начале 90-х годов я впервые выступал в РГГУ, это было еще в новинку, и народу пришло много. Я старательно – с «американской деловитостью» – уложился в отведенные 45 минут, но первый же коллега, взявший слово в прениях, проговорил целый час, и публика стала таять. Содержание его речи показалось мне хотя и вредным (он утверждал, что того, что я делаю, «делать нельзя»), но не столь страшным (ведь я, не дожидаясь разрешения, уже сделал, что хотел), как ее неумолкаемость.

Прагматика дискурса устроена так, что содержание, как правило, условно – оно всего лишь символизируется текстом, форма же реальна – она в буквальном смысле слова осуществляется, исполняется, так сказать, наносится слушателям. (В английском есть даже стандартная полушутливая формула академической вежливости: «I am not going to inflict the full version of my paper on you…»)

После ухода моего оппонента, известного ученого и либерала с почтенным диссидентским прошлым, организаторы, как могли, извинялись за него. Я, как мог, сохранял дипломатическую невозмутимость.

– Вы не обижайтесь. Он всегда говорит долго.

– Я не обижаюсь. Я вижу, что это человек, у которого единицей языка является речь. Соссюр бы меня понял…

Через пару лет я снова делал доклад в той же аудитории. Не успел я кончить, как на сцену решительно направился тот же оппонент. Столь полного дежа-вю я не ожидал (к тому же, народу было меньше, так что каждый слушатель был на счету), и у меня вырвалось что-то вроде:

– Как, вы опять будете говорить дольше меня? Нет, это немыслимо.

Я повернулся к задремавшему председателю (не знаю, что сказалось сильнее – прочитанный мной доклад или совершенный им накануне перелет из Южной Америки):

– Сколько у нас времени для выступающих в прениях? – и тут же огласил якобы услышанный ответ: – Десять минут.

Оппонент это проглотил и нашелся только сказать:

– Ну, тогда комплименты я опускаю…

– Да-да, переходите прямо к ругани. А за временем можете не следить, я вам сам скажу.

По истечении десяти минут он стал закругляться и последние слова проговорил уже пятясь на свое место. Дискуссия продолжалась с участием других коллег, мой оппонент еще несколько раз высказывался, так сказать, на общих основаниях и одно из своих полемических заявлений закончил словами:

– Зато я уложился в регламент.

– Не вы уложились, а я вас уложил.

Неумолкаемость моего оппонента давно стала в Москве притчей во языцех, но когда его пытаются урезонить, он отвечает, что слишком долго молчал (понимай – при советской власти) и теперь имеет право выговориться.

Ссылка на «права» довершает картину. Программа у него запретительная (того-то думать «нельзя»), манера – монологическая (меня перебивать не смейте), мышление – блатное (я молчал, теперь вы помолчите), а самообраз при всем при том – демократический.

Очень характерен здесь элемент садистической сознательности. Еще ладно бы, ну заговорился, кто считает, что за занудство. Но нет, он в точности знает, чтó делает, и наслаждается этим.

Его подразумеваемый message состоит, как у толкающего пятичасовые речуги Фиделя Кастро, в том, что мы хотим, чтобы он продолжал, – рассказывай еще, тебя нам вечно мало… Ему, конечно, известна знаменитая формула, что способность долго не кончать – талант, нужный любовнику, но не оратору. Однако к себе он ее не относит. Другим хватит отведенного времени, но его – заслушаешься. Он любим, его чем больше, тем лучше. Логика, в общем, несложная: понасилую – стерпится – слюбится.

Он не уникален, разве что чересчур нагляден. Более утонченный вариант «желанного насилия» демонстрирует мой видный, ныне американский, коллега (тоже бывший диссидент) И., который, несмотря на свое величие,[18] всегда добросовестно укладывается в регламент. Он даже делает это несколько раз в течение конференции, ибо, вопреки цивилизованному порядку, одним докладом не ограничивается. Разумеется, он не при чем, – его «просили». В России, в годы застоя, будучи завсектором, он заставлял по два часа ждать себя и не начинать заседания с приглашенным докладчиком и специально собравшимися слушателями. И ждали. Чувствовали в этом некий кайф, причастность к чему-то такому, чего не жалко и подождать. Ведь лучшего применения, нежели ожидание великого человека, для времени и не придумаешь.

Другой мастер изнасилования в перчатках, по-прежнему и принципиально российский и к тому же активный демократ, еще более корректен: он выходит на трибуну со складным будильничком. Но это уже мало кого обманывает.

– Ну все, – прошептал мне в ухо на международном сипозиуме коллега-слушатель. – М. вышел с часами, это надолго.

Особый садистский шик выступлениям М. придает частое употребление по ходу доклада слова «регламент». Услышав его, истомившаяся аудитория вздрагивает в надежде, что избавление близко, но вскоре убеждается, что в идиолекте докладчика «регламент» является специальным термином – обозначением «режима в литературе», разумеется, репрессивного, сталинского.

Однажды мне пришлось прослушать его полуторачасовой заключительный доклад на конференции, где он был главным организатором и хозяином (а его жена – председателем данного заседания), – при регламенте 30 мин. Когда выступление перевалило за часовую отметку, я почувствовал, что начинаю корчиться на стуле и вот-вот не выдержу – заору «Регламент!» или чего похлеще. Я уже открыл было рот, когда услышал свое имя: докладчик заговорил о моих сочинениях. Теперь перебить его я уже не мог.

В кулуарах я все-таки прошелся на эту тему.

– Да-да, – сказал М. – Я рассчитал, когда ты можешь не вытерпеть…

В основе такого поведения «лучших людей» лежит, конечно, глубинное неприятие буржуазных ценностей – деления всего вообще и времени в частности на твое и мое. На Западе тебя уважают и ты себя уважаешь тем больше, чем большее уважение ты проявляешь к правам, территории и собственности другого. Но в России, с ее романтико-ницшеанским культом беспредела, по-прежнему престижно пренебрежение к стеснительным и скучным нормам. Научное заседание мыслится не как упорядоченная процедура, в рамках которой председателю, докладчику, слушателям и участникам прений отводятся совершенно определенные роли и ограниченные отрезки времени, а как удобный плацдарм для прорыва, как возможность сказать, наконец, последнее, непререкаемое, пророческое Слово. Одним из неосознаваемых источников такого отношения к процедуре является, я подозреваю, со школьных лет засевшая в памяти формула из советского учебника истории о том, как Степан Халтурин (или Вера Засулич?) превратил свой судебный процесс в суд над обвинителями.

Завтхха в шьесть!

(В. Ю. Розенцвейг, 1911-1998)

Он между нами жил… То есть, в сущности, жил за границей (родился он в Румынии, учился во Франции), хотя мы этого не понимали, настолько он был на месте. Он понимал – и нас от эмиграции отговаривал. Все же, в конце концов, он и сам эмигрировал еще раз, хотя куда, знал уже нетвердо; иногда ему казалось, что он в Бостоне, но как-то тоже и в Париже. (У Гоголя: «Я советую всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай».) Поэтому, когда он писал о теории перевода и интерференции, он владел материалом изнутри.

У него был акцент, которым окрашены многие из его запомнившихся фраз.

– Завтхха в шьесть! – Это он (всего лишь 48-летний, поверить трудно!) назначает мне встречу, чтобы взять меня, только что окончившего филфак МГУ с выговором в личном деле, на работу в Лабораторию.

– Йита, соедините меня с… этой… (имена и фамилии он забывал)… с этой ду’ой!!!”. – Рита, ориентируясь на интонацию, набирает нужный номер.

– Читал (с легким намеком на «цитал») статью К. … Вот он как бы угова‘ивает даму, ласкает, готовит, подогйевает, а в самый последний момент: Схъ! – и в сто’ону… – Тыльной стороной ладони В. Ю. описывает дугу вбок. (Его «ср.», то есть, модное гуманитарное «сравни», транскрибирую, как могу.)

На шутки в свой адрес реагировал безупречно. В 1963 году мы со Щегловым, его молодые подчиненные, не спросив, вставили в программу организованного им заседания памяти Эйзенштейна его доклад, которому дали пародийно розенцвейговское название: «С.М. Эйзенштейн и теория перевода». Ознакомившись с этим капустническим документом, В. Ю. только понимающе улыбнулся (так что процитировать с акцентом нечего). Доклад сделал.

В общем, редкий пример отцовской фигуры, которую нет ни малейшей охоты деконструировать. Он сделал для нас и из нас, наверно, лучшее, что можно было сделать.

Неполный контроль

На всемирном форуме о мировом значении русской литературы в Москве в декабре 2004 г. среди прочих выступала моя когдатошняя сокурсница Т. За истекшие полстолетия она мало изменилась. Она была все такая же худая и высокая, держалась так же прямо и говорила так же, как тогда, — тихо, обстоятельно и безапелляционно. Первокурсницей она точно знала, что будет заниматься театром Чехова, и теперь, прозанимавшись им всю жизнь и став первым театрочеховедом страны, а может быть, и планеты, она тем же, но уже вполне заслуженно учительским голосом описывала повсеместную востребованность чеховских постановок, сведения о которых стекались к ней с пяти континентов. Слушая ее, я представил себе карту мира, покрытую флажками и прямыми линиями с точкой пересечения в Москве, висящую на стене ее чеховского кабинета номер один.

Предавшись этим размышлениям, я отвлекся, но был вскоре возвращен назад переменой в интонации докладчицы. К ее невозмутимо эпическому тону примешалась какая-то беспокойная нота. Впрочем, и она звучала в мажоре, освеженном этими неожиданными модуляциями:

– И вы знаете, доходит до того, что где-то в Новой Зеландии ставят «Чайку», совершенно не консультируясь с нами, и мы только потом стороной узнаем, а они сами нам даже не сообщают.

На фоне Пушкина…

Окуджаву я люблю скоро полвека, дивясь, что проигрываемое на компьютере Извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается,/ Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет и сегодня вызывает слезы, хотя сотворение кумиров из Пушкина и Лермонтова противоречит не только моим просвещенным взглядам, но – невольно – и словам самой песни: А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему/ И мы иногда все холопами числим себя. Так или иначе, эзоповские полуобещания не обманули: «что-нибудь» произошло. А неполная выдавленность кумира из холопа, возможно, даже способствует ощущению близости.

Окуджава долго шел в связке с Галичем и Высоцким. Про полузабытого ныне Галича приходилось слышать, что он – единственный настоящий поэт после Пушкина. «Володя» все еще звучит сам и слышен в большей части того, что поется другими, но на бумаге безнадежно проигрывает.

Первую критику Окуджавы слева я услышал от Лимонова – году в 70-м. Задним числом она не удивительна, но тогда поразила решительным отвержением шестидесятнической поэзии как прекраснодушной и безжизненной. В результате, я впервые задумался об Окуджаве как предмете исследования, но ни его, ни Ахмадулину (ей тоже попало) не разлюбил. В науке, которую я представляю, полагается равномерно любить ссорящихся между собой подзащитных

Как-то я чуть не месяц пролежал в постели с тяжелыми мигренями. Мигрени были, скорее всего, от советской власти, от нее же – возможность числиться на работе, лежа без движения в темной комнате с примочками на глазах. Впрочем, я не совсем бездельничал. Читать я не мог, но мог слушать, и Таня ставила мне в соседней комнате Окуджаву. Я и так знал почти все наизусть и уже пытался объяснять своим друзьям-лингвистам, бодро печатавшим под Окуджаву походный шаг, в чем состоят его далеко не маршеобразные инварианты. А тут тексты стали прокручиваться во мне с машинной регулярностью, буквально напрашиваясь на структурный анализ.

Идея изучать Окуджаву теми же методами, что Пастернака, Мандельштама и Пушкина, вызвала недоумение у нескольких ученых коллег, – но не у М. Л. Гаспарова, которому я на них пожаловался и который в ответ продекламировал свою отточенную, полагаю, заранее, формулу.[19]

Напечатать статью об Окуджаве тогда нечего было и думать, но доложить устно не составляло проблемы, и я сделал о нем два доклада, из числа самых удачных в моей жизни.

Первый – на странной семиотической конференции в «Информэлектро» (1978), собравшей элитарную компанию участников (помню Ю. М. Лотмана, В. В. Иванова, Л. Н. Гумилева, Б. М. Гаспарова…) и толпы слушателей со всей Москвы. Доклад был сырой, извиняющийся («Я думаю выявить то-то; может быть, дело в том-то…»). Непритворные пробелы сыграли магическую роль – каждому было что сказать, каждый мог почувствовать себя соавтором и все с легким сердцем кивали докладчику.

Окрыленный успехом и доделав работу, я вызвался выступить на семинаре в ВИНИТИ у Ю. А. Шрейдера и В. А. Успенского, и загорелся идеей пригласить самого Окуджаву. Я не был с ним знаком, но по цепочке (через Юру Левина) получил его телефон и разрешение позвонить. Бард был бархатно ласков, обещал придти, просил только напомнить поближе к делу. Но когда я позвонил накануне, он ласково извинился, что быть не сможет – болен, и ласково же спросил, когда следующий раз. Я со свойственной мне мерзкой находчивостью ответил, что следующего раза не будет – это не концерт.

Следующего раза, действительно, не было, но на концерт получилось подозрительно похоже. Огромный зал, вмещающий человек 500, был заполнен энтузиастами, с полуконспиративным возбуждением воспринимавшими применение полуопальных методов к полузапретному материалу. А какую-то из песен, кажется, даже прокрутили на магнитофоне в порядке иллюстрации.

Личное знакомство произошло лет через семь в Лос-Анджелесе, в эмигрантском кругу. Окуджава дружил с Ольгой, и через нее я знал, что он ценит мои статьи о нем. (На первую из них, посланную из Итаки, он откликнулся любезным письмом, но с годовой задержкой; я гадал – не понравилась? – но он извинился незнанием моего отчества, а без него какие же комплименты?) В один из приездов они с женой гостили в роскошной квартире в Марина-дель-Рей, с видом на океан; помню, как на велосипеде отвозил им какое-то лекарство из Олиных несметных запасов.

От Оли же я узнал о его недовольстве моим интервью с примирительной характеристикой Лимонова («плохой идеолог, но хороший писатель»): «Нельзя же хвалить Лимонова…». Однако, когда мы очередной раз увиделись в Москве (на праздновании третьей годовщины независимости «Знамени»), кумир был опять чарующе ласков; о претензиях не обмолвился.

Следующего раза не было – и отныне не будет, а жаль.

P. S. Только что сообразил, какой поэтически безупречный лейбл – Булат Окуджава. Ямб имени (у-А) и хорей фамилии (А-у-А-а) сцепляются в симметричный амфибрахий: у – А – а – у – А – а.

Диагноз

Среди приятелей на родине я слыву ультра-западником, но, конечно, знаю за собой неистребимые пережитки почвенничества. Я люблю останавливаться не в гостинице, а у знакомых, и вообще полагаться на личные связи – будь то в починке компьютера, ремонте квартиры или сборе материала для статьи. Со своей стороны, я исправно устраиваю приезжим соотечественникам лекции, встречаю их в аэропорту, поселяю у себя, кормлю, пою и развлекаю. В одних случаях мне это просто приятно, в других естественна дружеская услуга, в третьих долг платежом красен, но некоторые можно объяснить только действием незримых клановых уз. Их власть над собой я осознал давно, давно смирился, расслабился и стараюсь получать удовольствие. Бывают, однако, случаи из ряда вон.

Начать лучше всего, пожалуй, старыми словесы, по испытанным образцам повествовательной корректности: В одном департаменте служил один чиновник... Вообразим себе одну коллегу, сочетающую возвышенную риторику с потребительским нахрапом; без устали морализирующую по личным и общественным поводам; умело бьющую на ваше чувство вины, чтобы требовать новых приглашений, гонораров, транспортных и иных крупных и мелких услуг; видящую себя не только научной и политической фигурой, но и интересной рассказчицей, очаровательной женщиной, желанной гостьей. Добавим, для пущего невероятия, что свои проповеди и отповеди, полные ленинского сарказма, она интонирует на ерническом распеве, выдающем знакомство с Бахтиным, Зощенко и Булгаковым. А теперь представим, что она ваша старая знакомая и вы, хотя и знаете ее насквозь, пригласили ее на обед, а перед этим на прогулку по городу, в связи с чем она в амплуа бедной родственницы вытребовала, примерила и подвергла придирчивой критике ряд предметов вашего гардероба; что за обедом она долго отчитывала вас за неправильное обращение с уважаемым коллегой, а парой дней раньше публично приравняла вашу демифологизацию Ахматовой к поведению советского хама, вынуждающего усталую от работы и беготни по магазинам жену саму покупать себе цветы на 8-е марта (для нее что Анна Ахматова, что Клара Цеткин, лишь бы шла в дело); что вы, будучи скованы законами гостеприимства, с виноватой улыбкой целый вечер сносили все это и вот, наконец, захлопнули за ней дверь.

– Нет, Катя, не пойму, как это я сам в энный раз приглашаю ее, чтобы потом терпеть ее беспардонность?! – восклицаю я. – Я ведь далеко не ангел. Что заставляет меня так попадаться?!

Катя, как всегда, наготове.

– Мазо-нарциссизм.

– Мазо-нарциссизм? Ну, мазохизм еще понятно. А нарциссизм-то мой здесь при чем?

– При том, что ты упиваешься не только собственными мучениями, но и собственным превосходством. Думаешь: как я там ни плох, есть хуже.

Sigmund, please, copy! («Учись, Зигмунд!»).

Собачья смерть

Собаки меня скорее любят, но я не отвечаю им взаимностью. Хотя, если вдуматься, это они не отвечают взаимностью на мое равнодушие. Когда в гостях собака начинает ластиться ко мне и я стараюсь по возможности вежливо ее отпихнуть, а хозяевам объяснить, что собак не люблю, я натыкаюсь на обиженное непонимание. Не люблю? За что? Ведь они такие умные! На это у меня имеется давно разработанный аргумент, что к умным, то есть различающим, c кем они имеют дело, у меня претензий нет, их я, скажем, уважаю, но такие, увы, встречаются редко. Аргумент срабатывает не всегда: во-первых, любовь слепа, а во-вторых, каков поп, таков и приход.

С одним другом детства Тани и даже, кажется, ее молочным братом (уже на моей памяти внезапно переквалифицировавшимся в священники), мне пришлось раззнакомиться из-за его здоровенного пса, который неотвратимо лез в душу, слюнявя мои пальто, костюмы и рубашки. Я все грубее отталкивал собаку, заявлял все более язвительные протесты хозяину и Тане, но безуспешно. Собака безответно любила меня, Паша беззаветно любил свою собаку, Таня безгрешно, но и безапелляционно, любила Пашу. Рано или поздно эта порочная цепь должна была порваться в самом слабом звене, но в каком? Я не любил собаку, быстро невзлюбил Пашу и наотрез отказался к нему ходить. Таня с Пашей не поссорилась, но, прилепившись к мужу, бойкот соблюдала; впрочем, десяток лет спустя мы с ней все равно расстались. Собака, конечно, давно умерла (все это было в семидесятые годы), скорее всего, на руках у любящего Паши.

К кошкам я терпимее. Если придется, я беру их к себе на колени и на живот, глажу, чешу за ухом, благодарно внимаю мурлыканью. Подсознательно я отношусь к ним, независимо от физиологических данных, как к существам женского пола, собак же воспринимаю как мужчин, чьи ласки мне по определению ни к чему. Так, я не могу смотреть фильмов, в которых целуются, не говоря о предаются любви, гомосексуалисты; лесбиянки другое дело.

Кстати, одним из стереотипов изображения собак в кино является их ревнивая реакция на роман, возникающий у хозяйки с героем фильма. Кульминации эта коллизия достигает, когда любовники направляются в спальню и собака, охранительно бегающая вокруг кровати, выставляется за дверь, откуда подает все менее слышные скулящие звуки. Хэппи-энд может включать совместную прогулку счастливой четы с собакой, знаменующую примирение.

Киношными впечатлениями мой опыт в этой области до некоторых пор ограничивался, но, как говорят американцы, there is always a first.

В Штатах я поначалу много ездил с лекциями – людей посмотреть, себя показать. Как правило, у поездок имелся и амурный компонент, призванный облечь освоение континента в плоть и кровь контакта с туземным населением. Один такой маршрут как-то поздней осенью привел меня в штат Орегон, где, наряду с пригласившими меня коллегами из двух ведущих университетов, проживала академически менее продвинутая, зато очень живого нрава учительница русского языка и литературы (в знаменитой портлендской школе имени американских первопроходцев Льюиса и Кларка), с которой я познакомился в ходе другого турне и немного перезванивался. В напряженном расписании моей поездки, старательно выкроенной из преподавательских будней, ей были отведены добавочные сутки. Хотя, как написал бы Баратынский, красавицей ее не назовут, – ничего особенного, ротик, носик это все есть, как написал бы уже Зощенко, но все-таки американка, с модным в ее поколении архетипическим женским именем (которое опускаю), вполне соответствующая картографической задаче помечания территории.

Эмблематичным оказалось и загадочное, на первый взгляд, украшение на стене ее спальни. Размером с метр в высоту и сантиметров 25 в ширину, сотканная из разноцветных ниток, рельефная, со складками, образующими как бы абстрактный, но чем-то знакомый рисунок, похожий на гигантский махровый цветок, розу, орхидею, эта мягкая игрушка представляла собой анатомически детальный скульптурный портрет – я на всякий случай спросил, хозяйка подтвердила – вагины, вид анфас, лицо пизды, как написал бы Лимонов.

Поглощенный рассматриванием, я не сразу обратил внимание на вертевшуюся вокруг меня собаку, так сказать Цербера, охраняющего вход в подземное святилище. Впрочем, по моей просьбе она, несмотря на сопротивление, была тут же сослана в прихожую, отделенную несколькими дверьми (дом был большой), так что ее царапанье, скулеж и даже лай доносились слабо и скоро перестали замечаться.

