Процесс исследования
Однажды, когда у нас с Таней в Итаке гостил мятежный писатель Э., писавшая о нем коллега-американка пригласила нас всех к себе на ужин. Еда, питье и беседа у жаровни под открытым небом разворачивались неторопливо, но постепенно набирали градус, отчасти обостряясь ввиду супружеских трений между мной и Таней, неизбежных в этой заключительной стадии нашего брака, но скорее излишних для дружеского литературного застолья. В остальном мы вроде бы «сидели хорошо», когда хозяйка, наклонившись ко мне, вдруг вполголоса сказала по-английски:
– Алик, почему бы Вам не поехать домой?
– Я не против, но вы же знаете, я не вожу машину. Надо спросить Таню.
-Таня, почему бы вам не поехать домой?
Таня сказала, что она готова в любой момент, но надо спросить Э.
– Вы поезжайте, – отвечала хозяйка, – а Э. пусть еще останется, я потом привезу его сама.
– Э., так что, мы поедем? Она тебя потом привезет.
Но Э. проявил неожиданную для него приверженность коллективу:
– Да нет, куда вы заторопились, посидите еще, скоро все поедем.
При таком раскладе долго сидеть, естественно, не пришлось, и вскоре мы трое откланялись. В машине я спросил Э., что же он, вопреки своей шумной репутации, не остался. В чем дело – хозяйка не в его вкусе?
– Главное, – отвечал писатель, – не хотелось бы помешать процессу исследования.
Несмотря на деликатность и даже металитературность этого ответа, Таня, видимо, почувствовав себя невольной свидетельницей разговора в мужской бане, а может быть, и в развитие своих претензий ко мне в частности и мужчинам вообще, сдавленно пробормотала что-то вроде «Ах, вы черти!» и отчаянно погнала машину. Э., автор крутых сюжетов со стрельбой и мордобоем, несколько напрягся, отдавая должное происходящему, и головой показал мне на Таню, дескать, утихомирь свою бабу. Я произнес какие-то увещевания, но Таню они еще больше распалили. Было ясно, что я не только не вожу машину, но и не имею власти над водительницей.
Доехали мы, тем не менее, благополучно, и вообще ничего, как говорится, не случилось. Пережив несколько острых, в духе писательской манеры Э., моментов, все вернулись каждый в свою колею. Впрочем, не совсем. Мы с Таней вскоре разошлись, катализатором чего послужил если не этот эпизод, то само присутствие Э., безжалостно обнажающего, в литературе и в жизни, реальную подоплеку экзистенса. По той же причине оборвался, увы, и драгоценный процесс исследования, которому Э., хотя привычке милой и не дал ходу, все-таки, видимо, помешал.
A propos «Э.»…
Наука бессильна
Спорить о вкусах, конечно, смысла нет, но поговорить можно. К сожалению, в этом вопросе наша наука – филология – практически бессильна. Некоторые предрассудки она рассеять может, но заставить полюбить, да даже не полюбить, а хотя бы понять нелюбимое, – увы.
Недавно один серьезный журнал посвятил аж две статьи критике стихов Лимонова, две в одном номере. (Нас вообще хлебом не корми – дай Лимонова покритиковать.) Обвиняют его, кто бы мог подумать, в нарциссизме. Ну, это элементарная глупость, и, немного подучившись, критик узнает, что дело не в идеях, «измах» и «авторской позиции», а в новизне поэтического зрения и слуха и качестве ее передачи. Но научиться – и научить – распознаванию этих, выражаясь по-английски, неосязаемостей гораздо труднее. То есть усвоение возможно, но не по учебнику, а путем ученичества у классиков, как учатся они сами. Речь ведь идет о том, чтобы шестым чувством почувствовать, что поэт наполнил мир, как было однажды сказано, новым звоном в пространстве новом отраженных строф.
