Инфинитивное письмо и анализ текста:

«Леиклос» Бродского

Александр Жолковский

 

Понятие инфинитивного письма (ИП) было введено мной в ряде работ, в одной из которых его семантические инварианты были применены при целостном разборе отдельного стихотворения («Раскованного голоса» Пастернака)[1] – наряду с другими инструментами, в частности, инвариантными мотивами поэтического мира автора. Настоящий разбор нацелен исключительно на инфинитивные инварианты, тем более что выбранный текст являет своего рода квинтэссенцию ИП.

«Леиклос» – 2-е стихотворение цикла «Литовский дивертисмент» (1971), посвященного Томасу Венцлова:

(1) [2] Родиться бы сто лет назад/ и, сохнущей поверх перины,/ глазеть в окно и видеть сад,/ кресты двуглавой Катарины;/ стыдиться матери, икать/ от наведенного лорнета,/ тележку с рухлядью толкать/ по желтым переулкам гетто;/ вздыхать, накрывшись с головой,/ о польских барышнях, к примеру;/ дождаться Первой Мировой/ и пасть в Галиции – за Веру,/ Царя, Отечество, – а нет,/ так пейсы переделать в бачки/ и перебраться в Новый Свет,/ блюя в Атлантику от качки.

В новейшей истории ИП «Леиклос» послужило связующим звеном между двумя влиятельными его образцами: (2) «Устроиться на автобазу…» Гандлевского (1985) и (3) «Грешить бесстыдно, непробудно…» Блока (1914).[3] Перекличку Гандлевского с Блоком отметил уже Безродный (1996), но Лекманов (2000) показал, что «Устроиться…» восходит к Блоку не прямо, а через «Леиклос» Бродского. Он обратил внимание на ироническое «еврейское» обращение Бродским русской патриотической темы Блока (и сказово-российскую иронию Гандлевского по этому поводу), а также на ряд общих мотивов: тошнотворность жизни (икание, блевание, рыгаловку); небрежение матерью; церковную тему (у Блока и Бродского); перину (у них же); конструкцию а не(т)… (у Бродского и Гандлевского).

Цепь перекличек не оборвалась на стихотворении Гандлевского; ср. примеры из Стратановского (5, 6), Рыжего (7) и Серебряника (8), где видны прямые отсылки к Блоку (5), Бродскому (6, 8), Блоку и Гандлевскому (7). Кстати, укажу на один важный признак, разделяющий стихи всей этой группы непосредственно связанных текстов. Стихотворение Городецкого (4) описывает целый жизненный (и посмертный) цикл существования человека (святого), Блок же использует другой вариант виртуального сценария – один день в жизни типового россиянина. У Гандлевского это и вся жизнь, и один конкретный день, а у Бродского опять, как у Городецкого, целый жизненный цикл. Рыжий (7) ближе к Бродскому, Стратановский в одном стихотворении (5) смазывает картину, а в другом дает абрис целой жизни:

(6)Смертных стратегий/ Социально приемлемых/ выбор не так уж велик/…/ В монастырь удалиться/ и, душу спасая, молиться/ Умирая для мира/ И вдруг заскучав, озверев/…/ Добровольцем отправиться/ к братьям единоверцам/…/ И от пули желанной/ Погибнуть на Косовом поле («Смертных стратегий…»; 1990-е).

О «Литовском дивертисменте» есть статья адресата цикла – Венцлова 1984, с подробностями о первом приезде Бродского в Вильнюс (весна 1971 г.); эти и другие релевантные биографические данные собраны в Лосев 2004. Оказывается, Леиклос, название улицы, где остановился Бродский, значит по-литовски «Литейная», что создавало перекличку с питерским Литейным проспектом, накладывая родной город на Вильнюс. Костел св. Екатерины с двумя башнями (двуглавым он назван для согласования с «царской» темой) был действительно рядом, как и бывшее еврейское гетто, с домами желтого цвета (символического цвета еврейства); кстати, ставшее международным итальянское слово ghetto тоже значит «литейное», по аналогичному соседству еврейского гетто в Венеции. Еще одно наложение своего на чужое состояло в том, что Вильнюс был одним из мест проживания и коммерческой деятельности деда Бродского по матери, родившегося около 1870 г., а Галиция/Волынь, с городом Броды, это исходное место происхождения всех на свете Бродских (Брауде, Бройде и т. д.) Кроме того, Броды, с их рыжим (как Бродский) еврейским населением,—неназванное место действия любимой книги Бродского—романа «Марш Радецкого» (1932; рус. пер. 1939) австрийского еврейского писателя Иозефа Рота, родившегося в Бродах. Добавлю, что центральным мотивом романа является ориентация автобиографичного героя, Карла-Йозефа (нееврея), погибающего около Брод в начале Первой Мировой войны, на своего великого деда Йозефа, героя битвы при Сольферино (1859), где он закрывает собой молодого императора Франца-Иосифа (Карл-Йозеф, Йозеф, Франц-Иосиф – этот ономастический ряд не мог не заинтересовать Бродского). Альтернатива ухода из армии и с императорской службы (ср. пасть за… царя…, а нет…) все время обсуждается в романе, в том числе другом героя, военным врачом-евреем, но никем не осуществляется; оба гибнут.