Хозяйка вспомнила о ней только наутро. Дверь в переднюю открывалась как-то туго, пришлось приналечь, и за ней обнаружился труп собаки, прильнувшей к двери, подсунув, сколько можно, свой нос под щель. В зубах у нее был мой безнадежно обслюнявленный берет, приобретенный еще в советские времена в Гданьске, с фирменным знаком, изображавшим тамошнюю статую Нептуна с трезубцем.

Погоревав, моя подруга решила похоронить собаку у себя на участке. Хмурый орегонский день ушел на оформление необходимых бумаг, в сумерках мы под неизбывным орегонским дождем по очереди долбили мерзлую орегонскую землю, и когда все было кончено, она сказала, что неплохо бы, если это не слишком ударит по моему карману, отогреться в сауне, она знает хорошее местечко. Мы поехали туда, нам дали отдельный номер с сауной и джакузи, принесли пиво и закуску, мы выпили, нам принесли еще, мы опять выпили, ну и вообще. Такая сауна была тоже первой в моей жизни.

Ничего личного

В своем документальном фильме о Набокове Роберт Хьюз снимает его на улицах Монтрё, у газетного киоска, в холле его гостиницы и, наконец, в его кабинете. Там Набоков демонстрирует ему свою картотеку штампов, «которые обожаете вы, журналисты».

– Вот, например, – говорит он, со страшной гримасой вытаскивая очередную карточку. – А moment of truth («Момент истины»)! Подумайте: а moment of truth! – Набоков издевательски растягивает «о» и выкатывает свои огромные глаза.

Журналисты действительно мыслят штампами. Лет десять назад в Лос-Анджелесе свежеприбывший из России газетчик взялся написать про меня в местный эмигрантский орган. Узнав по ходу разговора, что В. В. Иванов, у которого я когда-то учился, в начале 90-х переехал в Лос-Анджелес, он немедленно пропел:

– И тогда ученики потянулись вслед за учителем?..

Пришлось объяснить, что в данном случае учитель, если угодно, потянулся за учеником, проделавшим этот маршрут десятком лет ранее и с меньшим комфортом. Кстати, в разговоре о предстоящем переезде В. В. согласился тогда с моей мыслью, что эмигранты третьей волны послужили первопроходцами, освоившими Европу и Америку для последующей новорусской колонизации.

В современной жизни, пропитанной СМИ, штампы подстерегают на каждом шагу. Моя соседка по кондоминиуму говорит, думает и принимает решения в формулах и даже интонациях телевизионной рекламы. Она сама, ее бойфренд и ее мать (за их собаку не поручусь) – риэлторы, что до какой-то степени объясняет такой образ мысли. К счастью, она успешно продала свою квартиру и скоро переезжает в собственный дом, но пока что при встрече втолковывает мне тем же рекламным голоском, что я свою могу продать еще дороже (у меня больше солярий на крыше и лучше вид) и переехать в дом еще роскошнее, – не догадываясь, что в жизни помимо арифметических выкладок есть какой-то повседневный смысл.

Здесь, рискуя впасть в дежурное обличение западной меркантильности, не могу не вспомнить, как мой первый и любимый корнелльский зав Джордж Гибиан, беглый чех образца 1938 года, с нерастраченным за сорок американских лет изумлением расказывал мне об очередном событии в его домашней жизни с подругой-японисткой:

– Американцы!.. Вчера вечером Карен заходит ко мне, в руках калькулятор: «Я должна ехать в Японию». – «???» – «Позвонили из Токио. Они оплатят дорогу и заплатят за лекции столько-то. Значит, за три недели я получу столько-то чистыми…» У нее даже не возникает мысли, что она свободна не ехать, – за нее решает калькулятор.

Дело не всегда в арифметике, но от этого стирание личного начала еще очевиднее. Одна коллега любит обращать к молодежи ободрительно-наставительные речи, ставя в пример себя:

– Вот я: я женщина-профессор, я крупный ученый, я активный администратор и я вырастила двоих детей, поступивших в ведущие университеты…

Беда не в том, что она преувеличивает свои заслуги, а в том, что она на полном серьезе декламирует свою служебную характеристику (merit evaluation), только от 1-го лица.

Собственно, с 1-го лица все и начинается: сотрудник пишет пышный отчет о работе, факультетский комитет без дальних слов транспонирует его в 3-е лицо, получившаяся характеристика утверждается деканатом и, наконец, преобразуется в строку бухгалтерской ведомости. Казалось бы, герой, он же практически автор этого житийного текста, сам, к тому же, исследователь литературы, должен отнестись к нему cum grano salis. Но нет, с простодушным доверием к документу он переводит его в исповедальное 1-е лицо. Так женщина, имитирующая оргазм, видя, что партнер принимает или делает вид, что принимает это за чистую монету, чувствует себя секс-бомбой.

Не угадаешь, где найдешь, где потеряешь

Лет двадцать назад, в Лос-Анджелесе, в шумную эмигрантскую очередь на «Жидкое небо» Славы Цуккермана затесались американцы. Они спросили окружающих, на каком языке те говорят, им ответили, на русском. «Они думают, мы русские, – смеялись эмигранты. – А когда придут русские (это была модная формула, грядущее советское вторжение изображалось в фильмах и телесериалах), они удивятся: ”Какие же это русские? Русские чернявые, носатые. А эти, на танках, блондины курносые!”»

Сознание превосходства полное. «Мы» не только умнее «их», но еще и сильнее – надо будет, «наши» «им» покажут. К тому же, у «автохтонов» нет чувства юмора – они не понимают анекдотов! Потом, правда, выясняется, что смешон разве что английский язык рассказчиков, но американцы тактично от смеха удерживаются.

Один мой знакомый недоумевает, почему его скетчи, выдержанные в лучших жванецких традициях, не смешат американцев. Но дело в том, что он не озаботился англизировать свои какие-никакие хохмы (видимо, полагая, что хохма она и в Калифорнии хохма) и их совковую экзотику.

Впрочем, с переводом не везет даже Достоевскому. Моя любимая реплика Свидригайлова: «Если вы убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в свое удовольствие…», в солидном издании Нортон звучит примерно так: «Если вы уверены, что нельзя слушать у дверей, но любую какую хотите старую женщину можно стукнуть по голове…»[20] В предисловии сообщается, что перевод такого-то (фамилию великодушно опускаю) вполне адекватен и читабелен.

В результате подобных сглаживаний Достоевский предстает американцам мрачным до слез философом, без тени юмора, каковой до них таки не доходит. Однако эта утрата целой стилевой составляющей не только обедняет текст, но одновременно и как бы повышает его в литературном ранге.

Конечно, многие искажения – на совести ленивых и нелюбопытных переводчиков. Часто, однако, перевод натыкается на действительно непреодолимые языковые барьеры. Так, знаменитая гоголевская фраза: «С этих пор… как будто бы он женился… как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласиласьс ним проходить вместе жизненную дорогу, – и подруга эта была не кто другая, как та же шинельна толстой вате…», неизбежно теряет в английском переводе свои фрейдистские обертоны ввиду отсутствия у существительных категории рода. (Недаром американцам так легко дается гендерная политкорректность: заменил he, «он», на s/he, «он/а», и все, – глаголы и прилагательные согласовывать не надо.)

Хрестоматийный пример грамматического оскопления образа – судьба в знаменитом переводе Лермонтова гейневских сосны и пальмы, из которых первая по-немецки мужского рода; Тютчев заменил сосну кедром, но его перевод менее популярен. Впрочем, сегодня никого не удивил бы и роман между двумя женскими особями.

Аналогичная морфологическая кастрация, как я узнал из недавно прочитанной статьи, совершается при переводе на русский стихотворения Кавафиса «Зеркало у входа». Его пуантой является любовное восхищение старого зеркала отразившимся в нем красавчиком. По-гречески «зеркало» мужского рода (как наш «трельяж»), и соль концовки – в гомоэротическом повороте сюжета. В статье это дано намеком, а о сексуальной ориентации Кавафиса стыдливо умалчивается.

Но вернемся к парадоксу «престижного обеднения» текста. Особенно радикальны потери при переводе со специфического языка определенного вида искусства (поэзии, живописи, музыки) на общекультурный. Это происходит всегда, когда произведение попадает в руки «посторонних» – институтов, ведающих поддержкой, распространением, преподаванием и канонизацией искусства, обычно глухих к его собственно художественной природе. Проекция в социальную сферу выделяет в нем идеологические аспекты, кооптация в массовую культуру – сюжетные, экранизация – зрелищные, преподавание – дискурсивные, и т. д.

Характерна история с возвращением знаменитого грузинского танцора Вахтанга Чабукиани из Большого театра на тбилисскую сцену (конец 1950-х). Театр им. Руставели был каждый вечер переполнен. Поклонники стояли в проходах, фойе, на лестнице, в вестибюле и на улице, передавая из уст в уста весть об очередном феноменальном па. Такой перевод балетного фейерверка на небогатый язык одобрительных восклицаний, являет – в кристалльно чистом виде – суть феномена общественного признания. Мастерству Чабукиани говорилось простое, пусть заочное: «Здорово!» Не к этому ли сводится мысль Пастернака, что конечным содержанием искусства является свидетельствование о силе – рождающей его, сконцентрированной в нем и через него передающейся дальше?!

Губернатор острова Борнео

Лет пять-шесть назад, когда Тименчик один семестр преподавал в Лос-Анджелесе (в UCLA), мы как-то повезли его и Сузи погулять в горы. Стемнело, но дорогу разобрать было можно. Однако, когда, услышав какое-то уханье, Катя заявила, что высоко на эвкалипте она видит сову («вон она!»), ей никто не поверил, и я стал изгиляться на тему о художниках, которые «так видят». Но тут какая-то птица действительно перелетела с указанного эвкалипта на другой, подтвердив остроту Катиного зрения, Катя же, великодушно сменив тему, привела любимую фразу из Ильфа и Петрова: «Прилетели колотушка, бибрик и синайка».

Рома, вопреки своей репутации абсолютного знатока текстов, знакомства с цитатой не проявил. Не помню точно, но, кажется, он даже спросил, что это за птицы, и Катя сказала, из «Записных книжек». Рома осторожно усомнился, Катя стала настаивать, Рома умолк, я сказал, дома проверим, и дискуссия закончилась. После прогулки мы завезли Тименчиков, а на обратном пути я стал отчитывать Катю за неуместность источниковедческих препирательств с самим Тименчиком:

– Если Тименчик говорит, что это не из «Записных книжек», значит это не из «Записных книжек».

– Но я же помню…

– Надо понимать, с кем имеешь дело. Тименчик подобен тому английскому джентльмену, на примере которого иллюстрируется понятие understatement. Когда среди его гостей возникает спор о том, что такое Занзибар, и кто-то говорит, что это такая птица, кто-то, что это рыба, и т. д., – он долго отмалчивается, пока, наконец, не позволяет себе осторожно предположить, что, кажется, Занзибар где-то в Африке, – и это при том, что в свое время он 20 лет прослужил губернатором Занзибара! Если Тименчик говорит, что не уверен, что цитата из «Записных книжек», значит, у него есть веские основания, типа того, что он только что написал работу о подтекстах этих «Книжек» или прочитал о них аспирантский курс, а возможно, и то, и другое.

Катя выслушала меня терпеливо, но дома погрузилась в «Записные книжки». Результат, как я и ожидал, получился отрицательный, что позволило мне еще раз любовно отполировать экс-губернаторский образ Тименчика. Но Катя не сдалась и перешла к рассказам и фельетонам, в одном из которых («Как делается весна»), в конце концов, обнаружила-таки колотушку, бибрика и синайку.

Партия закончилась, таким образом, ко всеобщему удовольствию в ничью, о чем по телефону и было доложено Тименчику. Источник цитаты он мысленно запротоколировал, свой англизированный портрет молчаливо оприходовал, в чтении спецкурса по проблемам художественного перевода с русского на иврит на материале «Записных книжек» сознался.

В тисках формы

Мы с Анатолием Найманом сверстники, познакомились в Ленинграде в начале 70-х, не виделись лет двадцать, летом юбилейного 89-го столкнулись во дворике ИМЛИ, и он подарил мне только что вышедшие «Рассказы о Анне Ахматовой» (с зияющим о Анне – чтобы, не дай Бог, не получилось о бане). Прочел я их лет через пять, по ходу своей ахматоборческой кампании, и нашел в них не просто ценное военное сырье, а готовый склад оружия, хотя и замаскированный под мирный объект.

С тех пор Найман напечатал уже откровенно скандальное «Б. Б. и другие», где со своим бывшим приятелем церемониться не стал (Б. Б. – не А. А.), так что писать о нем одно удовольствие: все заранее позволено. Тем более, что на мою ахматовскую статью он отозвался полублатным наездом под названием «Витек и Алик». Noblesse, однако, oblige. Санкций на жертвоприношение Толика я решил дожидаться непосредственно от Аполлона.

Божественный глагол застал меня погруженным в заботы суетного света на посткоммунистической конференции в Иерусалиме, собравшей, по манию Д. М. Сегала, цвет российской гуманитарии (весна 1998 г.). Заседания проходили при переполненном местной интеллигенцией зале. Выступающие говорили с массивной радиофицированной трибуны несколько сбоку, а в центре высился монументальный стол президиума, за которым располагались председатель и участники данной секции каждый со своим микрофоном; надо всем этим хэппенингом демиургически царил сам Дима Сегал с, так сказать, микрофоном номер один. Для реплик с места имелось еще несколько микрофонов на длинных шнурах, которые по знаку свыше специальные связисты тянули в гущу публики.

Мы с Найманом держались взаимно настороженно, но корректно. При первой же встрече я заверил его, что ожидаемого этического шока от «Б. Б.» не испытал, а вот некоторые конструктивные просчеты не мог не констатировать. Этот двойной удар он принял, не дрогнув, и вполне парламентарно заслушал мои соображения.

Вообще, после десятилетнего перерыва я с удовольствием отметил его неизменное изящество, по-прежнему складную фигуру и хорошо сохранившуюся красоту – все еще свежее лицо со все еще светящимися глазами в обрамлении все еще черных волос, – и задним числом снова отдал должное вкусу Анны Андревны. Он появлялся в элегантном вельветовом пиджаке с изящными замшевыми заплатами на локтях, за столом демонстрировал отменные манеры, а сразу после ужина вежливо откланивался и исчезал до утра. Заинтригованный этой неукоснительностью, я понимающе приписал ее толково налаженным тайным свиданиям, но высказав свое предположение вслух, получил от застольцев успокоительное разъяснение, что после перенесенного сердечного приступа Найман строго соблюдает режим и диету – какие свидания, ничего лишнего, инфаркт залог здоровья.

Заседания между тем шли своим чередом, пришло время выступать и Найману. Выйдя на трибуну и извинившись, что начнет издалека, он заговорил о том, каким знаменательным событием является настоящая конференция, как долго она готовилась, и как он помнит, как несколько лет назад, когда еще жив был сэр Исайя, он, Найман, в Лондоне (или Оксфорде?) рассказал ему об этой идее, тот поддержал ее, и вот теперь, наконец… Но тут его в свой микрофон громовым голосом перебил Сегал:

– Этого ничего не надо. Переходите к докладу.

– Я только хотел…

– Не надо, Анатолий Генрихович. Переходите к докладу на заявленную тему. Ваше время уже идет.

После некоторого замешательства Найман, приняв позу неоцененного благородства, приступил к докладу, из которого не помню ничего, кроме уже знакомого изысканно зияющего о – в словах поэт, поэзия, поэтический.

На другое утро мы с Найманом оказались самыми ранними пташками за завтраком, сели вместе, и он тут же заговорил о вчерашнем инциденте.

– Произошло недоразумение. Меня не так поняли.

– По-моему, Толя, вас поняли именно так – в смысле, что вы, вместе с покойными Исайей Берлином и Анной Андревной, а вовсе не Дима Сегал, организовали эту конференцию.

– Ну, эти инсинуации, Алик, я оставляю на вашей совести, – произнес Найман с достоинством, и наша застольная causerie потекла дальше как ни в чем не бывало.

А вечером состоялось последнее заседание той секции, на которой выступал Найман, и заключительное слово было предоставлено председательствовавшей на ней Г. А. Белой. Большинство участников располагались в первом ряду, под трибунами; мы с Найманом сидели рядом на крайнем левом фланге. Раздавая оценки докладам, Белая особенно критически отозвалась о наймановском (не исключаю, что из-за «Б. Б.»). Найман зашептал:

– Ну, я ей сейчас дам…

– Сомневаюсь.

– Не сомневайтесь, я уже знаю, как я ей врежу… – Он застрочил на листке бумаги.

– Не-а, не врежете.

– Почему это? – он начинал кипятиться.

– По причине, которая вам как мастеру художественной формы должна быть понятна…

– Это по какой же?

– По той, что особенностью формы является ее завершенность, замкнутость. – Двумя указательными пальцами я обрисовал в воздухе круг, почти замкнув его, но оставив внизу некоторый зазор.

– Ну, и что?

– А то, что, речь, которую мы сейчас слушаем, является в жанровом отношении заключительной, – я, наконец, позволил пальцам соприкоснуться, – и по закону композиции не предполагает никаких дальнейших высказываний. – Я еще раз описал пальцами круг перед носом Наймана и победительно замкнул его. – Вам просто не дадут слова.

– Пусть попробуют, – сказал Найман и всем телом изготовился к прыжку.

Белая, наконец, кончила и стала сходить с трибуны. В ту же секунду Найман устремился вперед, требуя слова, и протянул руку к микрофону. Навстречу ему из-за главного стола поднялся Сегал со своим микрофоном в руках. Найман защитно выставил вперед свободную руку, но Сегал продолжал на него надвигаться. Зрелище их повторной стычки вызвало шум и оживление в публике, когда раздался усиленный громкоговорителями, все перекрывающий, подчеркнуто членораздельный голос Сегала:

– Анатолий – Генрихович – я – вам – да-Ю – микрофон!

Раздался общий хохот, в котором потонул наймановский отпор Белой, так что я мог поздравить себя с полным успехом постановки, оставшейся, впрочем, анонимной.

Гордиться ли этим, не знаю. С одной стороны, вроде бы правильно – режиссер умирает в актере, но с другой, получается какое-то трусливое закулисное подзуживание. Тем более, что в свое время подобное обвинение мне уже предъявлялось.

На офицерской стажировке в военном лагере зимой 1959 года филологи подыхали от безделья. Валялись на нарах, слонялись по казарме, пили, пели, доходило до драк. Аркадьев и Баумов схватились с примененеим технических средств – солдатских ремней; на бритых головах пряжки оставляли красные следы. Я бросился разнимать, и общими филологическими усилиями побоище было прекращено. В дальнейшем по ряду причин именно мне комсомольское бюро факультета вынесло выговор с занесением в личное дело (об этой истории я уже писал). А на комиссии по распределению на работу ее председатель, печально известный декан факультета Р. М. Самарин, спросил с нарочитым безразличием к фактам:

– Жолковский, что у вас там вышло с Баумовым?

– У меня ничего, Роман Михайлович.

– Зачем вы на него полезли?

– Я не лез, Роман Михайлович.

– Ну, не лезли, так подзуживали.

– Я не подзуживал, Роман Михайлович, я разнимал.

– Подзуживал, разнимал… какая разница?! Не подзуживайте, Жолковский, – закончил он на отечески поучающей ноте и выдал мне направление в Пензу (от которой меня спасла лишь причастность к как раз забрезжившему машинному переводу).

Действительно, какая разница? В обоих случаях человек действует со стороны, в миротворческой ли, провокаторской ли, но не героической роли, претендуя, однако, на некое превосходство, в одном варианте явное моральное, в другом – тайное эстетическое. Устыженный этими соображениями, я в дальнейшем старался по возможности «лезть» и брать ответственность на себя; я даже стал перебарщивать в этом направлении, а потом для корректировки табанить в обратном. На Ахматову вот полез с открытым забралом, а с Найманом спрятался за его же спину.

…Вспоминается старинный советский анекдот об иностранном корреспонденте, ранним утром наблюдающем очередь в булочную и драку сумками.

– Что, перебои с продуктами? Дерутся из-за хлеба? – спрашивает он у сопровождающего.

– Да нет, хлеба навалом, а это… гурманы, стоят за какой-то особой выпечкой.

О главном

Один известный американский славист рассказывал, как в Оксфорде к нему на улице подошел новоприбывший студент-японец и спросил, где здесь Оксфордский Университет. Сделав широкий жест рукой, американец сказал, что все вокруг и есть Оксфордский Университет. Японец уточнил:

– Я имею в виду, где главное здание?

Американец долго не мог объяснить ему, что применительно к Оксфорду вопрос не имеет смысла. Университет состоит из множества независимых колледжей, разбросанных по городу, и ни из какого административного центра не управляется.

Аналогичным образом я, приехав в Лос-Анджелес, долго не мог смириться с тем, что нет никакого киноуправления, а только отдельные кинотеатры, и что нельзя позвонить в аэропорт, то есть, в его дирекцию или даже справочную, а можно только в ту или иную частную авиакомпанию.

Двое коллег, муж и жена, поселившиеся на Западном берегу еще в начале 80-х, рассказывали, что когда в горбачевский период один видный советский филолог-диссидент (назову его условной фамилией Иванов) начал наезжать в Калифорнию, он прежде всего попросил указать ему главных славистов. Они стали неуверенно называть разные имена, из чего тот сделал вывод, что они сами не в курсе дела – не подключены к властным структурам. Их попытки объяснить, что американская славистика не подчиняется никакому президиуму, не имели успеха.

