Китти
Она была подругой-коллегой Ольги, к которой я тогда начал летать на уик-энд с Восточного побережья. Но в одну из пятниц Ольга не могла меня встретить – на это время было давно назначено заседание редколлегии их феминистского журнала, и в аэропорт она прислала дочку. Я был уже в ее сантамоникской квартире, когда они пришли вместе с Китти, заехавшей на минутку, чтобы, наконец, на меня посмотреть.
Мы сразу понравились друг другу. Как сейчас, вижу ее большую голову, высокий лоб, живые зеленые (кажется, благодаря линзам) глаза, малиновые губы и хрупкую фигуру. Она была еврейка, и все в ней было понятно без слов. Ольга представила нас, и мы охотно поцеловались.
Я спросил, как прошло неотменимое заседание, и они стали наперебой рассказывать, что оно затянулось из-за дискуссии о моральной допустимости оргазмов до полной победы феминизма. Я внес свою лепту, сказав, что эта проблема интересна и с эротической точки зрения, но так долго держать эрекцию дано немногим. На прощанье мы с удовольствием поцеловались еще раз.
Когда я переехал к Ольге, мы стали видеться чаще, в гостях друг у друга, на парти и при совместном посещении кинотеатров. Китти занималась латиноамериканской кинематографией, а ее муж Стив, беглый венгерский еврей, кино снимал. Рано сделав академическую карьеру, он был уже «полным» профессором киноведения в Стэнфорде, но потом бросил университет, чтобы посвятить себя съемкам, тем более, что Китти была богата, и денег хватало. Стив был маленький, носатый, слегка гнусавый, с плохим запахом изо рта, очень энергичный и тоже понятный. Непонятнее всех была Ольга, устраивавшая мне сцены по поводу неурочной отмены похода в кино – «Ты просто не понимаешь, как это неудобно», – хотя простоты не хватало именно ей.
Простота состояла, в частности, в том, что у Стива все время были какие-то дамочки на съемках и что мы с ним это хорошо понимали; что Китти одновременно ревновала и не любила его, особенно за то, что он живет за ее счет, хотя стыдливо скрывала это; что мы с Китти элементарно нравились друг другу и тоже оба это понимали, с той разницей, что я прямо говорил ей об этом, обнимая, целуя и подробно ощупывая ее при каждом возможном случае, а она, почти не сопротивляясь, констатировала, что да, налицо взаимное влечение, но главное – это что мы оба любим Ольгу.
Несколько раз дело, казалось, шло к роковой развязке, но в последнюю минуту Китти останавливали моральные колебания. Оргазм откладывался.
К сексуальным переговорам наше общение не сводилось. Стив и Китти купили новый дом в дорогом районе, интересной модернистской архитектуры, с эффектной древесной обшивкой. На новоселье я познакомился с ее родителями, приехавшими из Нью-Йорка. Особенно мне понравилась мама, в свое время явно красотка. Ее звали Ми’ми, у нее были накладные черные волосы, держалась она кокетливо и вспоминала, как юной медсестрой женила на себе своего босса-дантиста, будущего отца Китти. Китти немного стеснялась ее самоуверенной вульгарности, помалкивавший отец, видимо, тоже.
Не ограничиваясь феминизмом, Китти исповедовала весь спектр либеральных взглядов. Она могла осудить фильм за то, что в нем отсутствовали third world values – идеология третьего мира. Она восхищалась сандинистами, горячо отвергая мои возражения:
– Что вы можете знать о сандинистах? Вы же не были в Никарагуа и даже не знаете испанского!
– Китти, – говорил я. – Мне очень нравится ваш дом, и я хочу, чтобы в нем жили вы, а не сандинисты, которые, придя к власти, обязательно его отберут. Если же вы считаете, что сандинисты хороши только для никарагуанцев, то это вообще аморально, гораздо аморальнее, чем отдаться мне при живой Ольге.
Потом у нее обнаружили рак. Она интенсивно лечилась, одну грудь пришлось отрезать, зато дело вроде пошло на поправку, и она держалась бодро. Как-то мы танцевали, я погладил ее грудь и спросил, которая настоящая.
– Настоящая – правая, а это такой лифчик.
В состоянии ремиссии она поехала на год в Испанию, заниматься испанским кино – это был давно вынашивавшийся проект. Но там ей стало хуже, и она не сразу, но вернулась.
Сначала она была как будто ничего, ходила, отвозила дочку в школу, сама ездила на химиотерапию. Но ощущение безнадежности сгущалось. И на очередное предложение секса она согласилась без разговоров. Она пришла, деловито разделась. Тело у нее было еще вполне женственное, небольшая правая грудь от поцелуев ожила, расправилась, все шло хорошо, но надо всем витал дух обреченной решимости. Одеваясь, она так и сказала:
– Я решила, что мне это полагается и откладывать больше нельзя.
Вскоре ей стало хуже, а потом совсем плохо, и следующие несколько месяцев она провела уже в больнице. Ольга ездила к ней и сказала, что хорошо бы поехать и мне. Я поехал.
Свет в палате был притушен. Китти полусидела-полулежала в какой-то сложной машине, к ней были проведены капельницы и другие трубки. В уборную она еще вставала, но по сути дела уже жила в этом устройстве.
Ясно было, что мы видимся в последний раз. Обо всем и всех она говорила спокойно, кроме Стива.
– Я его ненавижу.
– За что?
– За то, что ему все достанется.
Когда она умерла, ей не было сорока.