Продолжая в том же духе, можно задаться вопросом, имелась ли в виду какая-то конкретная, а не только блоковская, и, возможно, тоже  интертекстуальная перина, или это просто вильнюсский неореализм. Наведенный лорнет отдает Онегиным, а как относится к делу, неясно, разве что в самом общем смысле еврейского чувства социальной неполноценности. Вздохи о желанных барышнях-нееврейках («шиксах»)—общее место галутной психологии. Их польскость мотивирована многочисленностью польского населения старого Вильно и, возможно, отражает никак иначе в стихотворении не прописанное присутствие в Вильнюсе польского поэта Виктора Ворошильского, для встречи с которым Венцлова и вызвал Бродского из Питера. Накрышись с головой—по-видимому, подразумевае отроческое половое возбуждение под одеялом, скорее всего, с мастурбацией; не исключен и оксюморонный намек на еврейский обычай покрытия головы талесом во время молитвы. Дождаться Первой Мировой—игривый анахронизм в стиле Зощенко, ср.:

«Так вот… натер я им полы, скажем, в понедельник,… в субботу революция, а во вторник, за четыре дня до революции, бежит ко мне ихний швейцар…» («Жертва революции»; 1923);

«Он вернулся к дому назад, лег во дворе и заснул, не дождавшись землетрясения» («Землетрясение»; 1929).

И пасть… за Веру… а нет – … так…—типичная для Бродского озорная отсылка к расхожему юмору, в данном случае, анекдоту про советского еврея, который, уходя в бой, просит, если погибнет, считать его коммунистом; его спрашивают: «А если нет?»—«Ну нет, так нет!». Блюя в Атлантику от качки—Лекманов видит здесь отзвук известной в СССР комической короткометражки Чаплина, но не исключена и опора на Маяковского, ср.:

Я Терек не видел./ Большая потерийка./ Из омнибуса/ вразвалку/ сошел,/ поплевывал/ в Терек с берега,/ совал ему/ в пену/ палку(«Тамара и Демон»; 1924); Года прошли./ В старика/ шипуна/ смельчал Атлантический,/ гордый смолоду./ С бортов “Мажестиков”/ любая шпана/ плюет/ в твою/ седоусую морду («Христофор Коломб»; 1926); океан отвечает (в другом стихотворении) тем же: Развернись и плюнь -/ пароход внизу («Атлантический океан»;1925).[4]

А вся финальная конструкция в целом, на едином дыхании укладывающая темпорально сгущенную серию вздыхать—дождаться—пасть—перебраться в рамки одного предложения, напоминает хрестоматийный пассаж из А. К. Толстого:

И к Деларю подкравшись осторожно,—/ Хвать друга в зад!/ Тот на пол лег, не в силах в страшных болях/ На кресло сесть./ Меж тем злодей, отняв на антресолях/ У Дуни честь,—/ Бежал в Тамбов, где был, как губернатор,/ Весьма любим./ Потом в Москве, как ревностный сенатор,/ Был всеми чтим…. («Великодушие смягчает сердца…»; 1860?; п. 1900).

Остаются открытыми вопросы о конкретных интертекстуальных, а возможно, и интермедиальных (кино?) источниках ряда других готовых образов – толкания тележки по улицам гетто, падения в Галиции за веру и т. п.

Отдавая должное подобным комментаторским поискам и находкам в статье об «Устроиться…» (Жолковский 2002), я подчеркнул, что структуру и интертекстуальность стихотворений типа (1)-(3) следует констатировать не только на уровне непосредственных перекличек, но прежде всего, путем соотнесения со всем обширным корпусом ИП, принадлежность к которому заявлена их вызывающей инфинитивностью. Там же я сформулировал семантический ореол ИП – как «медитацию о виртуальном инобытии субъекта» – и наметил его типовые манифестации. «Леиклос» являет на редкость представительный сгусток инфинитивных мотивов. Его единым стержнем служит еврейская тема диаспорического поиска/подрыва/утверждения собственной идентичности, а одним из важных импульсов—характерный альтернативизм поэтической мифологии Бродского (см. Жолковский 1994). В сочетании с обстоятельствами и коннотациями вильнюсской поездки эти установки и определяют тот специфический поворот инфинитивной сюжетики, которым определяется практически весь строй стихотворения.

Я попытаюсь представить инвариантную арматуру стихотворения путем демонстрации основных использованных в нем мотивов ИП. Я свел их в 7 групп (см. Приложения), довольно крупных и потому не вполне однородных. Эти серии примеров не следуют строго за рассматриваемым текстом и не претендуют на роль его непосредственных подтекстов.Выделены в них инфинитивы и слова, прямо называющие свои тематические рубрики или их более конкретные манифестации. Внутри рубрик примеры расположены в порядке дат рождения авторов.