С тех пор «Иванов» окончательно перебрался в Калифорнию, неплохо устроился, но обречен чахнуть без рычагов власти – не потому, что ему отказывают в доступе к ним, а потому что их нет как таковых. Жалуется он и на малочисленность слушателей – в Москве (и Гаване) на него сбегались толпы, а в Лос-Анджелесе у него в лучшем случае десяток студентов. Еще бы: там он представлял собой (анти)начальство, а здесь он всего лишь один из многих специалистов в определенной, достаточно периферийной области.

Когда я начал свои ахматоборческие штудии, один коллега посоветовал показать их общему знакомому, ахматоведу номер один. При случае я показал, но от меня не ускользнула ирония ситуации: анализ культа личности Ахматовой – «института ААА» – подается на просмотр в высшую инстанцию этого самого института.

Речь о культе личности заходит здесь не случайно. Один мой давний друг, несмотря на редкое душевное благородство и страстное диссидентство, являл любопытный образчик пропитанности тоталитарной идеологией. Примеров тому много; в данной связи вспоминается его склонность объявлять своих знакомых главными экспертами по соответствующим вопросам. Такой-то (близкий друг) – знает все про физику, такая-то (жена шефа) – главный врач и всех вылечит, такой-то (муж сестры) – великий мастер на все руки и починит любой прибор, такой-то (я) – единственный разумный литературовед и т. д.

Здесь узнаются черты командного стиля. Наверху – Сталин, великий гений всех времен и народов; под ним, образуя идеальное дерево подчинения, – начальники следующих рангов: Берия (безопасность), Ворошилов (армия); Жданов (культура); этажом ниже (в культуре): Лысенко (биология), Горький (литература), Станиславский (театр)… Как говорится в анекдоте: «Лаурэнтый, кто там у тэбя на связи сыдыт?»

Эта система примитивной регламентации жизни воспроизводилась и на уровне рядовых советских людей. У каждого по возможности имелся один свой человек по продуктовым заказам, другой – по шмоткам, третий – по медицине, четвертый – по путевкам, пятый – по книгам…

Теперь же продуктов завались, книг читай – не хочу, а вот единоначалия острый дефицит: некем командовать, некому рапортовать. Нет главного.

Кон-арт

Недавно в Лос-Анджелесе, в музее Гетти, состоялся перформанс Ильи Кабакова «Художник, которого не было». Сначала шоу представил куратор музея, американец, затем вступительную лекцию – по-английски, но с акцентом, удостоверяющим ее международную научность, – прочел привезенный из Германии Боря Гройс, после чего Кабаков, говоря тоже в 3-м лице, но уже совсем по-русски (переводила Mrs. Emilia Kabakov) демонстрировал слайды.

Несмотря на многофигурную композицию и провокационное название, было скучно. Сразу определилась пристойная атмосфера официально спонсированного капустника. Кабаков рассказывает о творчестве вымышленного художника Шарля Розенталя, за которого он написал все его частично или целиком белые полотна, – образованная публика вежливо слушает. Предлагают задавать вопросы – кто-то с тонкой улыбкой спрашивает, не повлиял ли Кабаков на Розенталя. Кабаков отвечает, что наоборот, Розенталь повлиял на Кабакова – еще до своего появления на свет. Кого-то интересует, заслуживает ли Розенталь такого внимания, – Кабаков, скромно жмурясь, говорит, что, наверно, заслуживает, раз уж его выставляют в Токио. Хотят знать что-то еще, – Кабаков кивает на Гройса, дескать, вопрос к искусствоведу. Миссис Kabakov переводит все это туда и обратно.

Как я потом узнал, рецепцией в Гетти Кабаков остался недоволен: его «не поняли». Напрасно. Его поняли, и немножко в его невеселую академическую игру поиграли. Про новое платье короля не спросили.

В чем же состоит главная хохма, с которой Кабаков, вслед за Эйнштейном, едет в Токио? Если его предыдущие работы играли в советские учреждения (соцреализм, «Мурзилку», коммуналку), то теперь субверсия направляется на институт западного музея, канонизирующего занудный (пост)модерн. Это не очень забавно, поскольку практически пародиен сам объект пародии.

Однако забавность в таком деле не роскошь, а главный ингредиент. Концептуальные картины могут быть неказисты, но должны (в отличие от «Анны Карениной») выигрывать в пересказе – как conversation pieces («предметы для разговора»). А так все это забавно в основном для автора, который смеется, как говорят американцы, до самого банка. Собственно, в банковской – институциональной – операции и состоит суть данного вида деятельности. Перед нами, так сказать, кон-арт, от английского con artist, «делец [букв. артист] на доверии».

В американской литературе классические фигуры кон-артистов это твеновские Король и Герцог (кстати, позирующие и в роли актеров), в русской, конечно, Остап Бендер. Феномен «Кабаков» – новое подтверждение великой объяснительной и прогнозирующей силы ильфопетровского текста. Сага о Бендере построена как серия манипулятивных имитаций великим комбинатором целой галереи жуликов-приспособленцев мелкого масштаба (в том числе художников-авангардистов). Каждый из них в меру сил адаптируется к какой-то одной доставшейся ему общественной нише, Остап же с универсальным протеизмом подделывается под любой из их вымученных обликов. Более того, он пародирует государственные институты, создавая в pendant к «Геркулесу» контору по заготовке рогов и копыт – первый опыт соц-арта.

Бендер был любимцем многих поколений советских читателей. Однако использование его имени в качестве нарицательного ярлыка таит семантический сдвиг. В советском бытовом дискурсе «Остапом Бендером» назывался не артист-интеллектуал, карнавальный критик истеблишмента, а ловкий подпольный делец, продуктом деятельности которого были не остроумные речи, а накопленные миллионы. Такой персонаж в «Золотом теленке» есть; это антагонист Бендера – Корейко. В присвоении реальному типу милионера-подпольщика имени Бендера произошла несправедливая по отношению к Корейко подмена терминов.

Действительно, миллионов у Корейко больше, чем у Остапа, и они остаются при нем, а не глупо утрачиваются на румынской границе; маскируется он тоже лучше Бендера, контору которого закрывают; да и по линии подрыва истеблишмента он последовательнее – грабит именно государство. Но Остап затмевает его своим бескорыстным артистизмом, и в результате на роль полуодобрительного прозвища для подпольного бизнесмена выбирается не Корейко, а Бендер. Вслед за авторами, читатели не любят «белоглазого подхалима», «серого советского мышонка» и склонны вытеснять его из памяти.

С тех пор, как Марсель Дюшан провозгласил переход к несетчаточной живописи, мы видели множество художников, которых не было. Кабаков, конечно, сделал следующий мета-шаг в сторону торговли воздухом, но уже и Корейко умел наживаться на переливании воды из одного ведра в другое. Однако ничего цитабельного (вроде того, что деньги собираются на ремонт Провала, чтобы не слишком провалился), никаких собственно художественных артефактов от Корейко не осталось. Как говорила одна старая еврейка, нит оллес цу кукен (не на что смотреть).

P. S. Знаю, знаю, скажут – советское заушательство, ждановщина, мало ему Ахматовой, а как же Малевич, Поллок, Уорхол?!

Однажды после концерта к Владимиру Горовицу в артистическую влетела восторженная великосветская поклонница.

– Изумительно! Гениально!! Маэстро, вы превзошли себя!!! Хотя Моцарта я, извините, не люблю…

– That’s O. K., just an opinion («Ничего, ничего, просто еще одно мнение»).

Так что, как говорится у Зощенко, все соблюдено и все не нарушено. Just an opinion. Моцарт, Уорхол и Кабаков остаются людям.

Нет, почему же

В Калифорнийский Университет Лос-Анджелеса (UCLA) В.В. Иванова взяли в качестве великого ученого и вскоре пригласили прочесть ежегодную всеуниверситетскую публичную лекцию. На эту почетную роль профессор назначается из числа рекомендованных различными факультетами; в большом зале, отведенном для подобных мероприятий, собирается академическая общественность и представители городской культурной элиты.

О готовящемся выступлении В. В. мне сообщил его коллега по кафедре, мой приятель, добавив, что желательно прибыть конно, людно и оружно, чтобы по возможности заполнить помещение. Я, разумеется, пошел, но Катю, сразу почуявшую клановую атмосферу советской тусовки, уговорить не смог. Профессионально она как художница считала себя к этой операции непричастной, культа В. В. не разделяла, генеральских замашек его жены, своей старой знакомой, не переносила.

Прием с угощением происходил в одном здании, на лекцию перешли в другое. Зал, вмещающий человек пятьсот, был полон. Среди публики я узнал многих личных знакомых В. В., в том числе Лёню Т. Лёня являл распространенный лоханкинский тип русского эмигранта: семью содержала жена, быстро адаптировавшаяся к новым условиям и хорошо зарабатывавшая (кажется, программисткой), а он перемежал домашние размышления о судьбе русского интеллигента в Америке домашней же полулюбительской деятельностью в роли турагента – доставал избранным русским знакомым недорогие авиабилеты, сам ничего с этого не имея. У Ивановых он был постоянным гостем – в качестве нужного человека и на безрыбье (большинство знакомых они постепенно разогнали своим командным стилем). И вот теперь он прибыл по их зову.

Лекцию В. В. посвятил происхождению индоевропейских языков в связи с историей самих индоевропейцев и географией их миграций. Мы с приятелем заблаговременно заняли места в заднем ряду, он вздремнул, а я, старейший в зале ученик В. В., занимавшийся у него хеттским языком еще полвека назад, честно все прослушал. В. В. эффектно подал выигрышный материал, и лекция имела успех.

Рассказывая об этом дома, я упомянул и Лёню Т., который тоже вот не имеет профессионального отношения к делу, а пришел.

– Почему же не имеет отношения? – парировала Катя. – Ведь речь шла о миграциях, передвижениях, то есть, о том, чем он как travel agent непосредственно занимается.

Это был классический put-down – Лёни, а рикошетом и В. В., – по знакомой унизительно-уступительной формуле, часто применявшейся нами со Щегловым в давней советской жизни. Помню, как к Юре, стыдясь собственного ничтожества перед лицом настоящего ученого, подошел знакомиться Толя Р.:

– Юра, вам вряд ли будет интересна моя скромная персона…

– Почему же, Толя, среди моих знакомых есть люди самого разного сорта..

В Америке, особенно под цивилизующим влиянием Ольги, я долго и старательно заглушал в себе эту негуманную ноту. Но нет-нет она прорывается, узнается и звучит – отрезвляюще чисто.

Кашрут в бессмертие

Историй со сложными пируэтами вокруг кошерности сколько угодно, но интереснее ее побочные ответвления.

Виталий Гринберг, знакомый моим читателям как теоретик мирового наебона, внес вклад и в эту копилку. Как-то раз, катаясь на горных лыжах в Биг-Бэр-Лейк, мы сделали перерыв на посещение туалета. Операция это утомительная. Лыжи отстегиваются, снимаются, в тесной кабинке долго рассупониваешься, а потом засупониваешься обратно. Помыв руки, я, наконец, с облегчением направился к выходу, но был остановлен театральным окриком Виталика:

– НЕВЕРНО!!!

– Что неверно?

– Покажи, как ты делал.

Я вернулся и приступил к показу, сопровождая его, как при разборке винтовки на военном деле, словесным описанием. – Намыливаем руки, пускаем воду, моем руки, берем салфетку, вытираем руки, бросаем салфетку в корзину, открываем дверь…

– Неверно!!!

– Что тут может быть неверно?

– Показываю. – Виталик отодвинул меня от умывальника. – Намыливаем, моем, вытираем салфеткой, ТОЙ ЖЕ САЛФЕТКОЙ ПОВОРАЧИВАЕМ РУЧКУ ДВЕРИ, открываем дверь, и ТОЛЬКО ТОГДА выбрасываем салфетку. – Придерживая дверь ногой, он с баскетбольным шиком метнул салфетку в корзину. – Ты подумал, сколько народу хваталось за эту ручку?!

– Допустим, допустим. Но вот ты сейчас выйдешь на склон, закричишь: «Кто тут single?», сядешь на подъемник с первой попавшейся девицей и в тот же вечер припадешь ко всем ее отверстиям, не задумываясь, кто делал это до тебя. Нет ли тут, Виталик, противоречия?

– Противоречие? А есть. Есть. Есть противоречие. Жизнь полна противоречий!!

Допрошенный, откуда его супергигиенические замашки, он рассказал о бабушке, которая держала свое ручное полотенце не в ванной, а у себя в комнате. Помыв руки, она шла к себе через столовую, покачивая поднятыми над головой влажными ладонями – демонстрируя их нетронутую чистоту. Однажды Виталик пробрался к ней в комнату и осмотрел полотенце. Оно выглядело грязноватым – но, конечно, это была «своя» грязь.

Установка на неприкасаемость может разыгрываться и на более возвышенном уровне. Впрочем, и тут не обходится без рук.

Омри Ронен славится среди коллег высокой требовательностью в выборе не только знакомых, но и лиц, чьим именам он позволяет появиться рядом с его собственным в статье, сборнике, списке литературы. Один его многолетний друг подвергся опале за то, что не отмежевался от соавтора, на вебсайте которого Ронен обнаружил ссылку на, с его точки зрения, некошерного персонажа.

В свое время учившийся в Гарварде у самого Якобсона, Омри говорил мне, что брал у него и уроки неподавания рук разжалованным коллегам.

– Роман Осипович показывал, как это делается. – Миниатюрная фигура Омри приобрела величественный вид. Отойдя на несколько шагов для разгона, он с высоко поднятой головой двинулся в мою сторону. – Руки принимаются назад, вот так. – Как физиотерапевт, демонстрирующий пожилому пациенту оздоровительную гимнастику, он вытянул обе руки вперед, затем плавно завел их за спину и, глядя ввысь, прошествовал мимо.

Это выглядело умилительно, и я посмеялся, не помышляя, что, вообще говоря, и сам не гарантирован от подобной экзекуции. Пока что черный день не наступил, но какие-то признаки перевода в разряд трефного я ощущаю. А с публикацией этой виньетки фарс вполне может обернуться трагедией.

Кстати, в моем опыте Якобсон, действительно, не был чужд профессионального кашрута. Я уже писал, как он однажды заочно отлучил меня (к счастью, на время) за упоминание о нем в одном абзаце со Шкловским. Хотя, какой там кошер – от Шкловского отгораживаться, а с Виноградовым и Филиным возжаться? Жизнь полна противоречий.

Еще круче всегда держал себя В. В. Иванов, тоже наследник Якобсона. Он даже, кажется, давал пощечины – то ли Евтушенко, то ли Палиевскому, то ли кому-то еще. Но это уже не кашрут. К трефному нельзя прикасаться. Тут что-то арийское, дворянское, рыцарское.

Уважительные причины

В кулуарах иерусалимской конференции 1998 года, за ужином, как-то зашла речь об истории издания «Рассказов о Анне Ахматовой» (М.: Художественная литература, 1989) присутствовавшего тут же Анатолия Наймана. В частности, о том, как главный редактор издательства, небезызвестный Г. Анджапаридзе, возражал против включения в книгу ахматовского приговора Роберту Рождественскому:

«Как может называть себя поэтом человек…, не слышащий, что русская поповская фамилия несовместима с заморским опереточным именем?… На то ты и поэт, чтобы придумать достойный псевдоним».

Вспоминая об этом, Найман отметил, что коронный довод Анджапаридзе был вовсе не политический, а человеческий – нехорошо огорчать Рождественского. За столом эту аргументацию поддержала одна моя давняя знакомая (и героиня виньеток), вспомнившая, что Рождественский тогда тяжело болел. В ответ подала голос Катя: ну и что ж, что болел, – Ахматова к тому времени вообще уже двадцать лет, как умерла, а все рта раскрыть не дадут. (Найман пробил-таки негуманное mot Ахматовой, но не без потерь — по-эзоповски переименовав поэта в Альберта Богоявленского; à lalettre Рождественский был прописан в этой связи в неподцензурных «Записках» Чуковской.)

Апелляция к справке от врача чем-то напомнила формулировку, услышанную от Анджапаридзе мной самим в 1988 году, когда он, только что возглавивший издательство «Художественная литература», приехал в составе делегации советских писателей (помню В. Розова, Т. Толстую, М. Жванецкого) в Штаты и выступал в Калифорнийском Университете Лос-Анджелеса. На вопрос из зала, собирается ли он издавать Солженицына, он ответил, в изящно англизированном ключе, что Солженицын isnothiscupoftea, не его чашка чая.

Еще один пример подобной риторики был продемонстрирован и на одном из заседаний иерусалимской конференции. Открывая его, председательствующий (Д. М. Сегал) напомнил о необходимости соблюдать регламент, доклад столько-то минут, вопрос с места столько-то, выступление в прениях столько-то, после чего предоставил слово М. Л. Гаспарову. Пока тот поднимался на сцену, вперед выскочила моя давняя знакомая — с заявлением, что регламент дело хорошее, но иногда уместно сделать исключение, например, для такого докладчика, как Михаил Леонович. Гаспаров, однако, уложился в отведенное время с оскорбительной точностью.

Что же общего между этими тремя случаями, в чем инвариант? Прежде всего, бросается в глаза упор на малое, личное, особенное – в противовес некому категорическому общему императиву. Ахматова, может быть, и права, но надо пожалеть больного; Солженицын, может быть, и великий пророк, но имеет же издатель право на свои эксцентрические вкусы; регламент регламентом, но позаботимся о Михаиле Леоновиче, который заикается. Под защиту берется как бы нечто уязвимое, слабое (недаром в двух случаях речь идет о болезнях) и притом частное, а угрожает ему сильное, общественное, неумолимо-безличное. Но именно в этом благородном – как на сердобольный российский, так и на правовой западный вкус – посыле кроется главный демагогический ход. На самом деле, отстаивается не слабое, а сильное – советское цензурирование Ахматовой и Солженицына и всеми почитаемый академик, перебить которого не придет в голову самому бездушному хронометристу. Конкретные подзащитные могут меняться, но в силе остается финт якобы гуманитарного протеста, а по сути – конформистского присоединения к властному статус-кво, с закономерно сопутствующим ему провозглашением морального релятивизма.

… В одной из ранних оттепельных статей в «Правде» проскользнула навсегда запомнившаяся фраза о Сталине — великом революционере, не лишенном, к сожалению, отдельных недостатков: «Личная трагедия Сталина состояла в его чрезмерной подозрительности…»

После всего

Уже древние римляне знали, что post coitum omne animale triste est, nisi gallus, quis cantat («После соития все животные грустят, кроме петуха, который поет»).

Одна поэтесса преподнесла мне книгу своих вполне профессиональных стихов под названием «Флорентин, или Послесловие к оргазму» (1996).

Я рассказал об этом Леше Лосеву, когда он стал дарить мне свою – «Послесловие» (1998). Тогда он надписал ее так:

Дорогой Алик,

сфокусируйте хрусталик

и убедитесь, как безобразно

послесловие без оргазма.

Л.Лосев

Махаловка с НРЗБ

Я был уже немного знаком с Сергеем Гандлевским, когда под впечатлением «Устроиться на автобазу…» занялся его стихами – с точки зрения «инфинитивной поэзии». Из Санта-Моники я по электронной почте показал ему черновик статьи, получил ценные разъяснения и пригласил его на свой доклад в Москве (июнь 2000 г.). Поэт явился и, с непроницаемым видом играя самого себя, досидел до конца.

Он оказался моим соседом по двору и предложил заходить, чт́ó я и стал делать, наслаждаясь обществом его семьи, мастерским кофе по-турецки и нелицеприятным table talk’ом высшей пробы. Сережа подарил мне несколько своих книжек, а я ему своих, в том числе сборник рассказов «НРЗБ» (1991) и «Мемуарные виньетки» (2000).

Разговоры за кофе и на прогулках с его боксером Чарли были о разном – о культурном и политическом быте, литературе, наших собственных и чужих новинках. Мне близок Сережин неоклассицизм: концепта недостаточно, главное, как он говорит, предъявить «изделие». Но о моем последнем изделии – «Виньетках» – речь все не заходила, сам же я ее не заводил, подозревая худшее и предпочитая суровое мужское обоюдное молчание.

Приехав летом 2001 г., я вручил Сереже свою новую статью (об обезьянах у Ходасевича и Зощенко) и за очередным кофе ожидал услышать отзыв. Перед тем, как идти к нему, я в телефонном разговоре с одной знакомой неожиданно нарушил внутреннее табу и обрисовал сюжет с суровым молчанием мужчин: вот, мол, буду у Гандлевского, а про «Виньетки» – ни-ни. Но прислушавшись к себе, я ощутил, что где-то там, в душевной глубине, вербализованный и как бы осознавший себя сюжет, преодолев первый барьер, готовится ко второму прыжку.

За кофе нелицеприятный Сережа оценил статью как интересную, но не идущую в сравнение с прошлогодней.

– Конечно, та была о вас…

– Ну зачем. Тут всего лишь любопытные подтексты, а там было откровение. Ведь пишешь – думаешь, уникальное, а оказывается, работаешь в каноне.

Под эти сладостные звуки я окончательно размяк и перестал противиться зашевелившемуся соблазну. В конце концов, подумал я, суровая мужская прямота стоит сурового мужского молчания.

– Сережа, а что, мои виньетки вам совсем не понравились? Вы скажите, я пойму, – я указал на мужской характер нашей дружбы, – ведь ваша «Трепанация» сделана иначе.

– Скажу больше, я их не читал. Все знают, что последние полгода я пишу повесть и ничего не читаю.

– Но прошел год, так что шесть месяцев остаются не покрытыми.

– Все знают, я вообще ничего не читаю…

– Жаль. Виньетками я дорожу больше, чем, скажем, рассказами, которые даже не помню, дарил ли вам. А о чем «повесть»? Неужели просто про Ивана Ивановича?

– Именно, хотя я всегда твердил, что такое повествование устарело.

– А как называется?

– «НРЗБ». Понимаете?

– Как не понять – у меня у самого есть такой рассказ, по нему и книжка озаглавлена.