Я, например, однажды очень остро почувствовал это в строчках:
… Я ушел из магазина мясного
Как только зимы был конец
И тогда же жену обманув
В новых туфлях я шел по бульвару
И тогда я тебя повстречал
Моя Таня моя дорогая
Жизнь меня делала не только
но и делала меня кочегаром
я и грузчиком был на плечах
Вот и с мясниками побывал в друзьях
Однако объяснить, почему это должно нравиться, затрудняюсь. Объяснения заведут далеко, они покажутся сложными, специальными (нарочито вульгарный, «весенний» акцент на новых туфлях; «примитивизм»: моя Таня моя дорогая; «кубистический» сдвиг: грузчиком… на плечах; неуклюжее формирование финальной рифмы; и т. д.) и неубедительными. Да и потом, когда автор войдет в стандартный лицейский курс, они все равно будут признаны недостаточными, но уже как не охватывающие всех глубин его творчества.
А вот противоположный пример, тоже из собственного опыта. Набокова я оценил задолго до его массированного внедрения в российское сознание, но понимаю и люблю у него далеко не все. Не говоря о большинстве его рассказов, которые, за исключением «Весны в Фиальте», нахожу вымученными, не понимаю я и «Защиту Лужина». Я никак не могу подобрать того угла зрения, под которым роман ожил бы для меня, задышал, стал по-человечески мне интересен. Я не знаю, вернее, не чувствую, сопереживать ли мне герою, доброжелательно, но отчужденно над ним посмеиваться или же просто восхищаться ледяной иронией автора. Как «позиционироваться» по отношению к Козьме Пруткову, Льюису Кэрроллу, Кафке, Хармсу, Лимонову и Пригову, знаю, а тут пас.
Как-то раз, лет двадцать назад, на выставке современного искусства, кажется, в Вашингтоне, в музее Хиршхорн, я никак не мог понять, что за экспонат висит на стене. Там были какие-то щепочки и проволочки, но ни во что единое, хотя бы и «абстрактное», они не складывались. Оказалось (не помню, объяснил ли мне кто-то из посетителей, или было прописано в каталоге), что если подойти к стойке в середине зала и посмотреть в определенном направлении сквозь укрепленное на ней стекло, то щепочки и проволочки образуют поясной портрет обнаженной, слегка кубистический, но все-таки. Как говорится в анекдоте, – стекло такое.
Ну, тут дело было просто. В основе лежала всем знакомая природа и отчасти культура (ню), а над этим были надстроены две условности, обе понятные: одна общая (все зависит от угла зрения), другая конкретная (угол предписывается вот такой). Этому было легко научить, и дальше, уже, с полным пониманием, можно было наслаждаться или плеваться.
С «Защитой Лужина» сложнее. Уж и канонизирован Набоков, и прочесть о нем есть где, и Ходасевич, которому я обычно верю, хвалит. Правда, недавно у Георгия Иванова я наткнулся на ядовитые соображения о подражании автора «Защиты» французским беллетристам средней руки. В том смысле, что по-русски такое делается, действительно, впервые, но в европейском масштабе не новость. Аргумент ли это, не знаю. Имен конкретных французов там нет, а сам факт переноса на русскую почву чего-то западного не предосудителен. Пушкин это делал, символисты делали, Лимонова вот уличают в подражании Генри Миллеру и Жану Жене. Но не чувствую «Защиту Лужина», и все тут. А вроде карты в руки.
Кстати, о Георгии Иванове. С удовольствием перечитал его «Китайские тени» и «Петербургские зимы», так скандализовавшие многих, включая Ахматову. Его на 75% выдуманные (по собственному признанию) истории о выдающихся современниках много лучше всей остальной его ходульной фикшн, именно тем, как он подрисовал этим монам лизам всякие дурацкие усы, каждому свои: Мандельштаму – дочку Липочку, Кузмину – секретаря Агашку, Шилейке – утащенную из музея руку египетской мумии. Но, опять-таки, на вкус на цвет… Мне нравится, но кому-то нравится и катаевский «Алмазный венец».
В общем, как у Зощенко. «Если, конечно, посмотреть с точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то – да, конкретно фактически».