I группа, «Жизненный цикл, родиться, быть иным», объединяет основные, конститутивные мотивы ИП как «медитации об инобытии», включая и мотив, задаваемый заглавным глаголом стихотворения Бродского. Дмитриев (9), Жуковский (10), Шершеневич (15), Седакова (18), Серебряник (19) дают обобщенный абрис condition humaine и жизненного цикла человека вообще, схематически прослеживая его путь от рождения до смерти, ср.:

(9) Начать до света путь и ощупью идти,/ К полдням уже за треть дороги перебраться;/…/ Опомнясь, под вечер вздохнуть,/ Искать пристанища к покою,/ Найти его, прилечь и наконец уснуть…/…/ Всё это значит в переводе:/ Родиться, жить и умереть (Дмитриев, «Путешествие»; 1803).

Лившиц (12), Нарбут (13), Цветаева (14), Шершеневич (15), Кушнер (17) воображают рождение и жизнь в облике человека иного типа—помещика, среднего обывателя, западного миллионера, старой барыни:

(14) За девками доглядывать, не скис/ ли в жбане квас, оладьи не остыли ль,/ Да перстни пересчитывать, анис/ Ссыпая в узкогорлые бутыли,/ Кудельную расправить бабке нить,/ Да ладаном курить по дому росным,/ Да под руку торжественно проплыть/ Соборной площадью, гремя шелками, с крестным… (Цветаева, «За девками доглядывать, не скис…»; 1916).

Мережковский (11), Багрицкий (16), Седакова (18) видят жизненную траекторию человека соответственно в виде тучки, разных представителей животного мира, бабочки (а то и Кощея).

В «Леиклос…» Бродский проецирует себя в некую прошлую, хотя и родственную – еврейскую, дедовскую, а затем и эмигрантскую – ипостась. Тему проекции в иное время, отчасти намеченную примером из Цветаевой, мы еще рассмотрим в VII разделе, тему эмиграции—вoII и IV.

II группа, «Перемещение, переезд, метаморфоза», развивает потенциал, заложенный в размышлениях о виртуальном, ином жизненном модусе, реализуя его (а) в виде серии перемещений, часто с помощью транспортного средства, в иное, чужое место, иногда блещущее экзотическим собственным именем, но становящееся своим, родным; (б) с помощью метаморфоз, превращений в кого-то или что-то иное.

 Классический пример подтипа (а) –

(20) Одним толчком согнать ладью живую/…/ Одной волной подняться в жизнь иную,/ Учуять ветр с цветущих берегов,/…/ Упиться вдруг неведомым, родным,/… / Чужое вмиг почувствовать своим… (Фет, «Одним толчком согнать ладью живую…»; 1887-1888).

Фет (20), Щербина (21), Кузмин (22), Шенгели (28, 29), Дон-Аминадо (30), Луговской (31), Кушнер (32, 34), Ахмадулина (35) дают примеры реальных или виртуальных перемещений на ладье, корабле, корвете, трамвае, поезде, самолете, ракете или еще как-то в жизнь иную, к далеким берегам, в Элладу, Колхиду, родину Гольдони (Италию), Еникале (Крым), Чили, Пернамбуко, Новый Свет, Млечный путь, Грузию, Лувр, Нью-Йорк, за пределы города, страны, материка, земного шара; ср:

(30) Хорошо уехать в Чили/ Или, скажем, в Пернамбуко…/ И заняться обработкой/ Знаменитого бамбука!/…/ А потом с попутным ветром,/ Погулявши в Новом Свете,/ Плыть по волнам океанским/ На разбойничьем корвете… (Дон-Аминадо, «Сон клерка»; 1927).

Иногда, впрочем, маршрут ведет туда и обратно, ср. возвращение в родимую гавань у Шенгели (мотив, связанный с VIгруппой—«Родина, мать, дом»):

(28)… Да, воскресить, друзья великолепный бред,/ Сны о Колхиде несравненной,/ И золотым руном, как знаменем побед,/ Отяготить корабль вселенной!/ Необозримые потом проплыть моря/ И, руль направя к землям старым,/ В родимой гавани повергнуть якоря,/ Гордясь богатством и загаром….(«Умолк вечерний дождь…»;1925-1927).

В «Леиклос…» мысленный переброс на сто лет назад, в личность еврея из гетто дополняется теперь маршрутом вильнюсское гетто—Галиция—Атлантика—Новый Свет и последовательностью тележка—пароход (подразумеваемый качкой). Глагол перебраться был уже у Дмитриева (9), но с несколько иным значением, и есть у Рейна в том же значении, что у Бродского, только переезд намечается в загробное прошлое:

(36) О, заснуть, забыться, послать все к ядреней фене,/ Переехать в Египет под пирамиды, / Перебраться к Тутанхамону,/ Или в Грецию – к Периклу, / Или в Самарканд – к Тамерлану(«Наркотики»;1993).

Подтип (б) представлен примерами из Городецкого (23), Черного (24, 25), Г. Иванова (27), Вагинова (26), Кушнера (33), воображающих метаморфозы в березку, рысь, снежный ком, корову (в двух случаях подразумевается идея метемпсихоза), статую, дерево, фонтан, волну, сирену, слепого, предателя, камень, волка, жабу, пчелу. Ср. например,

(33) Кавказской в следующей жизни быть пчелой,/ Жить в сладком домике под синею скалой,/…/ Пускай жизнь прежняя забудется, сухим/ Пленившись воздухом, летать путем слепым,/ Вверяясь запахам томительным, роскошным./ Пчелой кавказской быть, и только горький дым,/ Когда окуривают пчел, повеет прошлым (Кушнер, «Кавказской в следующей жизни быть пчелой…»; 1984).