Разговор принимал поистине мужской оборот. Слегка дрогнув, Сережа спросил:

– У вас в уголках?

– В каких уголках?

Сережа руками показал угловые скобки.

– Нет, но думаю, и так ясно. А у вас ведь, небось, не просто заглавие, а сюжетный лейтмотив? – иезуитствовал я.

– Да, я и стихи для героя написал, там «нрзб» зарифмовано…

– У меня не зарифмовано, я взял пушкинские… Знаете, если я не дарил книжку, можно посмотреть на моем сайте. – Я повел рукой в сторону внутренних комнат.

Но Сережа, как написали бы мои любимые авторы, не сделал ни малейшей попытки предъявить стул.

– Нет, – демонстрируя мужскую выдержку, сказал он, – я себе настроение портить не буду.

Тут драматическая сцена прервалась – с дачи приехало Сережино семейство, и мы попрощались, наскоро поклявшись никому ни слова.

Вечером Сережа позвонил.

– Алик, вы очень расстроились, что я не читал «Виньетки»?

– Да уж, наверно, не больше, чем Вы, что не читали «НРЗБ».

– Ужасно. Я даже поплакался Лене. Она поддержала меня, сказала: «Не уступай». Знаете, я потом в интервью все объясню…

Мне никаких интервью не предстояло, и я стал немедленно рассказывать знакомым, разумеется, под честное мужское ни гу-гу. А на другой день позвонил сам.

– Вот вы, Сережа, не любите вебсайтов, а я тут готовлю к вывешиванию статью, собственно, не статью, а главу из одной книги, точнее, не книги, а учебника, да, учебника для высших и средних учебных заведений с гуманитарным уклоном, – про «НРЗБ» пишут. Так что, как вы, с двумя школьниками в семье, это пропустили, просто загадка.

– Да, ужасно. Я даже Акунину пожаловался. Он говорит, надо менять. Я говорю, подумаешь, вот у тебя «Особые поручения» – таких названий в литературе, наверняка, десятки. Да, говорит, но, понимаешь, у меня проза массовая, а у тебя элитная.

– Будем утешаться тем, что доказано мое моральное право вас исследовать. Конгениальность налицо.

– Я решил вообще изменить стиль заглавия, тем более, что вещь фабульная.

– Например, «Я вас любил…»?

– Да, что-нибудь простое, вечное. А то «НРЗБ» слишком привязывало мою повесть к 90-м годам.

Следующий раунд состоялся за прощальным кофе перед моим отлетом в Штаты.

– Алик, я нашел у себя вашу книжку, с надписью. Я узнал ее…

– В ответ признаюсь, что под честное слово иногда рассказываю эту историю.

– А уж я-то!..

Мы попрощались крепким мужским рукопожатием, и я улетел умиротворенный, тем более что Сережа с немногословной мужской деликатностью вплел в разговор цитату из «Виньеток».

… Проходит два месяца – получaю e-mail: «Dorogoi Alik! Vse-taki NRZB obzhalovaniju ne podlezhit. Izvinite. Vash S. G.»

Что тут поделаешь? Как сказал в соответствующем интервью, кажется, Глинка, а до него, кажется, Мольер: «Je prends mon bien partout où je le trouve» («Я беру свое добро везде, где нахожу его». И, как писал неразборчивый Пушкин, ветру и орлу И сердцу девы нет закона. Гордись: таков и ты, поэт, И для тебя условий нет.

Их нравы

(Дневник писателя)

В столичный город М. я приехал в конце сентября. Основное внимание литературной общественности было приковано к европейскому городу Ф., месту ежегодной книжной ярмарки. Но и в М. культурная жизнь не замирала. На презентации сразу двух книг популярного эссеиста Г. (написанных, к тому же, единолично, вне соавторства с В.) я встретил кумира моей юности А. и милягу и остроумца П. (из города К. на сибирской реке Е.). Присутствовали и другие знаменитости, но в центре внимания был, конечно, Г., державшийся с шикарной скромностью. Скромность эта, хотя и напускная, смотрелась вполне натурально, ибо в точности соответствовала масштабам драпируемого ею дарования. Подобными соображениями я, однако, ни с кем делиться не стал, а был, напротив, любезен как с А. и П., так и с Г., ненавязчиво позиционируя себя как принадлежащего к м-ским литературным кругам.

Через пару дней я оказался на презентации А. в модном филологическом кафе Б. Кумир моей юности выступал с антресолей, а публика гнездилась на всех возможных уровнях. От знаменитостей рябило в глазах. Опять был миляга П.; был мрачный в своем величии поэт Р.; блеснула сначала своим присутствием, а затем отсутствием унизанная серебром поэтесса А.; в качалке бледен, недвижим, ненадолго явился поэт В.; на антресолях, потом в партере, потом опять на антресолях показался все еще красивый литератор Н. со все еще красивой супругой. За его перемещениями я следил с особым интересом – меня занимало, находимся ли мы on speaking terms. Дело в том, что Н., известный скандальными наездами на друзей и знакомых, как-то посвятил мне несколько ядовитых страниц, и я не остался в долгу.

Но когда собственно презентация подошла к концу и наступило время неформального фуршета, Н. нигде не было видно. Вопрос о статусе наших с ним отношений оставался, таким образом, открытым. Зато общение за водкой с А., П. и Р. наглядно подтверждало мою причастность к большой литературе. Более того, Р., в давние времена, как и Н., близко знавший Ахматову (иконоборческой статьей о которой я и навлек журнальные сарказмы Н.), внезапно объявил в своей не допускающей возражений трагической манере: «То, что ты написал про Ахматову, абсолютная правда!!!». Я привык не верить ни одному слову Р., но тут вынужден был согласиться.

На очередной литтусовке я опять встретил Р. Он был уже подшофе, но трагический порох держал сухим.

– Ты видел, как я вчера дал в морду Н.?! Он написал про мою мать, что она была любовницей Ворошилова!! Он был со своей женой – моей бывшей. «Ты жива еще, моя старушка?!» – сказал я. Он сказал: «Пошел вон отсюда!». Тогда я разбил ему лицо в кровь!!! Его увезли!…

Я ничего такого не видел, хотя весь вечер вроде бы провел в обществе Р. Но, вопреки обыкновению, его рассказ отдавал какой-то глубинной убедительностью. Подумав, я понял, в чем дело.

Ровно год тому назад Н. уже был подвергнут аналогичной экзекуции, правда, на более высоком, международном, уровне. Тогда книжная ярмарка в европейском городе Ф. была посвящена русской литературе. Ее и избрал сценической площадкой для нанесения пощечины Н. его былой друг и тоже член ахматовского круга филолог М., десятком лет ранее высмеянный Н. в романе-пасквиле «Б. Б. и др.». Как и в этот раз, о пощечине я узнал тогда на другой же день – из уст наносителя, прямиком из Ф. прибывшего в столичный европейский город П. на реке С., где проходила конференция по славистике (в момент рассказывания мы находились на левом берегу).

То, что пощечины литератору Н. складывались в правильный узор (несмотря на его предусмотрительную решимость держаться подальше от города Ф.), не могло меня не радовать – как его оппонента, как любителя инвариантов и вообще эстета. Но были поводы и для беспокойства. Не выглядел ли я в своей роли полемиста несколько бледно? Вместо того, чтобы давно набить Н. морду, как того требует литературный этикет, я отписался виньеткой в малотиражном издании. Не получалось ли, что, оторвавшись от российской почвы с ее дворянскими традициями и гибелью поэтов на дуэлях, я лишний раз расписался в малодушном аутсайдерстве?!

В своих сомнениях и тягостных раздумьях я решил обратиться за квалифицированной оценкой ситуации к местным авторитетам. Я позвонил П.

– Д-да н-нет, – со счастливым заиканием проинтонировал он. – Т-тебя их дела не к-касаются.

– Почему не касаются? – встревожился я. – Потому что я американский профессор?

– Да нет, это н-никого из н-нас не касается. Это их счеты. Нас они к-касаются не больше, чем ра-разборки внутри солнцевской преступной г-группировки.

Инклюзивное «нас» пролило бальзам на мою душу. Чтобы закрепить успех, оставалось вступить в непосредственное соавторство с П.

– Теперь понимаю, Женя. Только не солнцевской, – комаровской.

Президенты и резиденты

Осенью 1999 года в Санта-Монику приехал Никита Михалков — в рамках его тогдашнего проекта номинироваться в президенты России. Калифорния была близка ему недавним (1994) Оскаром; наверно, волновал и образ Рейгана, из Голливуда проложившего себе дорогу в губернаторский особняк, а затем и в Белый Дом. В общем, в поисках международной поддержки Михалков прибыл в наш городок со свитой экономических и политических советников, и ему устроили прием в Фонде Милкена. А Фонд разослал приглашения всем, кому не лень, в частности на кафедру славистики.

Мы пошли. Таню влекла американская тусовка на высшем уровне, тем более что ей жгла руки новая по тем временам цифровая камера, меня же интересовал Михалков, правда, не как политический деятель, а как автор моей любимой «Неоконченной пьесы для механического пианино». К тому же, милкеновский центр недалеко – в пределах велосипедной досягаемости.

В дальнем углу зала был накрыт небольшой фуршет, и после выступления маэстро и доклада одного из его советников о судьбах России (с цифрами, фактами и диаграммами) наступил момент неформального общения. Михалкова окружили плотным кольцом, но Таня хотела, чтобы я пробился поближе, заговорил с ним — и было что поснимать.

Срочно требовалось придумать умный вопрос – но какой? Я мобилизовал свои дискутантские навыки и, почтительно отрекомендовавшись местным профессором литературы и поклонником его таланта, понес первое, что пришло в голову:

– В «Неоконченной пьесе», в одной из сцен на веранде господского дома есть персонаж второго плана, вечно дремлющий тесть главного героя, которого играет Павел Кадочников. А в «Утомленных солнцем» на аналогичной веранде, но уже советской, некоего интеллигента с раньшего времени играет Вячеслав Тихонов. Напрашивается перекличка между их звездными ролями: оба в свое время сыграли советских разведчиков в немецком тылу, Кадочников – Федотова («Подвиг разведчика»), Тихонов – Штирлица («Семнадцать мгновений весны»). С какой целью был задуман этот эффект?

Михалков посмотрел на меня с сомнением, сказал, что ничего такого ему в голову не приходило, меня тут же оттеснили, но какие-то снимки Таня успела сделать.

Операция «Михалкова — в президенты» вскоре захлебнулась, так что ему пришлось довольствоваться ролями императора Александра III в «Сибирском цырюльнике» и Президента Российского фонда культуры и Председателя Союза кинематографистов России в жизни. Роль президента РФ досталась, как известно, еще одному нашему человеку в Берлине.

О нелюбви

Однажды в молодости я пожаловался приятелю, что такой-то меня не любит. То ли меня, то ли мои сочинения. Приятель спросил: «А он тебе нравится?» – «Нет». – «Так как же ты хочешь нравиться тому, кто не нравится тебе?»

Он был, конечно, прав, и я этот урок запомнил. Урок тем более полезный, что нелюбви в мире гораздо больше, чем любви. Как писал поэт: И этот мне противен И мне противен тот И я противен многим Однако всяк живет.

Но одно дело, когда тебя не любят в порядке взаимности, и совсем другое, когда нелюбовью отвечают на твою любовь. Это урок гораздо более отрезвляющий, и его мне преподнес тот же приятель.

Я всю жизнь любил его, а он меня нет, во всяком случае, не всю жизнь. Я все делал, чтобы заслужить его любовь, но успех имел далеко не пропорциональный своим усилиям.

Тогда я тоже разлюбил его, выражаясь по-хемингуэевски, сначала постепенно, а потом сразу. Так сказать, выучил и этот его урок. Но удивляться, как же так, я его любил, а он меня нет, не переставал.

Но в конце концов я разобрался и с этим, почти самостоятельно.

Как уже говорилось, нелюбви в мире больше, чем любви. Противен мне и этот, противен мне и тот… В частности, мне очень неприятен один старый коллега, и я даже позволил себе выразить это в печати. Ну, не буквально это, но все-таки взял и публично лягнул его.

Он обиделся и дал мне это понять. И некоторые общие знакомые стали говорить мне, что я поступил нехорошо. И я задумался о своем поступке и его мотивах.

Ну, мой выпад был, может, и несправедлив, но остроумен, да и претендовал не столько на правду, сколько вот именно на словесный блеск. Так что я не сдавался.

Но вслушиваясь в возражения друзей и раздумывая о своем отношении к этому коллеге, я должен был признать, что он ни в чем передо мной не виноват, моих нападок ничем не заслужил и вообще всегда хорошо ко мне относился и делал мне только хорошее. И другим тоже. И вообще был кристалльным, ну, может быть, немного чересчур кристальным, человеком. Тем не менее, он никогда мне не нравился, и чем дальше, тем больше.

И тут меня осенило, что я, наконец, разгадал загадку, над которой так долго ломал голову. Я не любил его так же, как меня не любил мой многолетний приятель, – беспричинно, несправедливо, неблагодарно, и совершенно искренно. Так искренно, так нежно, как нелюбимым был другим.

В сторону герцогинь / Герцогинь в сторону

Как известно, Андре Жид задержал на несколько лет публикацию первого романа Пруста, дав издателю убийственный отзыв: « … полным-полно баронов и герцогинь…», которого потом всю жизнь стыдился. Этот пример эстетической слепоты всегда занимал меня. Недавно я сослался на него в переписке с одним писателем (из города К.) и в ответ прочитал на своем экране:

– Чего, собственно, было стыдиться А. Жиду, который, м.б., не любил герцогинь в силу своей сексуальной ориентации?

Я восхитился оригинальным поворотом темы, но потом подумал, что в глубинном смысле дело обстоит иначе. Любовь к герцогиням, коллекционирование фотографий престарелых звезд вроде Марлен Дитрих и поклонение литературным императрицам вроде Ахматовой (особенно, учитывая двойственную ориентацию как героини «Голубого ангела», так и создательницы «Поэмы без героя») – вовсе не знаки мужского влечения к прекрасному полу. Скорее, наоборот, культ титулов, звездных параферналий и пускаемой в глаза читателю пыли Серебряного века реализует установку на подавление такого влечения и подмену его скрыто гомосексуальным.

Я подумал это, так сказать, навскидку, по опыту нескольких знакомых, но заглянув на всякий случай в интернет, нашел там соответствующую выдержку из англоязычной биографии Пруста:

«Пруст разделял некоторые роковые слабости Оскара Уайльда. Оба обожали герцогинь и занимались сексом с обслуживающим персоналом (hiredhelp)».

Работа над ошибками

Несколько лет назад из Луизианы позвонила Саша Раскина с небольшой научной сенсацией. Ее муж, Саша Вентцель, математик, полиглот и в свое время один из организаторов олимпиад по математической лингвистике, нашел ошибку в обратном «Грамматическом словаре» самого Зализняка. Он обнаружил, что уникальный глагол уповать описан там так же, как остальные глаголы на – овать (например, колдовать), в результате чего должны получаться формы я упую, ты упуешь и т. д. Саша спрашивала, сообщать ли Зализняку – в смысле, стоит ли расстраивать. Я сказал, конечно, сообщать.

Ему сообщили, но тактично, окольным путем, через его жену, Е.В. Падучеву. Та осторожно подготовила почву и упомянула об ошибке как бы между делом, во время обеда. Эффект превзошел ожидания. Как писала по e-mail’у Падучева, «Андрей поперхнулся и чуть не выронил тарелку с супом…» Но, разумеется, благодарил и срочно послал поправку в очередное издание словаря. (Кажется, она до сих пор не внесена.)

В ответ на мои восторги по поводу открытия Вентцеля (это было все равно, как если бы ошибку удалось найти в логарифмических таблицах Брадиса), Саша рассказала историю сорокалетней давности.

Они с Сашей очень молодыми людьми познакомились в Ленинграде с тоже молодым тогда германистом Костей Азадовским, и тот, приехав вскоре в Москву, остановился у них. Все было хорошо, кроме одного: Костя оказался монологистом и за столом не давал никому вставить ни слова. Однажды вечером, вернувшись из театра, он опять воодушевленно вещал и в какой-то момент стал сокрушаться, что нужная ему мысль может быть выражена только по-немецки.

– Есть в немецком языке такое слово – Enttäuschung…

Тут долготерпение Вентцеля иссякло.

– Нет в немецком языке такого слова!..

– Как нет?.. – опешил Азадовский. – Есть, оно значит «разочарование», и я это сейчас докажу!

– Как же Вы это докажете?

– Ну, у Вас в доме, наверно, найдется немецкий словарь?

– Найдется. Но что Вы докажете? Что и в словарях бывают ошибки?

Тут Азадовский впервые замолк.

А ошибки в словарях, не прошло и полувека, оказалось, правда, бывают.

Велодрама

В сухую погоду и когда жизнь не особенно дорога, я выезжаю.

Михаил Зощенко,

«Страдания молодого Вертера»

На заре моей калифорнийской жизни, в начале 80-х, ко мне часто подходили волонтеры с воззваниями типа за мир с Советским Союзом и против размещения американских ракет в Европе. Их перевоспитание отнимало много времени, Ольге это надоело, и она стала пресекать дискуссию:

– Я подпишу, а с ним у вас ничего не выйдет. Он оттуда.

Так я ничего не подписывал и даже забеспокоился о потере своего политического лица, – в Совке я как-никак был подписантом.

Однажды, когда мы с приятелями прогуливались вдоль сантамоникского пляжа, к нам обратился молодой человек петиционного вида с пачкой листов в руках. Я было отмахнулся, но он успел произнести интригующие слова: bike path.

Оказалось, что он собирает подписи под призывом к горсовету продлить велосипедную дорожку (простиравшуюся на юг почти до Редондо Бич — мое лучшее время дотуда было 55 мин.) в северном направлении. Я подписал сам, заставил подписать всю нашу компанию и вернул себе таким образом чувство гражданского достоинства. На вопрос о моей идеологической ориентации я теперь смело отвечал: «I am pro-bike-path!»

Дорожка давно продолжена, и я катаюсь по ней с сознанием, что в ней есть капля и моих чернил.

В Москве я тоже катаюсь. Я ездил там и в молодости, но в основном по ночам, днем же преимущественно на даче. Дачи у меня нет, но есть квартира на Маяковке, и в лучшие минуты – в августе, в выходные дни, по вечерам, когда в городе минимум автомобилистов, – я качу по Москве, как по Санта-Монике, а когда-то по Кратову и Челюскинской. Ощущения оживают совершенно дачные, детские.

У нас английские горные велосипеды с толстыми шинами, и мы ездим много. Это полезно для здоровья, экономит время и деньги и служит престижной темой для разговоров.

– Вы приехали на велосипедах?! Не боитесь?

– Лада боится, я нет. Я в Калифорнии уже и в пропасть падал, правда, на машине.

– По проезжей части ездите?

– Смотря где меньше машин. На тротуаре их часто больше, и иногда они вдруг едут задом.

– Но все загазовано…

– По выходным мы доезжаем до парка – Сокольников, Тимирязевки – на полупустом троллейбусе…

– Пускают?

– И денег дополнительных не требуют, велосипед проходит как багаж.

– Значит, не все у нас так плохо?

Что тут скажешь? Не все. Плохо, что нет велосипедных дорожек (хотя в правилах уличного движения они торжественно прописаны и прорисованы). Что почти нет плавных съездов с тротуара на мостовую, что мало подземных переходов, а в них редки пандусы (кое-где есть рельсы, рассчитанные, впрочем, не на велосипеды, а на детские коляски). Что вместо того, чтобы по-западному повесить велосипед на специальные наружные крепления, надо впираться с ним внутрь троллейбуса. Что по переулкам бродят стаи злобных собак. Ну, и что российский водитель, презирая располагающихся ниже него на имущественной вертикали пешеходов и велосипедистов, не готов притормозить перед зеброй.

Полный кайф от велосипеда (как и от байдарки и многого другого) состоит в том, чтобы все шло в одно касание – без остановок, спешивания, волока. В кино апофеозом этой эстетики является фильм Хичкока «Веревка», в котором история совершенного убийства протоколируется не менее совершенной непрерывной съемкой – без монтажных стыков. Самый потрясающий кадр там такой: преступник выходит из гостиной, полной народу, на кухню, чтобы спрятать орудие убийства, и камера издали следит, как он проскальзывает в качнувшуюся туда и обратно створку двери (вдохновленную, хочется думать, хрестоматийным определением Карла Сэндберга: «Поэзия – это открывание и закрывание двери, предоставляющее зрителям гадать, что промелькнуло перед ними») и в ее мгновенном просвете роняет веревку в быстро выдвинутый ящик стола.

Попытка в наших московских велопробегах держаться эстетики одного касания превращает их в своего рода многоборье: съехать на грузовом лифте с 14 этажа – сесть в седло уже в парадном и шикарно выехать через порог (если жара и двери открыты) – наметить, как будем форсировать Тверскую (потащим велосипеды на себе в безрельсовый подземный переход у «Минска» и наверх из него или рискнем пересечь ее с автомобильным потоком на Пушкинской) – пролавировать по улочкам, забитым людьми и напаркованными на мостовой и тротуарах машинами (объезжая едва ползущие, смердящие и конфликтно гудящие автомобили и ответным рыком отгоняя норовящих ухватить за ногу собак), к Арбату — взлететь, вздернув руль, на тротуар, подъехать к переходу около «Художественного», — форсировать Арбат под землей, в последнюю секунду акробатически обогнув нищего с огромной овчаркой, хозяйственно расположившегося у съезда с рельсов, – доехать по тротуару до Знаменки – соскочить – переждать безоглядно мчащий через зебру транспорт – добраться по Гоголевскому бульвару, Остоженке и мосту над Садовым кольцом до конечной остановки 28-го на Крымской – убедиться, что он идет до конца (а не до Лужников), – втащить и покрепче припереть на задней площадке велосипеды, пока водитель не рванул с места (так что только дрогнула дорога, остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: заливается колокольчик, гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ему дорогу другие народы и государства…) – выгрузиться на уровне Университета – и, долго не касаясь земли ногами, ехать к смотровой площадке над городом, а потом по пустынному тротуару, почти не крутя педали, без рук, вниз к набережной, вдоль нее к Нескучному саду — потом через него и зеленые дворики Градских больниц на (все еще) Ленинский проспект — потом вниз к остановке Б и 10-го около ЦДХ и уже на троллейбусе до самого дома.[21]

Нет, все не так плохо. Зощенко же ошибся в главном. У него опасность исходит от представителей власти, которые суют поехавшему не по той дорожке Вертеру палку в колесо и выкручивают руки. Ничего подобного! Можно ехать по тротуару, по парку, где запрещено, по мостовой против движения, перебегать дорогу в неурочном месте, — милиция бровью не поведет. С велосипедиста что возьмешь?

В общем, в сухую погоду я выезжаю – с мыслью, не подписать ли какое воззвание.

Карпалистическая виньетка

Впервые на эти мысли меня навели жалобы знакомой, у которой ослабли кисти рук. Старость, понятно, не радость, зато несколько раз повторенное выражение carpal tunnel звучало интригующе. Вслушавшись, я возвел carpal к хрестоматийному carpe diem, осмыслил загадочный орган как «хватательный» и успокоился.

Но этимологией мне отделаться не удалось. Вскоре заболели мои собственные кисти, особенно левая, так что пришлось пойти к врачу. Вместо шикарного carpal tunnel он произнес обыденное, но не менее устрашающее arthritis и прописал суровую бессолевую диету.

Сcarpe diem тоже не все оказалось просто. Эта формулаиз Горация, из заключительной строки его оды «К Левконое». Шервинский переводит: Пользуйся днем, Семенов-Тян-Шанский — Лови день этот. Оба по-своему правы. Один передает здравую умеренность горациевского совета, другой – парадоксальность (и тем самым проблематичность) попыток ухватить руками время. Но, как любят говорить специалисты, «Мы-то с вами знаем: перевод невозможен». Шервинский вообще отказывается от метафоры, Семенов-Тян-Шанский ее сохраняет, но ценой неуместной романтической шипучести, типа Ловите миг удачи! Пусть неудачник плачет! Мгновенье, ты прекрасно! Продлись, остановись! Играй Адель, Не знай печали!..

И вообще, латинское carpo значит не «хватать, ловить», а «рвать, дергать, резать», а carpediem – соответственно «срывай, убирай, пожинай день, как урожай».[22] Глагол взят из лексикона виноделов (недаром серию советов открывает практичное vinaliques, «вина цеди»). Оттуда же и метафора, которой облекается рекомендация умерить ожидания. В обоих русских переводах надежду почему-то укорачивают, как нить,[23] но в оригинале ее предлагается подстричь, как лозу (spemlongamreseces). Таким образом, жест, прописываемый Левконое, укоренен в привычном для нее хозяйственном опыте.[24] Он столь же оригинален и одновременно деловит, как с полки, жизнь мою достала И пыль обдула. Примеров из Пастернака можно было бы найти множество, но мне дорог этот – сочетанием подспудного виноградного мотива (если вдуматься, кто именно совершает карпальную акцию) с книжным.

Сам я – до статей Цивьяна[25] и боли в кистях – о существовании карпалистики не подозревал и попадавшим иногда в сферу моего внимания карпалистическим прозрениям поражался. Об одном знакомом моя вторая (тогда будущая, потом бывшая, а теперь давно покойная) теща сказала, что он ей не понравился.

– Как?! Такой умный! Симпатичный!

– Я всегда смотрю на руки. У него пальцы короткие, толстые, загнуты внутрь. Такие люди обычно эгоисты и скупердяи — все себе.

Я не нашелся, что ответить, тревожно осмотрел собственные руки и стал пристальнее наблюдать за своим приятелем. Диагноз подтверждался. Что не удивительно — «себе на уме» большинство людей. А у меня и со скупостью проблемы, хотя руки, благодаря диете, пока не скрюченные. Более того, в моем репертуаре есть нечто, такой скрюченности противоположное и, не исключено, вообще уникальное.

Читать я люблю лежа, по возможности на солнышке. Но лежа на спине держать перед глазами книгу трудно. Двумя руками – целое дело, а одной неудобно. Рука, при всей ее хватательности, на такое не рассчитана. Четырьмя пальцами ты держишь обложку сзади, большой палец приходится на сгиб спереди, и книга все время хочет закрыться, особенно, если она в твердом переплете. Так вот, эту проблему я разрешил давным-давно, уже не помню, когда. Но помню, что, заметив, как я держу книгу, Таня, во всем требовательная и критичная (в свою карпалистически сознательную маму), посмотрела на меня с уважением.

Как и всякая смена культурной парадигмы, решение задачи просто и состоит в повороте на 180˚. Большой палец переносится за корешок, а остальные четыре плотно поддерживают наклоненную к читателю книгу спереди (см. фото).

Теперь, когда мой вклад в сокровищницу мировых карпальных практик имеет шансы быть оцененным по достоинству, признаюсь, что с этимологией я слегка напутал. Carpal — не от carpo, а от позднелатинского carpus, «кисть», в свою очередь, восходящего к древнегреческому karpós, которое значит одновременно и «плод», и «кисть», почему по-русски соответствующие суставы и называются кистевыми (а не хватательными). Впрочем, греческий глагол karpóō означает, в зависимости от залога, как «приносить плоды», так и «собирать». Так что все сходится, и в знаменитом carpe[26] проглядывает человеческая кисть, срывающая виноградную.

Такая живая, гибкая, не скрюченная. А то ведь ни винограда не удержать, ни книги, и горациевским днем останется по-шервински вот именно пользоваться — безо всякого удовольствия.

Антонина Николаевна

Со вдовой Бабеля Антониной Николаевной Пирожковой и их дочерью Лидией Исааковной я познакомился в Москве, в ИМЛИ, в первый день бабелевских столетних торжеств 1994 года. Вышло так, что через пару часов именно я провел их обеих в Дом литераторов, предъявив красную членскую книжку и бросив охранникам в камуфляже сакраментальное «Это со мной».

Мы с Ямпольским как раз закончили книжку о Бабеле, и вечером я ехал сдавать рукопись Марку Фрейдкину, о чем был рад доложить Антонине Николаевне. Потом мы каждый день виделись на конференции по Бабелю в РГГУ, и я проникался все большим восхищением.

К тому времени я уже прочел ее рассказ о жизни с Бабелем и был благодарен ей за издание воспоминаний современников и двухтомника сочинений (с той оговоркой, что если уж что и включать в качестве окончательного варианта, то не многословный «Мой первый гонорар», а лапидарную «Справку»). Но этим дело не ограничивалось. Помимо естественного, по-бабелевски вуаеристского любопытства к русской женщине, с которой он, говоря его языком, «переночевал» более полувека назад так, что с тех пор «она осталась им довольна», интерес вызывала она сама.

Ей было за восемьдесят. Она от звонка до звонка просидела на всех заседаниях, своим молчаливым, но неусыпным присутствием освящая нескончаемые доклады. Нескончаемые в смысле как количества, так и продолжительности. В какой-то момент надзор за регламентом был поручен мне, что быстро привело к конфликту, и я был смещен. Единственный голос в мою поддержку подала Антонина Николаевна: «Пусть он, только помягче!» При всей своей выдержке, она, видимо, хотела попасть домой засветло.

Организационный хаос включал и такие эффекты, как чтение докладов раньше времени, объявленного в программе. Невольно опоздав, я получил возможность на весь зал объявить, что «мине нарушают праздник».

Из-за несоблюдения регламента заключительное заседание затянулось, и приглашенный прочесть на закуску рассказы Бабеля артист-декламатор (Владимир Сорокин?) два часа томился в коридоре в ожидании выхода. Но вот все кончилось, улеглось, было распито шампанское, разъеден торт, все стали прощаться. Я подошел к Антонине Николаевне, мысленно расшаркался, поблагодарил за все и попросил прощения, если чем не угодил.

– Такой живчик! – пропела она, ввинтив мне палец в живот.

Мне было 57, ей 82, Бабелю 100. Это был идеальный треугольник в духе лимоновсколй «Красавицы, вдохновлявшей поэта», мною уже завистливо проанализированной.

В 1995-м я снова оказался в Москве, наша книжка вышла, я позвонил Антонине Николаевне и получил приглашение привезти ее.

У метро я купил букет цветов.

– Ну, зачем Вы тратились?!

– А Вы бы предпочли деньгами?

Спросить мне хотелось главным образом, был ли написан и затем конфискован при аресте роман о чекистах. Она уверенно сказала, нет.

– Почему Вы так уверены?

– Потому что он не любил писать…

Через час я стал прощаться.

– Сидите.

Она стала расспрашивать меня о жизни в Америке и советоваться о переезде туда – к получившему работу внуку. Я осторожно сказал, что людям в возрасте отрыв от привычных связей дается трудно.

– Чем Вы будете там заниматься?

– У меня есть дело. Я буду писать мемуары.

– О Бабеле?

– Нет, с Бабелем у меня все закончено. Я прожила свою интересную жизнь.

Она стала рассказывать о жизни инженера по туннелям, работе в горах, если не ошибаюсь, Кавказа, столкновениях с местным начальством, рискованных ситуациях.

Через какое-то время я опять поднялся:

– Не хотелось бы утомлять Вас своим присутствием.

– Да ведь говорю-то я.

… В 2004-м году, к 110-летию Бабеля, конференция была устроена в Стенфорде. На нее Гриша Фрейдин созвал весь мировой бабелевский синклит, в том числе двух дочерей – от первого и второго браков – и Антонину Николаевну, которая в 92 была по-прежнему бодра и внушительна. Она перебралась-таки в Штаты, где ее возраст ближе к среднестатистическому.

Грустно, девицы

В бытность заведующим нашей кафедрой Джон Боулт, специалист по русскому авангарду номер один, попросил меня открыть лекционный сезон. Я предложил доклад об инфинитивной поэзии, которой как раз начал усиленно заниматься.

Народу пришло по нашим меркам много (человек 30). Я раздал подробные двуязычные хэндауты, говорил по-английски, примеры зачитывал по-русски. Слушали почтительно, в сущности, заранее соглашаясь с докладчиком.

Дискуссиию начал Джон. Оговорившись, как всегда, что в литературе он полный профан, он сказал, перебирая листки с примерами:

– Все это так грустно (It’s all so sad)!

– Что грустно?

– Все эти стихи.

На секунду я опешил, но потом как-то нашелся и даже удержался от напрашивавшейся реплики, что по сравнению с белым на белом Малевича вся мировая поэзия являет сплошной океан слез.

Это и впрямь было бы непроходимо грустно, – когда бы не было смешно.

Желание быть испанцем

Лжецу нужна хорошая память. Собственно, она нужна всем нам, тщеславцам, ибо от тще- до лже- всего один шаг. И совершенно позарез она цитатмейстерам – любителям показать свою талмудическую образованность. Имея с ними дело, главное не включаться в игру, а с беспардонной скромностью отвечать: «Не знаю. Откуда?». Во-первых, лежачего не бьют, во-вторых, они часто и сами не знают. Общим эмоциональным посылом этих игр является обычное цеховое важничанье («Я знаю, я!»), но, как и у Сальери, иногда прорывается личная нота.

На очередных Эткиндовских чтениях в Питере Омри Ронен делал доклад о «Дон-Жуане» А.К. Толстого. Но начал он с сарказмов по адресу «поэта Коржавина» и «беллетриста Нагибина», не разобравшихся, кто написал: Ночной зефир Струит эфир. Шумит, Бежит Гвадалквивир. Скинь мантилью, ангел милый, И явись как яркий день! Сквозь чугунные перилы Ножку дивную продень!, а кто: Гаснут дальней Альпухары Золотистые края, На призывный звон гитары Выйди, милая моя! <…> От лунного света Зардел небосклон, О, выйди, Нисета, Скорей на балкон!

Я слегка поежился, как, наверно, многие в аудитории, при мысли, что тоже мог бы попасться. Вообще-то, перепутать нетрудно, но, к счастью, Пушкин заучен от корки до корки, — ничего не поделаешь, начальство надо знать в лицо. То есть, аргументация держится просто на памяти, в идеале – фотографической.

Ну, поежился, поежился и ладно, мое дело сторона. Но вечером, в машине на пути к Арьеву, Ронен перенес огонь на меня.

– Вы не любите поэзию Ахматовой…

Он зашел с козырной карты, имея в виду мое ахматоборчество, но интонацию взял угрожающе перечислительную, и я насторожился.

– Почему Вы так думаете, Омричка?

– Я читал Ваши статьи…

– А разве там где-нибудь сказано, что у нее плохие стихи?

Он на секунду замолк, поняв, что атака захлебнулась, но тут же, не сбавляя оборотов, перешел к следующему пункту.

– А что за глупости пишет Ваш Пастернак: Ты научила меня наклону!?

Такой строчки я у Пастернака не помнил, в чем честно сознался. Ронен продолжал торжествовать («Ну как же?!»), а я принялся гадать о мотивах неожиданного наезда.

Никакой вины за мной вроде не было. Я числился его отцом-благодетелем (это особая история). Я с почтительной благодарностью ссылался на его работы. И ни разу не замарал себя некошерным братанием или хотя бы печатным соседством с кем-либо из коллег, объявленных им нечестивыми. Ну, разве что немного демифологизировал Ахматову, но ведь не Мандельштама же, которым он занимался! Однако, судя по его тону, где-то я, тем не менее, вторгся на подведомственные ему территории. Неужели виньетками, которые я стал писать, последовав его же совету перейти от рассказов к non-fiction, и таким образом опередив появление – в той же «Звезде» – его собственных мемуарных эссе?!

Тем временем мы приехали. Компанию Арьев собрал неслабую: Кушнер, Ронен, Тименчик, Щеглов… (Был приглашен и Долинин, но он не захотел идти без остановившегося у него Осповата, на которого наложил вето Ронен, карая его за какие-то провинности.) «Средь столького ума», как выразился бы Данте, и предстояло продолжиться нашей интеллектуальной дуэли.

– Ты научила меня наклону!.. Как же Вы не знаете!?

– Темный человек – не знаю. А что это?

– Как что? Это о Магдалине.

– У Пастернака две «Магдалины». Ни в одной из известных мне этого нет. Или найдены какие-то неопубликованные варианты? Наверно, у Андрея есть последнее издание…

Дискуссия начала привлекать внимание застольцев. Почувствовав себя в свете юпитеров, Ронен, не оборачиваясь к книжным полкам, величественно протянул руку назад, и в ней немедленно оказался новейший зеленый том Пастернака, который он стал быстро листать в предвкушении очевидного торжества. Сидевший рядом со мной Тименчик посоветовал мне держаться осторожнее. Куда еще осторожнее, сказал я, я же говорю, что, может, нашли что-то новое… Все с нетерпением смотрели на Ронена, который, наконец, объявил, что это не Пастернак, а, конечно, Цветаева. Повторив свой наполеоновский жест, он углубился в столь же магически обретенный зеленый том Цветаевой и вскоре победительно провозгласил:

– Вот! Вот! Конечно! Наготу твою перстами трону Тише вод и ниже трав… Я был прям, а ты меня наклону Нежности наставила, припав. «Магдалина», 1923 год.Извините, я забыл. Это не Пастернак Ваш, а Цветаева. К тому же, явный подтекст к его «Магдалине».

Я задумался о неожиданной находке, а разговор за столом перешел на другие темы. Спохватившись, что надо действовать, я шепнул Тименчику, чтобы он не отвлекался, – сейчас будет И там два раза повернуть…

– Омри, действительно, похоже. И влияние вероятно. И Вы имели полное право спутать, хотя процитировали, кстати, неправильно…

– Я же извинился!..

– Вы извинились, но Вас еще не извинили. И не во мне одном дело. Извиняться надо перед Коржавиным, Цветаевой, Пастернаком, Толстым, Пушкиным, а главное, Нагибиным. Если даже Вы – Вы! — путаете Цветаеву с Пастернаком, то беллетристу Нагибину уж как-нибудь простительно спутать Альпухару с Гвадалквивиром.

Нагибина я оставил на закуску, – ведь, по моим вычислениям, Ронена тайно подогревало наше соперничество именно в области belles lettres. А карта ложилась так, что беллетризовать эту быль предстояло не ему, а мне. В том плане, что все жалуются на память, никто не жалуется на ум.

Прощание с Матреной

Фантазии на набоковскую тему «Что было бы, если бы Пушкин не был убит на дуэли?» постепенно приелись, и настала пора ракоходных вариаций: «Что если бы его вообще не было?» В интервью одному московскому радиожурналисту я долго увертывался от этого вопроса но, в конце концов, вынужден был отвечать и сказал, что «Евгений Онегин» все равно был бы написан – Лермонтовым, который не затевал бы подражательных дуэлей и прожил долгую продуктивную жизнь, не замутненную завистью к Пушкину.

Солженицын живет так долго (уже на пять лет дольше яснополянского рекордсмена), как если бы, вдобавок ко всем чудесам – выживанию на войне и в лагере, исцелению от рака, подцензурной публикации «Одного дня Ивана Денисовича», победе теленка над дубом, Нобелевской премии, противостоянию с приютившим его Западом, – он решил поставить на себе очередной вызывающий опыт: «Что если бы Солженицын дожил до ста лет?»

Больше всего я люблю у него «Случай на станции Кречетовка» – о сдаче органам одного alter ego автора, актера Тверитинова, другим, лейтенантом Зотовым. И, конечно, «Ленин в Цюрихе», в заглавном герое которого автор узнается еще фатальнее. На полке у меня стоит вывезенный в эмиграцию красно-коричневый пейпербек 1975 года с крупнозернистым, как бы газетным, фото Ильича. Не помню, кто из западных коллег доставил мне тогда этот шедевр антисоветской полиграфии, который можно было бы подложить на любой книжный лоток брежневских времен и никто не обратил бы внимания.

С тех пор я все собираюсь написать сопоставительный анализ «Ленина» с «Теленком» – текстуальные совпадения между двумя портретами одинокого подпольного волка поразительны. Останавливает профессиональная обязанность продраться в таком случае сквозь толщу его собственных «Узлов» и последующих солженицыноведческих наслоений. Однажды, в погоне за подсказанной Лосевым параллелью к Пастернаку, мне пришлось было погрузиться в густую эротическую стихию вокруг некой декадентствующей Ольды (sic); пахнуло волновавшими в детстве подвязками шишковской Анфисы, и я запросил пардону – умолил заботливого Лешу (одолевшего все «Колесо») прислать точную ссылку.

От эстетических суждений о «Круге первом» я воздерживаюсь. Его папиросный самиздатский экземпляр нанес один из сильнейших раскрепощающих ударов по моей подсоветской психике (позднее сходную роль сыграл ксерокс лимоновского «Эдички», на одну ночь выданный кем-то моей приятельнице, – в ту ночь мы только и читали), и переступить через свою экзистенциальную благодарность я не могу.

«Матрену», признаюсь, не люблю, – как и порожденную ею «Матеру».

Я думаю, что литературно Солженицын хорош там, где он нацелен на советское в самом себе: на положительного героя соцреализма аскета Зотова, честного доносчика-убийцу, и на параноидального вождя партии. Подводит же его ученическая добросовестность в написании исторического романа о революции «так, как было на самом деле» (помню его восторженные восклицания об этом в давнем документальном фильме). Выдает и полувоенный домашний френч (серый походный сюртук?) сталинского и слегка толстовского покроя, облюбованный также безумными властолюбцами из фильмов о Джеймсе Бонде.

Зная все это, можно ли было, скажем, году в 1993-м, к 75-летию вермонтского изгнанника, сочинить соцреалистическую фантазию о его триумфальном возвращении из эмиграции на спецпоезде, до Москвы от самых от окраин, с остановками по всем пунктам для встреч с представителями властей, местной интеллигенции и трудового народа, навеянную гоголевской идеей проездиться по России, горьковской легендой о писателе-ходоке, сталинско-хрущевскими выездами на поля для ощупывания коробочек хлопка и кукурузных початков и паломничеством народа в Александрову слободу за Иваном Грозным из нелюбимого эйзенштейновского фильма? Войнович попытался, но действительность оказалась сильнее выдумки, – прекрасное есть жизнь.

Приличны ли, однако, эти снобистские придирки? Не ограничиться ли благодарным поклоном великому борцу за освобождение России от советского ига? Увы, освобождать ее надо от нее самой, а тут он – вместе с Матреной – буксует всеми колесами.

L’air normal

В начале 70-х в поле нашего со Щегловым ревнивого внимания находился В-й. Юра хотел напечатать в «Воплях» у Ломинадзе свой порождающий разбор стихотворения Гюго «Sur une barricade» («На баррикаде»). Ломинадзе показал его специалисту – В-у. Тот официального отзыва не дал, но выразился в том смысле, что это обычная работа на уровне 2-го курса. Тогда Ломинадзе предложил ему, как человеку либеральному, написать свой анти-разбор, с тем чтобы дать оба рядом, в порядке дискуссии. (В «Воплях» дискуссиям отводилась роль клапана для сомнительных материалов. Первый раз нас опубликовали там в дискуссии о структурализме. Дальнейшие же попытки печататься отвергались: «Вы уже участвовали в дискуссии, а два раза нельзя».) В-й, однако, отказался, говоря, что особого интереса к этому стихотворению у него нет, а что касается благородных побуждений, то «ведь они бы для меня такого делать не стали».