Сравнительно скромная метаморфоза—смена прически и одежды у Ахмадулиной:

(35) – Все это надо перешить, -/ сказал портной, – ведь дело к маю./ – Все это надо пережить, -/ сказала я, – я понимаю./ И в кольцах камушки сменить,/ и челку рыжую подрезать,/ и в край другой себя сманить,/ и вновь по Грузии поездить («Все это надо перешить…»; 1960-е ?).

Это отчасти сродни переделке пейсов в бачки, знаменующей, впрочем, более радикальную смену места проживания и идентичности (опять-таки пристраиваемой к первому виртуальному шагу – автопроекции в гетто 1870-х гг.).

III группа, «Умереть, воскреснуть, типы смерти», развивает потенциал I группы, фокусируясь на моменте смерти и ее виртуализации—приятии, вплоть до желания/согласия (на некоторых условиях) умереть, а то и преодолении, отмене, вплоть до воскресения и перевоплощения. У Григорьева (37), Аксакова (38), Бальмонта (40), Ахматовой (43), Одоевцевой (44), Окуджавы (47), Горбовского (48), Аронова (49) приемлемость смерти мотивируется: тяжестью страданий; отчужденностью от жизни и людей, или, напротив, идеальностью любовного союза в совместной жизни и смерти, ср.:

(40) Только бы встречаться./ Только бы глядеть./…/ Двум в одно смешаться./ Без конца сливаться./ И не расставаться,—/ Вместе умереть (Бальмонт, «Лестница любви»; 1921),

стоическим фатализмом; итоговой благодарностью судьбе, жизни, родным местам; прощальной оглядкой на мир, за окно; осмыслением жизни и смерти как ниспосланных испытаний.

Последнее, т. е. упование на высшие силы и ценности, близко к иному типу приятия смерти—надежде на тот или иной – рациональный, а чаще мистический – модус посмертного существования. Так, в строках Фофанова

(41) Хотел бы я уснуть без жалобы и муки/ И потонуть в лучах негаснущего дня,/ Рассыпаться теплом лазурного огня,/ Разлиться в аромат, в ласкающие звуки…/ Хотел бы я уснуть – и возродиться вновь/ Во взорах ласковых, в привете уст румяных/ Для жизни молодой, для грез обетованных.... («Хотел бы я уснуть без жалобы и муки…; 1893)

очевидно лермонтовское намерение уснуть, но в то же время остаться каким-то образом причастным к жизни, растворенным в мире и даже возрождающимся в нем; а у Одоевцевой (44), напротив, налицо готовность погибнуть вместе с миром. В других случаях посмертные планы могут мотивироваться сознанием достойно прожитой жизни и расчетом на память народную[5], например, у Григорьева:

(37)… Жадно желаю скорей умереть./ Вам же—не праздно, друзья благородные,/ Жить и в такую могилу сойти,/ Чтобы широкие лапти народные/ К ней проторили пути(«Друзьям»; 1876);

или – у Цертелева (39), Цветаевой (45), Горбовского, Кушнера (50) – упованием на покой небытия; верой в бессмертие творчества; жертвенной готовностью погибнуть за великую идею; трактовкой смерти как загробного паломничества в мир высших ценностей и присоединение к сонму великих имен (ср. то же у Рейна в (36)).

В двух случаях смерть дается с оригинально отчужденной точки зрения: у Бунина в «Без меня» (1916), где смерть окончательна, а способность смотреть передана оставшемуся пустому миру (особенно парадоксально употребление глагола манить):

(42)… И так же будет залетать/ Цветная бабочка в шелку./ Порхать, шуршать и трепетать/ По голубому потолку./ И так же будет неба дно/ Смотреть в открытое окно,/ И море ровной синевой/ Манить в простор пустынный свой;

и у Бродского в «Темзе в Челси» (1974), где смерть примеривается и отклоняется в порядке ошибочного альтернативисткого впадания в чужую, как оказывается, судьбу:

(51) Можно, глядя в газету, столкнуться со/ Статьей о прохожем, попавшем под колесо;/ И только найдя абзац про то, как скорбит родня,/ С облегченьем подумать: это не про меня.

В «Леиклос» этот альтернативизм доведен до иронического перебора возможных вариантов жизни/смерти, что подводит нас к следующему разделу.

IV группа, «Альтернатива, или, лучше, а нет…», впрямую ставит вопрос о выборе модуса жизни и смерти, свободном пересмотре судьбы –  вопрос, имплицитно заданный уже самой виртуальностью ИП, а в «Леиклос» еще и условной модальностью (единственного в стихотворении) начального бы. Характерные обороты—или, иль, лучше (бы), слаще, а (если) нет… Четкая мета-постановка этого вопроса есть в уже приводившихся строках Стратановского: (6) Смертных стратегий/ Социально приемлемых/ выбор не так уж велик, а в данном разделе—у Кушнера  (65) и еще раньше у Северянина:

(56) Стать пред решением великим -/ Быть иль не быть – пришлось и мне./ Но так как дух “не быть” не может,/…/ Отныне выбор не тревожит:/ “Быть” выбрал из решений двух(«Поэза доказательства»; 1921).

             Открывает IVгруппу примеров уникальное в ней стихотворение Мея «Сосна» (1845) – мысленно проецируя себя в сосну, поэт переживает вместе с ней отсутствие свободы выбора:

(52) Хочет в землю глубоко она уйти/ Иль, сорвавшися с извилистых корней / В небо взвихриться метелью из ветвей./…/ Тяжело сосной печальною расти,/ Не меняться никогда и не цвести/…/ Но судьбою быть прикованным к земле,/ Быть бессильным превратиться в бренный прах/ Или вихрем разыграться в небесах!

У Северянина (56) и Арабова (67), проблематика выбора прямо возводится к ее шекспировскому источнику[6], но решение оба раза принимается недвусмысленно позитивное. Более или менее равновероятные исходы, иногда с перевесом в пользу жизни, рассматриваются Г. Ивановым (61) и Стратановским (66):

(61) И лодка – повернувшись так/ Не может повернуться этак,/ Раз всё вперед предрешено./ А если не предрешено?/ Тогда… И я могу проснуться -/ (О, только разбуди меня!),/ Широко распахнуть окно/ И благодарно улыбнуться/ Сиянью завтрашнего дня («Луны начищенный пятак…»; п. 1958);

(66) То ли Фрейда читать/ И таскать его басни в кармане/ То ли землю искать/ Как пророческий посох в бурьяне/ То ли жить начинать/ То ли кончить, назад возвратиться/ В общерусскую гать/ В эту почву, кричащую птицей/ Или лучше про пьяную кружку/ Поэму писать/ И ночами подушку/ Как мясо кусать («То ли Фрейда читать…»; 1972).

Нередок и выбор в пользу смерти, небытия (ср. IIгруппу) – у Ефименко (58), отказывающейся даже и от вокресения, если оно, вопреки ее выбору, будет бесплотным, у Слуцкого (62) и, с провокационным цинизмом, у Ходасевича:

(55) …С какой-то розою огромной/ У нецелованных грудей,-/ А смертный венчик, самый скромный,/ Украсил бы тебя милей./ Ведь так прекрасно, так нетленно/ Скончаться рано, до греха./…/ Уж лучше бы – я еле смею/ Подумать про себя о том -/ Попасться бы тебе злодею/ В пустынной роще, вечерком./ Уж лучше в несколько мгновений/ И стыд узнать, и смерть принять,/ И двух истлений, двух растлений/ Не разделять, не разлучать./ Лежать бы в платьице измятом/ Одной, в березняке густом,/ И нож под левым, лиловатым,/ Еще девическим соском. («AnMariechen»; 1923).

Кузмин эстетизирует выбор не между жизнью и смертью, а между разными сценариями смерти:

(54) Сладко умереть/ на поле битвы/…/ Сладко умереть/ маститым старцем/ в том же доме,/ на той же кровати,/ где родились и умерли деды/…/ Но еще слаще,/ еще мудрее,/ истративши все именье/…/ вернувшись/ после веселой прогулки/ в уже проданный дом,/ поужинать/ и, прочитав рассказ Апулея/ в сто первый раз/…/ открыть себе жилы;/ и чтоб в длинное окно у потолка/ пахло левкоями,/ светила заря,/ и вдалеке были слышны флейты («Сладко умереть»; 1907).

Тот же мотив и тоже на античном материале—в стихотворении Кушнера (65).

Ряд авторов занят, напротив, выбором приемлемой жизненной стратегии, сосредотачиваясь в основном на этических, в частности, творческих, вопросах: Ахматова – с интересным использованием серии альтернативных метаморфоз:

(57) Но лучше б ястребом ягненка мне когтить/ Или змеей уснувших жалить в поле,/ Чем человеком быть и видеть поневоле,/ Что люди делают, и сквозь тлетворный срам/ Не сметь поднять глаза к высоким небесам. («Боже, за себя я все могу простить…»; 1916),

Петровский – с упором на мотив родины (59), Окуджава, наоборот, со вкусом к перемещению:

(63) Лучше безумствовать в черной тоске,/ чем от прохожих глаза свои прятать./ Лучше в Варшаве грустить по Москве,/ чем на Арбате по прошлому плакать («Лучше безумствовать в черной тоске…»; 1996).

Евтушенко (64) и Кушнер демонстрируют сознательный мета-подход к жизни и смерти, ср.:

(65) На выбор смерть ему предложена была./…/ Могла кинжалом быть, петлею быть могла,/ Пока он выбирал, топталась и томилась/…/ Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд?/ Не худший способ, но, возможно, и не лучший./ У греков – жизнь любить, у римлян – умирать,/ У римлян – умирать с достоинством учиться/…/ У греков – воск топить, и умирать – у римлян («На выбор смерть ему предложена была»; 1980).