Переговоры эти велись заочно, мы с В-м не встречались, но я хорошо помнил его по Университету. Когда я учился на первом курсе, он был видным аспирантом, и я привык смотреть на него снизу вверх, но главным образом не поэтому, а потому, что это был стройный мужчина, яхтсмен и волейболист, с суховато-изящными манерами и желтоватым, но красивым лицом.

Как-то мы с Леночкой шли по улице Горького, когда я увидел идущего навстречу В-о. Я бы уже не успел сказать ей, кто это, поэтому одновременно с поклоном в его сторону я толкнул ее локтем, дескать, посмотри, потом объясню.

– Это был В-й, видела?

– Qui, – спросила она неуверенно, – сe type a l’air… normal? (Кто? Этот.. такой.. нормальный?)…

А два десятка лет спустя, в один из моих первых послеперестроечных приездов в Москву, мне сказали, что В-й только что умер. О нем говорили с некоторым культовым придыханием, как если бы это был один из интеллектуальных лидеров и героев сопротивления ушедшему режиму. (Через пару лет я узнал о смерти другого вождя этого поколения – Лакшина, которого в свое время мне тоже пришлось узнать с оборотной стороны; однако воскрешать своими воспоминаниями еще и его воздержусь.)

Культов я, действительно, не люблю, в том числе срочных посмертных. Но нет ли в моем тоне чрезмерной пристрастности, известного геростратства? Как оправдаться, хотя бы перед собой, не знаю. Разве что неприятием того идиотского лаймлайта, который с недавних пор иной раз озаряет и мое чело, так что на некоторых фуршетах, когда вдруг кончаются водка и бутерброды, и я начинаю протестовать, меня не понимают: ведь я свободно могу пройти в ту комнату, где одна сплошная элита и водки залейся. Я иду туда, и меня пускают, а других – нет, да они и не просятся.

Поскольку любят у нас преимущественно мертвых, видимо, дело швах.

Подъезжая под Ижоры

Несколько лет назад телеведущий закончил интервью со мной словами:

– У нас в студии был профессор Университета Южной Калифорнии, доктор филологических наук Александр Жолковский.

– Я не доктор, я кандидат, — с бескомпромиссностью старого борца за правду рапортовал я.

– Я имел в виду по гамбургскому счету…

– А по гамбургскому я академик, — продолжал я еще бескомпромисснеее. — Все мои знакомые давно академики.

Кажется, в эфир эта концовка не пошла. Оно и лучше, поскольку академия дело темное, далеко не гамбургское, тем более в нашей области. Но факт, что среди людей, с которыми я на вась-вась, процент членкоров и академиков довольно велик. Об одном из них и пойдет речь.

Собственно, ничего академического в истории, которую я хочу рассказать, не было, а о его научном ранге я узнал уже потом. В сущности, не было и никакой истории, просто было произнесено несколько фраз, не особо глубокомысленных, но я их помню уже три с лишним десятка лет и вот теперь возьму и запишу. Запишу без нажима – ведь в этом секрет виньеток.[27]

Игорь (назову его так) был мужем одной нашей довольно бестолковой сотрудницы (назову ее Верой), но не филологом, а то ли физиком, то ли химиком, и к тому же красавцем-спортменом (известным альпинистом, как я только что узнал из Интернета) и соответственно пользовался у нас априорным авторитетом. Под его успехи они получили коттедж в новом подмосковном научном центре, и мы с Ирой, иногда вместе, но чаще уже врозь, ездили к ним погостить на выходные. Занималась нами Вера; Игорь, который был мне вчуже симпатичен, показывался редко.

Летом 1972 года я неожиданно для себя самого организовал небольшой туристский лагерь на озере Валдай вокруг образовавшегося у меня в тот момент потешного парусного флота из двух польских суденышек – байдарки с парусом и яхточки с поддувными бортами. Нетипичная для меня коллективная акция отчасти объяснялась присущим мне стремлением не дать пропадать добру, главное же – потребностью в созданиии благоприятной обстановки для разворачивавшегося романа с молодой, веселой, здоровой, но пока что замужней дамой. Я созвал множество знакомых, включая одну бывшую возлюбленную и одного бывшего претендента на теперешнюю, обоих, впрочем, с их очередными партнерами, мы разбили на противоположном от города берегу палатки и жили там постоянно, а моя дама выбиралась к нам по уик-эндам.

Приехал и Игорь — один. Парусные эскапады его не увлекали; он сказал, что хочет отдохнуть «от всего» и порыбачить. Я был приятно удивлен, что он вообще откликнулся, и радовался присутствию этого большого, спокойного, уверенного в себе мужчины. Общались мы, правда, мало, следуя каждый своему сценарию отдыха, пока не разговорились, если это можно так назвать, однажды ночью.

Встав по малой нужде, я обнаружил его стоящим на коленях между палатками, около погасшего костра, с головой, склоненной к земле.

– Что ты делаешь?

– Шитики расползлись.

Шитики, как известно рыболовам и стало в ту ночь известно мне, это маленькие червячки, даже не червячки, а личинки, используемые в качестве наживки. Не знаю, накопал ли их Игорь на месте или привез из Москвы, но так или иначе они расползлись из банки, в которой содержались, и теперь подлежали отлову. Прежде чем откланяться, я спросил, как ему вообще тут нравится, и получил сокрушенный ответ:

– Султан Жолковский!.. Понавез бабья!…

Надо сказать, что процент женщин в нашем лагере действительно превышал процент мужчин, но такова была общая демографическая реальность, многоженством же вроде не пахло, и, залезая в палатку, я, помнится, подумал, нет ли у него каких личных претензий к прекрасному полу, однако тут же отбросил эту мысль.

Но через некоторое время, уже в Москве, я был возвращен к ней брошенным вскользь замечанием моего соавтора (тоже Игоря и, кстати, вечного кандидата наук, хотя по-гамбургски бесспорного академика):

– Игорь недосчитывается Веры.

– Как это «недосчитывается»?

– В смысле бюджета времени. Она иногда необъяснимо пропадает на несколько часов.

– А-а, — старательно проинтонировал я свое понимание универсальности подобных хронотопических лакун, хотя про себя скорее ожидал бы их от Игоря. Но, видимо, универсальность на то и универсальность, чтобы не потакать нашим субъективным предпочтениям.

Потом прошла вечность, я эмигрировал, а с перестройкой стал опять наезжать в Россию, и в 1989-м году, в составе группы иностранных участников международного ахматовского симпозиума, попал в тот самый подмосковный научный центр, где когда-то бывал у Игоря и Веры. Эта выездная сессия, вполне в духе постсоветского ренессанса, явилась плодом усилий одной из организаторш юбилейного симпозиума, муж которой (кажется, уже бывший) был научным сотрудником центра. Произошло братание зарубежных исследователей Ахматовой с ее дотоле полуподпольными отечественными поклонниками из числа научно-технической интеллигенции.

Между делом я спросил об Игоре, и мне с почтительным придыханием ответили, что академик такой-то является ведущим исследователем центра. Отсвет его величия немедленно упал и на меня, и я почувствовал, что убедительность моего выступления о пушкинских подтекстах Ахматовой резко возросла. Я позвонил Игорю, и он вскоре пришел, немного погрузневший, но в общем такой же. Он рассказал, что, став, наконец, выездным, недавно побывал в Париже и повидал живущую там с дисидентских времен Иру, но стыковки как-то не произошло.

Вот, собственно, и все. Собравшись записать это, я вышел в Интернет и узнал, что действительным членом РАН Игорь стал в 1994-м году (так что в 1989-м «академика» мне, можно сказать, музыкой навеяло), а в следующем году, в возрасте 66-ти лет, умер. Я узнал также – из Интернета и переписки с общими знакомыми — что во все время нашего общения у него была вторая семья, что в их коттедже одно время устраивались невыносимые для него ночные бдения с пением бардовских песен, что после мучительного развода его первая жена, что называется, пошла по рукам, что вместе с сыном от второй жены он был однажды ранен взрывом снаряда, оставленного шутниками в еще тлевшем костре, и много-много другого, далеко выходящего за рамки нескольких запомнившихся мне фраз.

Впрочем, может, и не так уж далеко, если, скользя по верхам, согласиться, что не только шитикам и гаремам, а вообще всему живому свойственно расползаться, несостыковываться и недосчитываться. Тем приятнее вспомнить, как было на Валдае 35 лет назад — в самой на сегодня середине жизни.

Лето 2007 г.

Парадокс о гриме

Хронология тут будет немного скачущая, но она важна – в конечном счете.

Давным-давно, почти три, а потом два десятка лет назад и отчасти в промежутке, у нас был страстный роман. Даже, я думаю, любовь, во всяком случае, с моей стороны, особенно в первый год.

Мы и с самого начала были не первой молодости, прежде всего я. Она была десятком лет моложе, в реабилитированом нашим веком бальзаковском возрасте.

Она сильно красилась. Запах ее сложного косметического букета – разнообразных кремов, пудры, губной помады, теней, туши для ресниц, не говоря о духах, – мне нравился. Впрочем, в решающий момент я все-таки прибегал к операции частичного отмывания, хотя и не разделял крайних убеждений моего старшего друга, на заре оттепели примкнувшего в дискуссии в факультетской стенгазете к стану гонителей губной помады (Защитником вольности и прав, а там и эмигрантом, он стал позже; ему скоро 75, а мне – 70).

Она хорошо одевалась. Джинсовая юбка-брюки, высокие сапоги, белый брючный костюм, дубленка, меховая шляпа, когда такое было еще острым дефицитом. Она излучала энергию – жизненную, социальную, интеллектуальную, любовную. Всех знала, все читала, говорила на пяти языках, водила машину и прекрасно держалась в любом обществе. Эти достоинства венчались главным – она принадлежала мне, иногда казалось, мне одному.

Когда открылась Россия, я стал туда регулярно ездить и старался посмотреть все лучшее в театрах. Билеты доставал всеми возможными способами, иногда просто являясь в кассу в качестве американского профессора (под видом болгарского царя, сказал бы Остап Бендер), но чаще через старых и новых знакомых. На спектакль в один из ведущих театров я попал, гальванизировав тридцатилетней давности шапочное знакомство с одной из его ведущих актрис, уже смолоду выступавшей в ролях деревенских баб, пожилых общественниц и характерных старух. Не знаю, вспомнила она меня или сыграла узнавание, но в назначенный вечер два билета ждали нас в окошечке администратора, плюс еще два на пьесу, в которой она играла главную роль и которую добавила по собственной инициативе – в нагрузку, выражаясь языком проклятого прошлого.

Мы сходили на оба спектакля и после второго посетили актрису у нее дома. Ника проследила за выбором вина и цветов, и, как нам было указано, через полчаса после конца спектакля, мы позвонили в дверь квартиры по соседству с театром. Уже без грима, после душа, в халате, она была явно рада нам, благодарила за цветы, охотно с нами пила и болтала, предлагала билеты в любые театры и долго не отпускала. Наконец, мы откланялись, все вроде остались довольны друг другом, но не успели мы выйти на бульвар, как Ника разразилась возмущенной тирадой.

– Как она может так обращаться с собой?! Настолько не заботиться о своей внешности?! Ведь она женщина! Актриса!

– А что такого ужасного? Она после спектакля, смыла грим, кожа отдыхает… Кроме того, ей седьмой десяток, да она и никогда не блистала красотой, – к чему ей краситься? И амплуа у нее такое…

– Женщина должна держаться!

– Ну, данные у нее не те…

– Данные? Данные?? Ты посмотри на меня! Ведь ничего нет! Ты же знаешь!! Ничего нет – но я держусь!!!

Я знал и не знал, что доказывало ее правоту. Но озадачивало совершенно не типичное для нее раздражение, внезапно выплеснувшееся наружу, как если бы ее задели лично. Вид у актрисы был, действительно, незавидный – морщинистое лицо, заострившийся нос и скулы, веки с поредевшими ресницами. Может быть, Ника провидела в ней свое будущее, свой ненароком подсмотренный портрет Дориана Грея?

Недавно я из Санта-Моники говорил по телефону с московской знакомой. Она сказала, что регулярно встречает Нику на светских мероприятиях.

– Ну и как она? – спросил я.

– Боюсь тебя огорчить, но она выглядит так же, как двадцать лет назад.

– Верю! – сказал я à la Станиславский.

Огорчайся не огорчайся, с годами многие вопросы переходят в академическую плоскость. Дилемма «естество или искусство?» давно отрефлектирована Пушкиным в строках о Руссо, который Не мог понять, как важный Грим Смел чистить ногти перед ним, и примечании с длинной выпиской из «Исповеди» по-французски. Там Грим не только чистит ногти специальной щеточкой, но и с успехом применяет белила («цвет лица у него стал лучше»). Меня в этом пассаже с детства занимало нелепое, но напрашивающееся осмысление фамилии Грим(м) как значащей. Сейчас я, наконец, заглянул в словари.

Русское гримировать(ся) соответствуетфранцузскому grimer, но фр. grime значит не «грим», а «амплуа смешного старика», то есть, исходным назначением грима было делать актера не моложе и красивее, а старше и уродливее. К этому словарному гнезду относится и гримаса < фр. grimace < старо-исп. grimazo «призрак» < готск. grima «призрак». Готы, в свое время завоевавшие Испанию, были германцами, так что замыкается цепочка, ведущая к немецкому имени барона Мельхиора фон Гримма.[28] Современное нем. grimm (и англ. grim) значит «свирепый, жестокий, мрачный, неумолимый, суровый», ср. фр. grimaud «угрюмый». Мрачноватая тень отбрасывается Грим(м)ом/гримом и на эпитет важный, который предстает тогда почти таким же двуязычным повтором, как мандельштамовский Фета жирный карандаш (fett – по-немецки «жирный»).

Кстати, гримируются именно карандашом, и, конечно, жирным. А этимология хороша тем, что на фоне Пушкина, Гримма и древних германцев вопрос о возрасте теряет былую остроту.

Нет, я не Пушкин, я — другой

С Сашей Чудаковым я был знаком целых полвека, с первого курса филфака МГУ. Наши личные и профессиональные отношения — долгая история, есть что вспомнить, но здесь я коснусь только его дневников 2005 года, опубликованных после его трагической смерти его вдовой (с которой меня связывают столь же длительные, но еще более сложные отношения) и дочерью.[29]

Несмотря на многочисленные купюры (как сообщают публикаторы, в основном, дипломатического свойства), текст это очень длинный и (не исключено, что отчасти вследствие купюр) скучноватый, а так как дневник велся Чудаковым «всю жизнь» (там же), в недалеком будущем можно ожидать выхода в пятьдесят раз более объемистого тома — в несколько тысяч страниц.[30] Такую плодовитость естественно списать на графоманство (подстерегающее всякого, кто берется за перо), но графоманство графоманству — рознь. В данном случае, его мотивировкой является неоднократно, в печати и устно, высказывавшаяся обоими супругами мысль о необходимости ведения и сохранения дневников — с целью возможно полной документации эпохи. Такой ракурс – равнение на историю – явственно чувствуется как в авторском выборе записываемых сюжетов,[31] так и в публикаторском принципе их отбора для печати (в частности, в изъятии всего семейного и личного, кроме взаимных похвал). В сочетании с неутомимой регистрацией происходящего — опять-таки ради грядущих историков, и с программным у Чудакова протоколированием всех производимых им поделок и починок по хозяйству, это определяет размер и стиль, а главное, жанр его сочинения, документального неизбежно лишь по форме.

Но постараюсь судить не выше сапога – только на известном мне личном материале.

Мое имя появляется в тексте трижды и все три раза (с одной, разве что, оговоркой) в доброжелательном свете – невзирая на вышеупомянутые сложности в наших взаимоотношениях. Кого за это благодарить — автора или публикаторов, не знаю (их можно рассматривать как единую авторскую инстанцию), но в любом случае моя реакция не может диктоваться обидой. Объективности это, конечно, не гарантирует, но к сведению может быть принято. Итак:

Казус I. «[Татьяна Толстая р]ассказала, как Алик Жолковский, ухаживая за Ольгой Матич, был вызван ее тогдашним любовником-негром на мордобой. В волненьи [так в тексте – А.Ж.], негр сказал что-то на сомали. Автор книги “Синтаксис сомали” на этом же языке ему ответил. Пораженный негр вместо драки кинулся обниматься» (с. 511).

Эпизод, что и говорить, аппетитный (а для меня лестный, так что опровергать и деконструировать будет жалко). Ну, во-первых, отменный name dropping – сразу трое худо-бедно известных персонажей; во-вторых, экзотический, немного аксеновский, антураж – легко угадывающаяся Америка плюс африканские страсти; в-третьих, любовный треугольник с ожидаемым мордобоем; в-четвертых, научно-филологический план – владение языками, составление грамматик, знакомство с литературой; и, last but not least, в-пятых, драматическая развязка с эффектным хэппи-эндом. И притом чистейшая правда, со ссылкой на источники (см. «во-первых»).

Вроде бы, по частям все так. Сомали я изучал, книгу о нем написал, за Ольгой ухаживал, негр был, конфликт без драки имел место, и обо всем этом мы с Ольгой могли рассказать Татьяне. Но в целом – откровенный лубок, да еще с густым романтическим налетом: «В волненьи… Пораженный… кинулся обниматься», этакий «Выстрел» (Пушкин здесь поминается не всуе: на мысль о нем наводит и бескровная дуэль, и африканский колорит,[32] и самый прием нанизывания на мифогенную фигуру – мою! – невероятных анекдотов.)

Ну да, конечно, мне виднее – я-то точно знаю, что никаких объятий, а тем более речей на сомали не было. А ему откуда знать? Ему рассказывают, он записывает. Можно, конечно, переспросить – Татьяну, меня (мы всегда оставались on speaking terms), наконец, Ольгу. Но для этого в сознание должны закрасться какие-то сомнения относительно головокружительного сюжета, предполагающего что первый попавшийся американский негр, пусть даже любовник несравненной Ольги Матич, почему-то оказывается носителем редкого африканского языка, как раз известного его сопернику. Сомнения, которых естественно ожидать от специалиста по Чехову при столкновении с изделием типа «Мороз крепчал»[33]. Особенно, если оно слетает с уст такой мастерицы сюжетного коллажа, как Татьяна Толстая (вспомним ее рассказ о Пушкине, недоубитом на дуэли и в дальнейшем палкой вразумляющим юного Володю Ульянова). Но Чудаков настолько поглощен звездностью исторического момента, что думать некогда — надо не расплескав, донести его до дневника.

Казус II. «Стал записывать свои остроты, как Алик Жолковский. Впрочем, он их не записывает, а помнит до единой и через 40 лет воспроизводит в своих “Виньетках”» (c. 518).

Перед этим Чудаков приводит собственную остроту (неплохую), а меня, нарцисса грешного, привлекает для самооправдания. Но и тут быстро обнаруживается неувязка: он-то свою остроту записывает, а я, как приходится признать, — нет. При этом, мое вымышленное записывание призвано извинить его, а мое реальное запоминание и опубликование — походя слегка заклеймить меня.

На самом же деле, стыдиться, тем более в личном дневнике, записи своих острот очень странно, особенно на фоне регулярного занесения в него похвал от окружающих и собственной жены. Но в том-то и дело, что по сути это не личный, интимный, сокровенный дневник частного лица, а общественный документ, свидетельство очевидца, образ современника исторической эпохи, и образ этот подлежит тщательному ретушированию («Да, записываю остроту, но это дьявол попутал, плохой мальчик подучил»). Вот этого можно бы и постыдиться. А главное – множества собственных не-острот, составляющих основную массу текста. Но их-то, если не записать, не упомнишь.[34]

Казус III. «В черновиках [Чехова] усиление (термин Жолковского) дается при помощи каламбура, в окончательных вариантах он исчезает, каламбур превращается в намек на каламбур» (с. 519).

Наблюдение, вроде, правильное, ссылка на меня – образец корректности, тем более что статья «Об усилении» очень старая (1962 г.), моя первая по поэтике, незрелая. Тем не менее, усиление там не просто термин, а понятие, которое к приему, рассматриваемому Чудаковым, отношения не имеет.

И это опять не обида (ах, дескать, как он смеет неправильно применять мои идеи?!), а констатация на хорошо знакомом материале неосновательности предлагаемых нам à la Левий Матвей свидетельств о времени и о себе. Невольно возникает недоверие даже по поводу бесконечных донесений о починке шланга, отшкуривании стен и засыпании болота на дачном участке — кто знает, может, за лепкой своего самообраза в спецовке мастерового, он и приписал себе несколько лишних забитых гвоздей?[35] Как проверишь? А веры на слово уже нет.

От сведущих людей я слышал, что в филологических кругах паника – боятся разоблачений, пока что купированных. По-моему, напрасно. Учитывая качество текста, это будут, в крайнем случае, не разоблачительные факты, а мнения, и не очень проницательные, то есть нестрашные.

На Монмартре

В кулуарах престижного научного сборища в Москве, собственно, уже на фуршете, я перекинулся парой слов с одной коллегой. Мы пикируемся, ссоримся и миримся уже полвека. Я диссидент-эмигрант, она конформистка-патриотка, но меня занимают не столько ее убеждения, сколько то, как они сочетаются с ее профессиональными занятиями, чем далее, тем более гуманитарными и, значит, предполагающими известную дозу авторефлексии.

Патриотизм патриотизмом, но какой же русский не любит заграничной езды? Ее приглашают на конференции (иногда она сама себя приглашает), билеты оплачивает та или иная сторона, а вместо дорогого отеля гостей часто расселяют по хозяевам. Дело обычное, особенно в случае российских ученых, финансовое положение которых мало изменилось с советских времен.

Положение не изменилось, но валить все на советскую власть больше нельзя. Теперь каждый отвечает за себя, идея, что бедность не порок, потеряла свое обаяние, и приходится позиционировать себя как-то по-новому.

Впрочем, в ее идеологической платформе все предсказуемо. Патриотизм-конформизм оформлен как превосходство: духовное – над остальным человечеством, расовое – над третьим миром, культурно-политическое, в союзе с Европой, – над вульгарной и агрессивной Америкой, личное научное – над большинством коллег, в том числе европейских, и особое моральное – надо мной, бездушно осмеивающим все хорошее. В наших спаррингах я, конечно, выигрываю по очкам, поскольку она тягается со мной, так сказать, на равных кухонных правах, а я трактую ее как автор – персонажа, позиция, что бы там ни говорил Бахтин, выгодная. Нокаут, однако, невозможен ввиду завидной цельности персонажа.

На фуршете она уже сказала мне несколько гадостей (мои доклады все хуже и хуже, на эту конференцию меня вообще не взяли), я терпеливо отвечаю, что это не так, а сам удивляюсь ее тактической беспечности, полностью развязывающей мне руки. Но она полагает свою победу окончательной и переходит к закреплению нового статус-кво, меняя тему разговора на приемлемую для обоих – утверждающую ее превосходство, но позволяющую и мне погреться в его лучах.

Она рассказывает, что недавно ездила на конференцию в Париж, а остановилась у местной коллеги в прекрасной квартирке на Монмартре с видом на весь город, в прелестном квартале с уютными кафе и т. д. Коллега звезд с лингвистического неба не хватает, но очень симпатичная, гостеприимная, только странная, помешана на помощи неграм, больным спидом, фотографиями которых увешаны все стены. Она привозит их к себе из Африки, собирает для них деньги, лечит, в общем, типичная левачка с заскоками насчет помощи угнетенным. Но в остальном нормальная, симпатичная, к счастью, во время конференции квартирка была свободна, и пожить у нее было одно удовольствие.

– Все понятно, – говорю я, – только почему «но»? Никакого «но», ты для нее была еще одним угнетенным, нуждающимся в помощи, в сущности, бомжом, выражаясь по-французски, – клошаром.

Ее ответа не помню, но, конечно, следует очередная ссора, не очень, впрочем, продолжительная, обнаруживаются общие дела и интересы, жизнь продолжается.

O Rus!

(Игра в одни ворота)

Дмитрий Быков, пригласивший меня сразу по приезде в свою радиопрограмму «Беседы на свободные темы», предложил начать не с филологии, а с первых впечатлений от Москвы. Но против инварианта не попрешь – мои жизненные впечатления оказались филологическими par excellence.

К этому моменту я посмотрел по телевизору две передачи – «К барьеру» Владимира Соловьева и женский финал теннисного кубка «Ролан Гаррос» (2006). Мое внимание привлекли особенности российского теледискурса, в обоих случаях практически одни и те же.

Собственно, сходным был уже формат — подача публичного поединка двух видных соперников через призму комментариев, призванных посредничать между соперниками и зрителем. И соревнование, и медиация строились как подчеркнуто равноправные и объективные, ведущиеся по правилам. Помимо базовой тройки персонажей, демонстрировавшей идеальную симметрию (вплоть до того, что в обоих случаях соревновались женщины), к реализации установки на процедурную корректность привлекались и остальные участники действа – зрители, судьи, секунданты (по два у каждой из дуэлянток).

Незначительные, в сущности, вариации состояли в том что медиатор телешоу присутствовал на сцене и взаимодействовал непосредственно с соперницами, а не комментировал за кадром, как это было в репортаже с теннисного корта; что зрители ток-шоу могли участвовать в голосовании, решающем исход поединка; что судьями словесной дуэли выступали еще и четверо специально приглашенных знаменитостей; ну и, конечно, что один поединок был атлетическим, а другой риторическим. Более значительным оказалось различие в месте и способе проведения встреч (осознанное еще Киплингом), отразившееся, впрочем, только на их исходе, но не на их подаче, каковая в обоих случаях было сугубо восточной (Кстати, по давней традиции, изучение русской культуры в некоторых европейских университетах остается в ведении кафедр ориенталистики).

В финале теннисного кубка играли Светлана Кузнецова (Россия) и Жюстин Анен (Бельгия), обе чемпионского уровня спортсменки, но бельгийка — более сильная, с бóльшим количеством призов в прошлом, — играла лучше, вела счет и в конце концов победила. Поразительно, однако, было не это, а то, как освещался ход матча. Поразительно, в основном, потому, что перед отлетом из Калифорнии я успел посмотреть ранние раунды кубка, и в ушах у меня еще звучали слова американских комментаторов, а не потому, чтобы услышанное теперь сильно отклонялось от всего известного о стереотипах русской культуры, удивляя разве что их концентрацией на единицу текста.

Стереотипы это такие.

– Пристрастность: комментаторы (мужчина — в меньшей степени, женщина — в большей) откровенно болели за «Свету», рассматривая все происходящее с точки зрения ее шансов на победу и не стесняясь восклицать: «Эх, обидно!», когда она мазала, и т. п.;

– Эмоционализм: каждый момент матча, каждый удар, жест и возглас игроков осмыслялись как проявления их душевного состояния, психологического склада, уровня нервного стресса, эмоциональных реакций на происходящее и под.;

– Утопизм: часто говорилось о том, как хорошо было бы если бы следующий (а то и предыдущий) удар «Светы» был бы удачным, а удар (отчужденно) «спортсменки из Бельгии» неудачным, не лучше ли «Свете» было бы играть не с Анен, а с Ким Клайстерс (проигравшей той в полуфинале), и т. д.;

– Фатализм: многое в ходе игры объяснялось ссылками на «везение», «спортивное счастье», причем «везло» преимущественно бельгийке, а «не везло» «Свете»;

– Паранойя: вина за «Светины» неудачи охотно возлагалась на помехи со стороны ветра, солнца, а главное, недоброжелательного судейства, трактовавшего спорные мячи в пользу противницы.

В общем, «Обидно за Свету, ведь если бы она сейчас исполнила кросс справа, а потом выиграла следующий гейм, то она бы сравняла счет, спортивное счастье вернулось бы к ней и перспективы на исход сета, а там и матча, были бы совсем другие, но она, я думаю, не решилась рискнуть, потому что, во-первых, играет против солнца, а во-вторых, все еще переживает, что ее предыдущий удар не был засчитан судьей, хотя, мне кажется, мяч задел линию». Текст вполне в духе русской литературы. Разумеется, комментарии эти делались исключительно для внутреннего российского потребления и на исход международного матча повлиять не могли.

Во многом аналогично, только в еще более сгущенном виде, развивалось ток- шоу Соловьева. В поединке Валерии Новодворской и Натальи Витренко ведущий решительно принял сторону последней, причем как по существу, — обращая к Новодворской язвительно-покровительственные речи, так и в процедурном плане, — позволяя Витренко говорить дольше и перебивать оппонентку, да и сам часто греша тем же, лишая слова ее секундантов и т. д. Эти наезды были тем удивительнее, что в подтверждение своих полномочий как гаранта корректности он в промежутках между прениями сторон рассказывал истории знаменитых аристократических дуэлей, а в какой-то момент даже сослался на свое еврейское происхождение и, значит, принадлежность к жертвам Холокоста. Но они хорошо согласовались с его сочувствием пророссийским, да и просоветским взглядам Витренко и очевидной антипатией к прозападнической позиции Новодворской.

Настоящие дуэли обходятся без рефери — соблюдение кодекса обеспечивают секунданты, но если бы судья иполагался, то вряд ли он мог бы позволить себе, вступив в союз с секундантами одного из соперников, на глазах у множества свидетелей разоружить и связать его противника, после чего они все вместе весело расстреляли бы его из всех имеющихся пистолетов и, для верности проткнув несколько раз еще и шпагами, поздравили бы себя с победой. (Нечто подобное планировал Грушницкий.) В переводе на язык тенниса представим себе соревнование на стадионе в России недалекого будущего, с главным рефери и боковыми судьями, а заодно телеоператорами, телекомментаторами и болельщиками, хватающими кто ракетки, а кто лопаты и со всех сторон забивающими мячи спортсменке из Бельгии, страны, в столице которой, как-никак располагается штаб-квартира НАТО.

Преувеличение не большое: жюри проголосовало против Новодворской 3:1, телезрители – в пропорции 7:1. А ведь следовало бы заорать: «Витренко – с поля, Соловьева – на мыло!». Или потребовать переименования шоу: из «К барьеру» — в «К стенке».

Вина • Воды

Увидав его, после многолетнего перерыва, на московской филологической тусовке, я сразу понял, что это кто-то, кого я знаю, но, хотя изменился он сравнительно мало, лишь интенсивным усилием памяти (есть у меня такая техника), смог определить, кто же именно. Мы разговорились, стали вспоминать давние встречи. Оказалось, что он помнил только одну из них, ту, в которой я сыграл главную идиотскую роль, а он был свидетелем, я же помнил и более раннюю, с зеркальным распределением ролей.

В восьмидесятые годы (мое первое десятилетие в Штатах) Майкл Холквист, специалист по Достоевскому, переводчик, биограф и популяризатор Бахтина, был одной из ведущих фигур американской славистики. Но я слыхал о нем еще до отъезда — от моего английского приятеля Пэдди О’Тула, который познакомился с ним в Америке и написал мне, щеголяя русской идиоматикой, что «это наш человек». А увидел я его на первой же славистической конференции, на которую поехал, — в сентябре 1981 года в Асиломаре. Там было по-калифорнийски тепло (а, впрочем, недостаточно для купания в океане), по вечерам народ веселился, шныряя с бутылками из одного коттеджа в другой, возникали мимолетные романы (безупречно аллитерированные conference quickies), а утром все бодро шли на очередное заседание.

Калифорния славится открытыми бассейнами, был он и в этом конференционном комплексе. Отыскав его, я надел плавки и собирался нырнуть в воду, когда заметил, что на бортике стоит странный мужчина бомжеватого вида и непонятного возраста, небритый, лохматый, в рваных джинсах и джинсовой куртке. Он то ли похмельно покачивался, то ли колебался в трезвой нерешительности, окружающие (помню среди них Виду Тарановскую, дочку Кирилла Федоровича) подначивали его прыгнуть, и вдруг он, как был, не раздеваясь, рухнул в бассейн.

Этот явно наш человек поплавал, фыркая, вылез и, когда нас познакомили (наверно, Вида), оказался Холквистом. Он был невысокого роста, полноват, с неказистым крестьянским слегка одутловатым лицом и то ли косящими, то ли подслеповатыми глазами. Своей внешностью, гномической в обоих смыслах, он сейчас задним числом напомнил мне Синявского, тоже смотревшегося эдаким фольклорным старичком-боровичком, сатиром, водяным, лешим. Отсюда, кстати, возрастная неопределенность – он уже тогда заранее выглядел, как четверть века спустя.

Таким же хиповым помню его и в следующем году в Израиле, на симпозиуме, созванном Сегалом. Мы шумной компанией поехали на Мертвое море, где я, навеселе и вообще в уверенности, что мне море по колено, проигнорировав развешанные повсюду научные предупреждения, устремился в воду, чтобы поплавать без дураков, но испытал нечто вроде ощущения от водяной кровати (water bed, модной на Западе с 60-х годов): ты как бы барахтаешься на поверхности, но в воду не погружаешься.

К сожалению, сходство было неполным: некоторое погружение все-таки происходило, и в любом случае брызги этой поистине мертвой воды проникали в глаза, уши, а то и рот (как тут не вспомнить бахтинский образ открытого миру тела?) — с самыми печальными последствиями. Я тяжело болел три дня, не мог ни пить, ни есть и лишь под занавес немного пришел в себя.

На прощальном банкете Холквист подошел, похлопал меня по спине и сказал:

– Hey, frankly, I didn’t think you were going to make it, baby! (Ха, честно говоря, я не думал, что ты выкарабкаешься, бэби!)

…С тусовки он вскоре отбыл, а кто-то из знакомых рассказал мне, что он давно вышел на пенсию, купил во Франции виноградники и занимается импортом вин в Штаты. То есть, если держаться архетипической линии, обернулся еще и Дионисом.

Перед восходом солнца

Писатели снятся мне редко. Давным-давно, в 9-м классе, приснился Проспер Мериме, с густыми бровями и в круглой меховой шапке. Брови были с портрета в «Литературной энциклопедии», а шапку он, видимо, надел, наслышанный о русских холодах, погубивших Наполеона. Мы всласть наговорились о литературе, особенно о Прусте.

После этого, более полувека никого такого не снилось, хоть шаром покати, как вдруг на-днях привиделся Дмитрий Александрович Пригов. Или не он мне привиделся, а я ему, а может быть, мы взаимно привиделись друг другу, в общем, я был как бы не Александр Константинович, а Дмитрий Александрович. И уже в качестве Дмитрия Александровича мне приснилось много кой-чего, в том числе несколько писателей.

Так, например, нам приснилось, что мы – Найман, и мы говорим Ахматовой, которая тоже нам снится, что Пушкин в сущности победил Дантеса, потому что даже раненый попал в него, но у того была под мундир поддета кольчужка, и он отделался легким испугом. А Ахматова смеется над нами, то есть над Найманом, и покручивая усы, но не сталинские или лотмановские, а как у Моны Лизы, говорит, что это он, Найман, то есть, мы с Приговым теперь выходит что, поддели бы на дуэль кольчужку, а Пушкин с Дантесом и Гумилевым были настоящие аристократы, богатыри, не вы.

От обиды мы просыпаемся, но тут же опять засыпаем, однако инсинуации насчет кольчужки не дают нам покоя, и нам снится, что мы – Лермонтов и в то же время Казбич, на его свадьбе с Бэлой, и у нас под бешметом кольчужка. Тут входят Максим Максимыч с Печориным, который одновременно Дантес, это видно по эполетам, и, напевая «Дай мне руку, красотка», он уводит Бэлу, которую называет Натальей Ахатовной, на антресоли. Она охотно идет, и томимые то робостью, то ревностью, мы опять просыпаемся.

Но мы снова засыпаем, и нам снится, что мы, – то есть Пригов, Найман, Лермонотов, Казбич и Пушкин, – мы еще и Печорин и, значит, Дантес, но уже в старости, причем мы одновременно французский сенатор и немного Леви-Стросс и Миклухо-Маклай, и мы вспоминаем о своих экспедициях к русским, черкесам, папуасам и бора-бора, и радуемся, что никогда не снимали кольчужек, даже в самые интимные моменты с прекрасными туземками, на которых поднимали руку. Как говорится, safe sex in corpore sano über alles.

Но вот наступает утро, в окно заглядывает солнце, и я просыпаюсь окончательно, уже безо всякой обиды, потому что понимаю, что в действительности я Зощенко, причем молодой, 29-летний, только что написавший «Аристократку».

Это было написано для «Стенгазеты», где печатались нумерованные «Сны Дмитрия Александровича», в безмятежном духе заигрывания-пародирования. Продолжать приходится уже совершенно всерьез…

Памяти Пригова

В ночь с 15-го на 16 июля умер Дмитрий Александрович Пригов. Но всем ясно, что не весь. В силу как общего горациевско-пушкинского принципа, так и специфически астральной, проектной природы занесенных им в нашу земную жизнь песен райских.

Согласно Бродскому, поэт takes himself posthumously, воспринимает себя посмертно, — и так же воспринимается. У него в запасе вечность, тем более, у такого, как Пригов, погруженность которого в заботы суетного света всегда отдавала призрачностью, внеположностью. Даже внешне чувствовалось его инопланетянство – он был похож на какое-то мудрое насекомое, гигантского кузнечика-зензивера.

Я узнал его стихи поздно – приехав в Россию впервые после перестройки, в 1988-м, и тогда же познакомился с самим Дмитрием Александровичем, который оказался принадлежащим сразу к нескольким кругам моих московских знакомых. С тех пор я был на многих его выступлениях и выставках в Москве, Лос-Анджелесе, Лас-Вегасе и снова в Москве, а однажды он погостил у нас с Ольгой в Санта-Монике.[36] Мы всегда разговаривали – главным образом, о его Проекте, и обменивались книгами с дарственными надписями, но знакомство не было близким, а взаимопонимание полным. Во всяком случае — мое понимание, хотя как профессионал, это я должен был понимать его, а не он меня. Но уже не раз отмечалось, что Д. А. аккумулировал в себе все возможные роли, в том числе ипостась литературоведа.

Проект состоял в частности, как бы это выразиться попроще, в создании мультимедийного и панидентичного образа метатворца, автора не отдельных удачных произведений, а универсальной порождающей художественной гипер-инстанции. Это было вызывающе, но и знакомо. Так, Пастернак писал, что «плохих и хороших строчек не существует, а есть целые системы мышления, производительные или крутящиеся вхолостую». Пригов как бы доводил эту идею до концептуального предела.

Но вопрос оставался, и его ему задавали. Я задавал, задавал и Андрей Зорин, сказавший мне об этом на вечере памяти Пригова. Он спросил: «Как же так, Дмитрий Александрович: Вы гордитесь, что написали 35 000 стихотворений, а на своих выступлениях всегда читаете одни и те же?» — «Ну, — отговорился Пригов, — просто эти уже обкатаны, обчитаны…» Ответ не без лукавства.

Вопрос это, в сущности, философский, напоминающий соотношение номинализма и реализма. Почему мы любим стихи Пушкина? Потому ли, что почитали и, почитав, полюбили именно их из массы других? Или потому, что мы уже знали, что это Пушкин, что мы читаем Пушкина, а Пушкин это наше всё, и т.д., и мы должны любить его.То ли «Пушкин» — просто условное название общего свойства его стихов, данных нам в эстетическом ощущении (номинализм), то ли — абсолютная платоновская сущность, несовершенной и необязательной тенью которой являются его тексты (реализм):[37] А вот бы стихи я его уничтожил – Ведь облик они принижают его.

Мои сочинения, в том числе виньетки, я думаю, его не интересовали, хотя он в них иногда и фигурировал. Но относился он к ним и ко мне дружественно-сниходительно, как вообще ко всем читателям и изучателям – адресатам его Проекта. Виньетки он наверно относил к тому, что называл «народными промыслами». Все стихи, вся литература, все мыслимые произведения вообще-то «уже написаны», считал он, и усилий заслуживает только метарефлексия по их поводу, но в качестве деятельности по готовым правилам эти народные промыслы — типа палехских шкатулок, а также добротных повестей, романов и воспоминаний — допустимы, при условии, что они исполнены на должном профессиональном уровне. Если же действовать всерьез, то писать надо что-то вроде «Только моя Япония» и «Живите в Москве».

Расскажу о двух поучительных встречах с Дмитрием Александровичем.

Как-то я писал статью об аграмматических стихах Шершеневича в сопоставлении с занимавшим его китайским синтаксисом и эпиграфом хотел взять незабываемо проинтонированные Приговым на одном из его перформансов слова «Э-то ки-тай-ско-е!», но нигде не мог найти текста, на который сослаться. Тем временем, оказавшись в Москве, я решил сделать доклад об этой работе в Институте русского языка. Первым, кого я увидел, приехав на доклад, оказался Дмитрий Александрович (у которого были дела с М. И. Шапиром, увы, тоже уже покойным). Я немедленно спросил его, где опубликовано «Китайское», и в ответ получил законное разъяснение, что оно не опубликовано и не может быть опубликовано в виде текста, ибо представляет собой оральный акт. Тогда я попросил Д. А. задержаться до начала доклада и, когда я объявлю эпиграф, встать и исполнить его, что он и проделал ко всеобщему и собственному удовольствию.

Другая история тоже имеет отношение к его мультимедийности, но несколько по-иному. Готовя к печати книжку виньеток «Эросипед», я задумал поместить на обложку когда-то виденную картинку: человек держит перед своим лицом маску, в точности воспроизводящую это лицо. Но я не помнил, где я это видел и кто автор. Я стал расспрашивать знакомых художников и искусствоведов, и все в голос слали меня к Магритту, которого я пересмотрел всего, но того, что искал, не нашел. Обратился я и к Д. А. – с тем же результатом. Тогда полу в шутку я наложил на него штраф – сочинить для книжки blurb – рекламную похвалу на заднюю сторону обложки.

Ответ пришел на следующий же день:

Какая милая виньетка

Но присмотрись построже – нет-ка

Ли

В ней подвоха?

Стишок, по-моему, на высоком приговском уровне. Полное понимание поэтики моего народного промысла – виньетки «милые», но с «подвохом». Характерная для Пригова метапозиция, взгляд сверху, к тому же, стилизованная под милицанерскую строгость. Изящный лингвистичекий вывих: нет-ка, конечно, грамматически неправильно, причем, казалось бы, только «для рифмы» (уникальная, кстати, рифма к виньетка), но в действительности, -ка лишь с нарочитой неуклюжестью перенесено из предыдущей фразы – от присмотрись(-ка).

– А Ли так и давать отдельной строчкой? – спросил я по электронной почте.

– Так и давать, а Вам, что, строчки жалко? – был ответ.

Действительно, если давать Ли в ней подвоха одной строкой, пропадет не только по-хлебниковски величественная интонация, но и перебой метра, и получится сплошной ямб, хоть и разностопный.

Мультимедийность тут состоит, конечно, в том, что в сборники стихов Дмитрия Александровича этот стишок (пока) не входит, существуя только в обложечном, прикладном, как бы настенном, жанре. Народный промысел?

Но воспользуемся этим примером, чтобы поговорить о затронутой философской теме.

Попросив Д. А. написать мне blurb, а затем одобрив его, я выступил в роли заказчика, куратора и потребителя его искусства. Каков же был механизм моего одобрения? Разумеется, большую роль играло то соображение, что это пишет сам Пригов (ср. выше о Пушкине в ракурсе «реализма»), — недаром именно ему я заказывал. Но с другой стороны, стишок мне действительно понравился (см. мой разбор стишка и, выше, о «номиналистском» взгляде на Пушкина). Тут, конечно, могут возразить, что понравился он просто потому, что внимание ко мне, причем доброжелательное и пристальное, проявил сам Пригов. Да, конечно, но, оставляя доброжелательность в стороне, пристальность и есть высокое качество, то есть, аргумент «номиналистского» плана.[38]

…В общем, номиналистская ли, реалистская ли, но вполне основательная подлунная вечность у Дмитрия Александровича, по-моему, в запасе.