Среди такого веера возможностей находит себе место и финальный выбор, а вернее, ироническая финальная неопределенность в «Леиклос», вполне в духе общего альтернативизма Бродского, причем условное воскресение (после рокового пасть) совмещено с мотивом заграничного путешествия и эмиграции, ср. пример из Окуджавы (63).[7]Это совмещение опирается на духовные и загробные коннотации выражения Новый Свет, актуализирующиеся в контексте конфессиональных мотивов стихотворения и на фоне известного представления об Америке как «том свете».[8]

Vгруппа, «Глядеть, глазеть, вуаеризм»,—один из постоянных компонентов инфинитивной медитации об инобытии. Часто он предшествует перемещению или метаморфозе (IIгруппа), но способен и целиком брать на себя задачу транспозиции в иное, самоотождествления с ним, а также примирения со смертью, ср.

(49) Остановиться, оглянуться/…/ Увидеть день, дома, себя./…/ Ведь уходя, чтоб не вернуться,/ Не я ль хотел переиграть,/ Остановиться, оглянуться/ и никогда не умирать?/ Согласен вдаль, согласен в степь/ Скользнуть, исчезнуть, не проснуться!—/ Но дай хоть раз еще успеть/ остановиться, оглянуться(Аронов, «Остановиться, оглянуться…»; 1960).

Глаголы смотрения – почти обязательная принадлежность ИП. Характерны в этом отношении два текста Брюсова (69, 70), в которых смотрение совмещено с перемещением в пространстве и во времени и с экзотической ономастикой, ср.:

(70) Смотреть в былое, видеть все следы,/ Что в сушь песка вбивали караваны/…/ Припоминать, как выл, свистя, самум,/ Меня слепя, ломая грудь верблюду/…/ Воссоздавать нежданный сон, оаз/…/ Смотреть вперед и видеть вновь пески,/…/ Уже не кровь, года стучат в виски/…/ В лед волн соленых ринуться с разбега! («Смотреть в былое»; 1921; п. 1922).

Примеры из Андреевского (68) и Шенгели (71) интересны употреблением глагола глазеть,

у первого—с эротическим вуаеризмом:

(68) Люблю, в ласканьи ветерка,/ На крыше конного вагона/…/ Глядеть на город свысока/…/ Глазеть по окнам бельэтажей,/ В кареты взоры опускать/ И там случайно открывать/ На складках шелкового платья/ Двух рук любовное пожатье…/…/ Люблю камелий быстрооких,/ В сияньи наглой красоты,/ Обозревать в углу коляски… («На крыше конного вагона»; 1878; п. 1886),

у второго—в духе и возможно, под влиянием мандельштамовского «Еще далеко мне до патриарха…» (1931), с его У всех лотков облизываю губы…:

(71) … А хорошо бы за угол внезапно/ Свернуть, чтобы совсем не по дороге,/ Глазеть на склянки в окнах москательной,/ За три копейки выпить у окошка/ Стакан воды с сиропом ядовитым/ И вдохновенно в школу опоздать!… («Вплавь!»; 1935; 1997).

У Бродского отчужденное глазение на конфессионально чуждый, но притягательный храм, тем более в контексте бесспорно позитивного сада, искусно предвещает следующее затем тяготение к польским шиксам, и все это вместе—финальные перемещение и метаморфозу путем исхода из Старого света и еврейства.

VI группа, «Мать, детство, родина», представляет собой контрастное ответвление центральной для ИП устремленности к иному и реализующего ее перемещения в другие края. Правда, у Блока в «Грешить…» матери нет – в отличие от соответствующих стихов Бродского и Гандлевского,[9] но зато все венчается безоговорчным приятием России. Проблематика тяготения к «родному» (матери, детству, родине, родной вере) и возвращения к нему в противовес предпочтению чужого, уходу, отъезду и т. п. постоянно дебатируется в ИП.

Фомин (72), Нарбут (77), Эрдман (82) предлагают простой романтико-революционно-бродяжнический рецепт ухода от материнского очага в иную жизнь, ср.:

(77) Вернуться на село?!/ О, никогда!/ Слоняться под амбарами вдоль улиц,/ сгорать и задыхаться от стыда:/ родные, как от вора, отшатнулись!..(Нарбут, «Порченый»; 1913).

Лившиц (75) и Эренбург, напротив, эмоционально тянутся назад, в детство, к матери, ср.:

(79) Как мало мать мы в детстве ценим,/ Как после мы живем мечтой/ Припасть к ее худым коленям/ Своей усталой головой, / Взглянуть на милые морщинки… (Эренбург, «Как мало мать мы в детстве ценим…»; 1912).

Городецкий (73) и Клюев (74) разрабатывают ту же тему в мистико-архаичном духе, с элементами метемпсихоза, причем Городецкий совмещает тему возврата в нерожденность с неким эдиповским воссоединением с еще не беременной им матерью:

(73) Заслышать, как молчит земля/…./ Продлить в богатой тишине/ Свои дрожащие мгновенья/…/ Нагим, блаженным, возвращенным/ В невидимую благодать/ Себя почувствовать опять -/ Небременившим, нерожденным./ Среди цветов невестой мудрой/ Свою увидеть в девах мать,/ Неощутимо с ней летать,/ Глубокоокой, темнокудрой;/ Внимать с незримой высоты/ Ее безгрешному волненью/…/ В ее руках лобзать цветы./ Вот лучезарной смерти звенья («Заслышать, как молчит земля…»; 1912).