Работа актера над собой

Я сидел в холле гостиницы «Морская». Несмотря на широкие горизонты, распахиваемые этим названием, холл был маленький, без окон и дверей, затерявшийся в одном из закоулков коридорного лабиринта. Пустой холл и удобное кресло располагали к размышлениям о том о сем. Непосредственной целью моего пребывания в этом холле и кресле было ожидание, но не очень напряженное, возможно, даже несколько надуманное, в духе самого умышленного из городов.

Если подумать, ожидание – совершенно особый образ действий, состоящий в сохранении готовности отреагировать на предполагаемое будущее событие, но внешне не проявляющийся ни в чем определенном, поведение без свойств, вещь в себе. Впрочем, размышлял я не об этом, а, наоборот, о тех вполне конкретных ипостасях, в которых я выступал, приехав в Питер на большой пушкинский фестиваль-симпозиум 1999 года.

Ну, понятно, приглашением я был обязан своему статусу заокеанского профессора российского разлива, постоянного автора и друга «Звезды» и лично Андрея Арьева. Фигурировал я и в качестве давнего или не очень знакомца таких литературных звезд, как Ахмадулина, Битов, Кибиров, Кушнер, Рейн, будучи с некоторыми даже на «ты». Труднее было освоиться с позой оробелого собеседника, призванного на пир остроумия Приговым, Гандлевским и Кибировым: уровень молниеносной взаимной подъебки в этой компании заставил меня чуть ли не впервые в жизни напрячься; приуныв, я пожалел о годах, проведенных в американском академическом пресноводье. В кулуарах одного из заседаний в Таврическом дворце я был проинтервьюирован кореспонденткой антиалкогольного журнала, и честно отвечал – как раз в маске калифорнийского профа спортивно-диетического склада, – что за два дня симпозиума уже выпил больше, чем с начала года у себя в Санта-Монике. Самой непреднамеренной оказалась моя роль будущего воспоминателя о пропущенном в свое время великом современнике, Борисе Рыжем, который, кажется, был в числе поэтов-приятелей моего соседа по номеру, куривших там до моего вселения, попрошенных впредь этого не делать и охотно оставивших старпера-литературоведа наедине с самим собой (стихи Рыжего я позорно открыл для себя только после его самоубийства).

А в глухой гостиничный закуток меня привело амплуа поклонника прекрасного пола – намечалось свидание с дамой. Я караулил ее неподалеку от ее номера, куда она должна была вернуться по исполнении многообразных светских обязанностей, но, разумеется, хранил непринужденный вид джентльмена-интеллектуала, посиживающего себе в кресле без каких-либо дальних целей, и для поддержания этого вида как нельзя лучше подходила выжидательная погруженность в размышления о том о сем. Холл был тих и безлюден, и мое пребывание в нем осталось бы вообще незамеченным, если бы безлюдье не было нарушено появлением прелестной молодой поэтессы эротического направления, видимо, квартировавшей по соседству.

Пересекая холл, она выразительно повела бровью, мы раскланялись, и она прошла к себе. Через некоторое время она появилась снова, оглядела меня и холл со старательно разыгранным любопытством и проследовала в сторону выхода. Но вскоре повторила свой маневр и на обратном витке опять обвела холл демонстративно вопросительным взглядом. Хотя задерживать ее было не в моих интересах, я пошел ей навстречу – подал реплику, на которую она рассчитывала:

– Вам чего-то здесь не хватает?

– Зеркал. Без которых непонятно, что вы тут делаете.

– Неплохо, неплохо, но есть многое, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам…

Театрально покачав головой, поэтесса удалилась уже окончательно.

Разумеется, описывая ее как поэтессу, я невольно смазываю ролевую картину. По гостинице она передвигадась в роли не столько эротической поэтессы, сколько просто женщины прелестной во всех отношениях, а наблюдения над моей личностью производила в качестве, так сказать, исследовательницы нравов. Мой нарциссизм она, видимо, раскусила раньше, специфических же мотивов моего присутствия в холле, распознание которых было затруднено сугубой ноуменальностью ожидания, она не прочла. Так что я мог поздравить себя с успехом маскировки, но радости почему-то не испытывал. Наверно, при всем желании прикрыть свое донжуанство, я не отказался бы быть немного в нем заподозренным. Это-то нарциссическое, в сущности, желание и почуяла наблюдательница. Почуяла, но точно не идентифицировала. Проявилось то ли ее несоответствие занимаемой должности эротической поэтессы, то ли мое – амплуа первого любовника, с годами требующему все более кропотливого вживания в образ.

Звезды и немного нервно

Я сам люблю блеснуть, и мне льстит знакомство с блестящими современниками. Корнями этот сорт тщеславия уходит в романтический культ гения, хотя давно уже осознано, что самое интересное в выдающемся человеке это его профессиональные достижения, а не малодушно погруженное в заботы суетного света человеческое «я». Часто слишком человеческое. Как говорила мне одна приятельница, которая, будучи женой известного художника, непрерывно общалась со знаменитостями, их лучше читать и видеть на сцене, чем принимать у себя дома.

Мое тщеславие носит строго гамбургский характер. Надо, чтобы знаменитость меня действительно восхищала; автографы Евтушенко, Ильи Глазунова и Аллы Борисовны мне ни к чему. Как, впрочем, и автографы — уже в другом значении — Мандельштама, Пушкина или Моцарта, потому что речь не идет о безличном коллекционерстве. Волнует акт индивидуализированного внимания почитаемой знаменитости к тому факту, что вот живет в таком-то городе Бобчинский Петр Иванович…

Однажды на даче у знакомых, причастных к артистической среде и отчасти знаменитых, я оказался в обществе режиссера, спектакли которого мне нравились. Он держался любезно, но отстраненно. Разговор все же зашел о режиссуре, и я попытался произвести на него впечатление чем-то вычитанным у Эйзенштейна. Он реагировал вяло. Признавая свое поражение, я вспомнил рассказ Аверченко, в котором случайный попутчик пристает к писателю с расспросами о литературных знаменитостях, тот этим тяготится, а узнав, что собеседник – тяжелоатлет, переносит разговор на его территорию и начинает расспрашивать о подвигах Ивана Поддубного. Режиссер посмеялся, и к проблемам эстетики мы больше не возвращались.

Он вообще скорее скучал. Они с женой, артисткой его театра, ели где-то в стороне, за отдельным столиком, и с публикой контактировали мало. Я недоумевал, что же он тут делает, но потом застал его на веранде оживленно беседующим с одним из гостей, разговорчивым оригиналом-архитектором, местным сумасбродом. Вслушавшись в их разговор, я убедился, что формула Аверченко работает безотказно: обсуждались возможности теплоизоляции дачи, недавно приобретенной режиссером. Я подмигнул ему, он ответил понимающей улыбкой.

Вечер тянулся долго и закончился небольшим концертом силами собравшихся знаменитостей, гвоздем которого стало исполнение, с участием режиссера, куплетов из его популярного спектакля. После этого гости стали разъезжаться, и я услышал, как, прощаясь у своей машины с хозяйкой, жена режиссера, честно промолчавшая все это время, сказала:

– Он с утра хотел спеть — и спел.

С тех пор я несколько раз встречал его в антрактах его спектаклей, а однажды — в студии у общего знакомого-радиожурналиста, когда он выходил из аппаратной, а я входил ему на смену. Я всегда почтительно с ним раскланиваюсь, он отвечает тем же, и опять остается эта проклятая неопределенность: знает ли он, что вот живет в таком-то городе Жолковский Александр Константинович?..

На заднюю сторону обложки

Книга веселая… Автор рассказывает всяческие истории из своей жизни: школьной, студенческой, в СССР, в США. То про симпозиум, то про велосипед. Эпиграмматических колкостей—пруд пруди, но не думаю, что кто-то из коллег (а «обвиньечена» изрядная часть филологического истеблишмента) на автора обидится. Рассказчик так естественно и очаровательно любит себя, что любви этой хватает на всех персонажей. И на читателей. Прочтешь—и о себе в кои-то веки с симпатией подумаешь. (Андрей Немзер)

Какая милая виньетка

Но присмотрись построже—нет-ка

Ли

В ней подвоха?

(Дмитрий Александрович Пригов)

Александр Жолковский – человек в филологической среде культовый. “Виньетки”—мемуарные и портретные заметки об академическом быте и просто быте советских 60-70-х, эмигрантских 80-х, постсоветских 90-х. Пастернак, Лотман, Пропп, Якобсон… Почти рефлекторная привычка рассматривать любую невидимую миру ерунду как объект, достойный анализа и обобщения…. Получилось здорово. (Лев Рубинштейн)

Очень живая, наблюдательная, но добродушная, написанная по-научному точным слогом, с иногда различимой обаятельной мюнхаузенской нотой – книжка Жолковского не годится, как средство от дорожной бессонницы, но скоротать эту напасть она мне помогла. (Сергей Гандлевский)

На своем эросипеде Жолковский совершает бесконечные и самые немыслимые пируэты между видимостью и сущностью, словесностью и наукой, инвариантом и капризом, самораскрытием и умолчанием, между утраченным в мире человеческих судеб и обретенным в пространстве словесных теней. Чтобы проделать все это, ни во что не вляпавшись, ни обо что не зацепившись, ничего не задев и не опрокинув, требуются и незаурядное мастерство, и безукоризненное владение материалом и, самое главное, свобода: филологическая, литературная и, не в последнюю очередь, человеческая. (Андрей Зорин)

Мне же хочется поговорить о чисто человеческом обаянии этой прозы; о том, почему ее приятно читать, возить с собой в метро, откладывать на вечер; о том, наконец, почему ее автор умудрился стать — как пишут о нем решительно во всех рецензиях — enfant terrible среди антиистеблишмента, диссидентом в диссидентах, пятой колонной в структуралистах… Некоторые эмоции по чрезвычайной своей тонкости и трудноуловимости вообще не даются традиционной прозе: есть особый род душевного целомудрия, той стыдливости, которая не разрешает напрямую признаваться в любви или публично скорбеть. У Жолковского много виньеток о людях, которых он любил, — об отце, о Пастернаке, о Синявском, о Розенцвейге и Якобсоне; много “признаний в дружбе” — к Щеглову и Мельчуку; просто так рассказать о чувствах добрых — язык не поворачивается. У Жолковского хватает такта облечь все это в ироническую форму, стилизовать под биографический очерк или сугубо научную статью с перечислением лингвистических заслуг юбиляра, — но его тоска по утраченному и нежность к спутникам вполне очевидны. Иное дело, что научная проза позволяет опять-таки дистанцироваться от объекта и не впасть в дурновкусную комплиментарность или дружескую слащавость. (Дмитрий Быков)

[1] Павине (Деборе) Семеновне Рыбаковой (1904-1954).

[2] Михаила Зенкевича.

[3] Лев (Лео) Абрамович Мазель (1907-2000), доктор искусствоведения, профессор Московской Консерватории.

[4] Константином Платоновичем Жолковским (1904-1938).

[5] По советской системе родства я считался и был потом записан в паспорте русским, хотя по иудейской я круглый еврей, благодаря обеим бабушкам, не говоря о деде по материнской линии.

[6] Он, кстати, идет и в финале «Амадеуса».

[7] Синдром Меньера (расстройство вестибулярного аппарата) обострился у него в старости –вдобавок к отосклерозу, ослабившему его слух в 14-летнем возрасте и постепенно усиливавшемуся.

[8] Исаак Савельевич Урысон (1877-1938), известный московский юрист, редактор дореволюционного журнала «Вестник права», неоднократно арестовывался до революции, а затем и при советской власти. Расстрелян в 1938 г. , посмертно реабилитирован.

[9] Постперестроечная разруха, если и не ввергла его в полную нищету, то лишила честно накопленных вкладов и обесценила персональную пенсию.

[10] Не сразу сообразил, что по своей структуре теорема Понтрягина во многом сходна с когда-то проанализированной мной остротой его старшего современника — тоже, кстати, математика, Бертрана Рассела: «Many people would sooner die than think. In fact, they do», букв. «Многие люди хотели бы скорее умереть, чем [начать] думать. В сущности, так они и делают». Излюбленную философами смертность человека вообще Рассел использовал для разработки совсем другой темы — общечеловеческой же глупости.

[11] Алексей Степанович Оголевец (1894-1967).

[12]Solomon Volkov. Testimony: The Memoirs of Dmitri Shostakovich as Related to and Edited by Solomon Volkov. New York: Harper & Row, 1979.

[13] Современный проницательный читатель, способный насладиться контрапунктом двух не названных, но легко вычислимых переменных (события ГДЕ и думает О ЧЕМ), возможно, нуждается в подсказке относительно третьей – забвением ЧЕГО. Полвека спустя не помню точно, хотя в свое время это прочитывалось с листа. Чего-то вроде «классовой бдительности».

[14] Юра Цивьян подсказывает по е-mаil‘у, что это случай так наз. сross-саsting, но согласен, что случай особый, ибо актер использован не просто наоборот, но и в каком-то смысле точно так же, как раньше (по нашей со Щегловым терминологии, это не простой контраст, а контраст с тождеством).

[15] В 2001 году при встрече в Париже, Миша Лотман заверил меня, что я сильно преувеличиваю степень отцовского неприятия. Что касается идеализации XIX века, то во время разговора с Ю. М. у меня вертелся на языке излюбленный вопрос, в каком именно местечке черты оседлости он хотел бы родиться…

[16] Букв. «Они перестали сверлить (drill, отсюда дрель), но все равно скучно (boring, «скучный», а также «сверлящий», ср. бурить, бормашина)». Дополнительный каламбурный кайф в том, что два значения английского borе («скука» и «сверлить») этимологически независимы, но по соседству с drilling связываются в единый образ непереносимой, сверлящей зубы скуки.

[17] Книжка переводов вышла в 1983 году: Boris Pasternak. Selected Poems. Trans. Peter France and John Stallworthy; нашибеседыпомянутытамдобрымсловом.

[18] Любопытна позиция, которую в связи с моими попытками критического анализа этого величия занял У. Подчеркнув, что он ценит мои работы, он оговорился, что, не вникая в суть дела, берет сторону И., ибо считает его великим ученым и деятелем культуры. Я поблагодарил У. за хорошее отношение и прямоту, присоединился к его оценке И. и признал право каждого на свое мнение. Мне, однако, уже и тогда показалось сомнительным представление о правосудии как чисто силовой, — так сказать, научно-весовой, — тяжбе между сторонами, в которой, по российскому обычаю, у сильного всегда бессильный виноват. А позднейшие размышления о понятиях законности, прав человека и властной подоплеки любого дискурса прояснили для меня суть той первой, интуитивной реакции. Эти свои соображения я в дальнейшем опубликовал и при случае спросил У., правильно ли изложена его позиция.

– Совершенно правильно, — сказал он, — правильно и тем более оскорбительно.

[19] См. виньетку «Совершитель Гаспаров».

[20] «If you are so sure that one can’t listen at doors, but any old woman you like can be knocked on the head…»

[21] Писанов2005 г. С введением входа в троллейбус с передней площадки через турникет троллейбусная опция отпала, — полагаю, временно: изнашиваясь, турникеты уходят в прошлое. Время – великий упроститель (Июль 2007 г.) .

[22]David West. Horace. Odes I. Carpe diem. Oxford: Clarendon Press, 1995. C. 50-53.

[23] Шервинский: Долгой надежды нить/ Кратким сроком урежь; Семенов-Тян-Шанский: Светлой минутою/ Нить надежд обрывай.

[24] А вот то, чего ей предлагается не делать (гадать о будущем по астрологическим таблицам), как раз выходит за пределы этого опыта, но описывается, хоть и под отрицанием, все равно в карпалистическом коде: nec Babylonios/ temptaris numeros. Русские переводы дают несколько вариантов (Шервинский: И вавилонские/ Числа ты не пытай, а в другом издании: Брось исчисления/ Вавилонских таблиц; Семенов-Тян-Шанский: И в вавилонские/ Числа ты не вникай; Плунгян: И ни к чему гадать по вавилонским таблицам), но ни один не сохраняет исходного осязательного значения глагола tempto — «щупать, касаться, трогать».

[25] См., например: На подступах к карпалистике: несколько предварительных наблюдений касательно жеста и литературы// Шиповник. Историко-филологический сборник/ Сост. Ю. Левинг et al. М.: Водолей Publishers, 2005. C. 505-519.

[26] Кстати, carpe замечательно и тем, что это eдинственный в стихотворении императив — до тех пор все увещевания Левконое (переведенные выше императивами) давались в мягком сослагательном тоне.

[27] И не только виньеток. Сорок лет назад, впервые поехав в Польшу, я с места в карьер стал учить польский. Он давался легко, но на самых головоломных словах я спотыкался. Как-то в гостях у варшавских знакомых я безнадежно увяз в слове odziedziczyć,«унаследовать», согласные которого различаются исключительно мягкостью/твердостью и звонкостью/глухостью: джь – джь – ч – чь. Признаки эти в русском есть, но нет ни фонемы «дж», ни твердого «ч». Я в который раз пытался продраться сквозь этот фрикативный частокол, когда хозяйка сказала:

– А ты не очень старайся, ты так легонько, по верхам: odziedziczyć — понимаешь? — она повела ручкой и пошевелила пальчиками в знак полнейшего пренебрежения.

Я понял и, вдохновляясь словами поэта: Но не с тем, чтоб сдвинуть горы, Не вгрызаться глубоко, А как Пушкин про Ижоры, Безмятежно и легко, без запинки скопировал:

– Оджеджичычь.

В дальнейшем я широко применял эту технику безмятежности и даже обучал ей американских студентов, не справляющихся с богатым и востребованным словом environmentalism.

[28] Двоилось в моем сознании и имя Мельхиор, восходящее, конечно, к одному из евангельских волхвов и значащее по-древнееврейски «Царь Света», но невольно отсвечивающее и более современным мельхиоровым блеском. Мельхиор, сплав меди с никелем, похожий на серебро, был изобретен в 1820 г. двумя французами, Maillot и Chorier, и назван ими по-братски maillechort, что в немецком ненадолго отразилось как Melchior, приобретя таким образом дополнительное магическое сверкание, и в таком виде попало в русский (но не в английский, где этот сплав называется German silver, «немецкое серебро»; да и по-немецки сегодня это Neusilber, «новое серебро»). В общем, все одна видимость: в Новом Завете волхвы появляются анонимно и исторически их визит в Вифлеем сомнителен, но охотно театрализуется в вертепной традиции; этимология «мельхиора» обманчива; его функция — казаться серебром; а метод его нанесения тонким слоем на металл, из которого изготовлены сами приборы (в частности, столовые) представляет собой точный химический аналог грима.

[29] Александр Чудаков. Дневник последнего года (1 января – 31 августа 2005). Из «Дневника дачной жизни» 2005 года// Тыняновский сборник. Выпуск 12: Десятые – Одиннадцатые – Двенадцатые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы/ Ред. Е. А. Тоддес. М.: Водолей Publishers. С. 507-568.

[30] Методика порождения подобного текста видна из первого же примечания М. О. Чудаковой:

«22 сентября 2005 года на презентации книги В. Аксенова “Зеница ока” в ресторане “Петрович ”, когда я, выступив, вернулась к нашему столику, он заносил в тетрадь только что мною сказанное, сделав, как обычно, комплимент по поводу моего выступления (с В. Аксеновым мы в свое время познакомились…)» и т. д. (с. 507).

[31] В какой-то мере эта культурно-историческая самопрезентация может объясняться наивным следованием литературной теории и практике Лидии Гинзбург.

[32] Как говорил мне один настоящий носитель сомали, диктор Московского Радио Мохаммед Хаджи Осман Джир: «Ты ведь знаешь, что Пушкин был сомалиец?»

[33] Напоминаю: «… о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника […] о том, чего никогда не бывает в жизни» («Ионыч»),

[34] Остроты – свои и чужие – запоминаются лучше, но тоже не всегда. Недавно, наткнувшись в Интернете на фразу: «За то, что вы читали всего Золя, можно простить вам, что вы написали всего Быкова», приводимую самим Дмитрием Быковым, я пришел в восторг от ее меткости (и его щедрости), а открыв текст, увидел, что автор – я, и тогда только припомнил, где и когда я это изрек. У меня есть и другие примеры забывания и даже свидетели.

[35] В первые постперестроечные годы, когда мы много виделись (и в Лос-Анджелесе, и в Москве), Саша, приобретший электронные наручные часы, иногда просил меня помочь в их настройке на нужный режим. Методом пыра и тыка я кое-как справлялся, и эта моя роль при нем стала у нас дежурной шуткой. Тогда я еще не знал, что его новый конек – видеть себя властелином вещей и инструментов и описывать этот предметный мир как в литературоведческих исследованиях, так и в собственной прозе. Теперь я это знаю и тем яснее вижу, что речь шла о мире, так сказать, низких технологий, заданных поэтикой Толстого, Глеба Успенского и Солженицына, на которую ориентирован его самообраз.

[36] См. виньетку «Пригов и авокадо» (http://magazines.russ.ru/zvezda/2000/4/kniga049.html)

[37] Вопрос философский, или если угодно, сакральный, подобно вопросу о чудесах Христовых. В ответ на вызов и искушение Он их творить отказывался. Но по собственному почину творил, и в значительной мере именно ими и убеждал.

[38] Идеальной для научного анализа ситуацей было бы поступление 35 000 стишков, из которых отбирались бы действительно хорошие, но нечто вроде контрольного примера у меня имелось: я попросил о blurb’е и еще одного уважаемого мной мастера слова, но полученный текст забраковал, несмотря на всю его лестность.