У Исаковского (81) реминисцентный возврат в детство совмещен с устремленностью к иному, которая, однако, задним числом признается чисто детской и нереализуемой. Юрин (83) примиряет сиротскую лишенность матери с усыновлением Родиной (в отличие от четкого противопоставления матери и малой, деревенской родины—большой, общесоветской, например, у Фомина (72)):

(83) Мне. Сироте./ Не удалось познать,/ Как обо мне/ Другое сердце стынет./ А ведь могла б/ Моя старушка – мать/ Болеть, как все,/ О непослушном сыне./ Могла б порой/ В тревоге слезы лить/ И куковать/ Кукушкой – сиротиной./ Могла б любить,/ И только так любить,/ Как может мать/ Любить родного сына./…/ Без матери/ Окреп и вырос я./…/ Мой класс – моя семья,/ А мать моя/ Республика Советов!/…/ Вот почему/ Я чувствую себя/ В моей стране/ Не пасынком, а сыном! (Юрин, «О матери»; 1926).

Сам Бродский, в ранней поэме «Шествие» (1961) от имени князя Мышкина, колеблется между приездом на родину и отъездом:

(85) Приезжать на Родину в карете,/ приезжать на Родину в несчастьи,/ приезжать на Родину для смерти,/ умирать на Родине со страстью./…/ Уезжать, бежать из Петербурга («22. Романс князя Мышкина»).

Пример из Олеси Николаевой (86) примечателен мотивом стыда за родителей (ср. еще стыд у Нарбута (77)). Стихотворение Северянина (76) пронизано духом любви к России, усиленным эмигрантской ностальгией, которую Набоков (80), напротив, отрицает, настаивая на чисто персоналистском поиске собственной идентичности путем наложения на детство узора последующей жизни (что интересно предвещает экспериментально-медитативный дискурс «Леиклос»):

(80)… В этой жизни, богатой узорами/…/ я почел бы за лучшее счастье/ так сложить ее дивный ковер,/ чтоб пришелся узор настоящего/ на былое, на прежний узор;/ чтоб опять очутиться мне – о не/ в общем месте хотений таких,/ не на карте России, не в лоне/ ностальгических неразберих, -/ но, с далеким найдя соответствие,/ очутиться в начале пути,/ наклониться – и в собственном детстве/ кончик спутанной нити найти./ И распутать себя осторожно,/…/ по сверканью, по мощи, прищуриться/ и узнать свой сегодняшний миг («Парижская поэма»; 1944).

Особняком стоит стихотворение Шкапской (78), написанное с точки зрения не сына, а матери (женский модус жизни как еще один тип «иного»—целая ветвь ИП, здесь оставляемая в стороне).

Самым интересным с точки зрения «Леиклос» представляется пример из Твардовского:

(84) Родиться бы мне по заказу/ У теплого моря в Крыму,/ А нет – побережьем Кавказа/ Ходить, как в родимом дому/. И славить бы море и сушу/…/ И видеть и слышать их душу/ Врожденным сыновним чутьем…./ Родиться бы, что ли, на Волге,/ Своими считать Жигули/…/ Родиться бы в сердце Урала/…/ В Сибири, на Дальнем Востоке/…/ Везде я с охотой готов/ Родиться. Одно не годится:/ Что где ни случилось бы мне,/ Тогда бы не смог я родиться/ В родимой моей стороне -/ В недальней, отцами обжитой/ И дедами с давних времен,/…/ Где нет ни жары парниковой,/…/ Ни моря вблизи никакого/…/ А мне уже тем хороша,/ Что там наудачу когда-то/ Моя народилась душа./…/ Где таинству речи родимой/ На собственный лад приобщен./…/ Мне всю мою родину видно,/ Как город с кремлевской стены./…./ Леса ее, горы, столицы,/ На рейде ее корабли…И всюду готов я родиться/ Под знаменем этой земли./ А только и прежде и ныне/ Милей мне моя сторона -/ По той по одной лишь причине,/ Что жизнь достается одна («Родиться бы мне по заказу…»; 1946).

Обращают внимание мотивы: выбора, предпочтения (по заказу, милей); альтернативного рождения, включая характерное, но преодолеваемое А нет…; географического разнообразия, с перебором топонимов (но всегда в пределах России!); семьи и родины, с повторами глагола родиться (бы), но окончательным выбором все-таки в пользу исходного места рождения.

Бродский в «Леиклос» иронически вводит смерть за веру-царя-отечество, но в финал выносит все-таки уход из гетто и всей империи в целом, начавшийся со стыда за мать и вздохов по полькам.

VII группа, «Cто лет, века, эпохи», связана с переброской, в частности, путем бессмертия, в иное время, а сам числовой мотив – с предрасположенностью ИП к однородным перечислениям и потому к счету [10], притягивающему магические и круглые числа. Ср. у Саши Черного:

(87) Сжечь корабли и впереди, и сзади,/ Лечь на кровать, не глядя ни на что,/ Уснуть без снов и, любопытства ради,/ Проснуться лет чрез сто («Два желания. 2»; 1909).

Пастернак (89), Шубин (90), Майоров (91) и Седакова (92) по-разному устремляют скачок в будущее, иногда ретроспективное, уже сбывшееся; ср.:

(89) Опять бежать и спотыкаться,/ Как жизни тряский дилижанс?/ Опять трубить, и гнать, и звякать,/…/ Не умирать, не умирать?/ В конце ж, как женщина, отпрянув/ И чудом сдерживая прыть/ Впотьмах приставших горлопанов,/ Распятьем фортепьян застыть/ А век спустя, в самозащите/ Задев за белые цветы,/Разбить о плиты общежитий/ Плиту крылатой правоты./  Опять? И, посвятив соцветьям/ Рояля гулкий ритуал,/ Всем девятнадцатым столетьем/ Упасть на старый тротуар (Пастернак, «Опять Шопен не ищет выгод…»; 1931).

Ахматова, напротив, проецирует себя в прошлое, но тоже с очевидной ретроспективностью:

(88) Я знаю, с места не сдвинуться/ Под тяжестью Виевых век./ О, если бы вдруг откинуться/ В какой-то семнадцатый век./ С душистою веткой березовой/ Под Троицу в церкви стоять,/ С боярынею Морозовой/ Сладимый медок попивать…(«Я знаю, с места не сдвинуться…»; 1939).

Чистого ухода в прошлое, без взгляда из будущего, нет и у Бродского в «Леиклос».

* * *

Как видим, поэтический сюжет Бродского, исходной мотивацией которого можно считать некий личный поворот еврейской темы, действительно выстроен из готовых блоков, входящих в стандартный инфинитивный набор. Подобное оперирование интертекстуальным запасом не должно удивлять—оно аналогично работе прозаиков с повествовательными мотивами и поэтов с семантическими ореолами метров. В данном случае опора на готовое дополнительно обоснована общим ироническим и металитературным тоном стихотворения, в котором все происходит к примеру.

Задачей статьи было не просто дать интертекстуальный комментарий к стихотворению, а выявить и по возможности инвентаризовать мотивный репертуар ИП, образующего ту дискретную нотную систему, в которой написано стихотворение, ту клавиатуру, на которой оно сыграно, тот язык, код, langue, набор эмических единиц, в терминах которого сформировано и передано сообщение. Параллельные фрагменты были продемонстрированы не в качестве кандидатов в подтексты, а с тем чтобы очертить широкое поле потенциальных решений и увидеть, какой именно маршрут прокладывается поэтом через это поле – что выбирается, а что отбрасывается, и задаться дальнейшими вопросами о причинах такого выбора.

Эти возможности в статье далеко не исчерпаны. Так, возвращаясь к перине, можно было бы обратить внимание на ее утреннюю (а не вечернюю, как у Блока) приуроченность и вообще на отсутствие в «Леиклос» частого в ИП мотива «засыпания», замыкающего дневной, а символически и жизненный цикл (ср. Уснуть щекою на руле в последнем четверостишии у Гандлевского и И на перины пуховые/ В тяжелом завалиться сне в аналогичном месте у Блока), что естественно соотносится с общим позитивным, «выживательским» духом стихотворения, кончающегося не смертью, а альтернативным продолжением жизни. Детальный анализ многих других подобных решений, определяющих специфическую физиогномику данного текста, – особая задача.

За бортом анализа остались также формальные аспекты структуры, тоже допускающие формулировку в терминах грамматических инвариантов ИП. Так, «Леиклос» написано в стилистике частого в ИП, но не обязательного, синтаксического турдефорса: весь текст – одно предложение, и точка стоит лишь в самом конце. На 16 строк приходится 11 инфинитивов, что очень много как по абсолютному, так и по относительному счетух очень много как в абсолютномЮ так и относительном  самом конце.. Однако оркестрован этот турдефорс скорее скромно. Инфинитивы соединены исключительно сочинительными связями –  не подчинены друг другу. Правда, в финале достигается (в соответствии с одним из принципов композиционного нарастания) гипотактический уровень сложности, но он дан лишь намеком – смазан разговорной эллиптичностью выражения а нет, так… (скрывающего подчинительную конструкцию: «а если это не случится, то тогда…»). В последней строке появляется и деепричастный оборот, – единственный в тексте, если не считать идиоматичного и потому малозаметного накрывшись с головой в 9-й строке. Ср., напротив, гроздья деепричастных оборотов, увешивающих инфинитивы в примере из Пастернака (89) и еще более изощренную синтаксическую структуру единого предложения, держащуюся на трех скупых инфинитивах в стихотворении  Зенкевича «В сумерках» (1926):

Не окончив завязавшегося разговора,/ Притушив недокуренную папиросу,/ Оставив недопитым стакан чаю/ И блюдечко с вареньем, где купаются осы,/Ни с кем не попрощавшись, незамеченным/ Встать и уйти со стеклянной веранды,/ Шурша первыми опавшими листьями,/ Мимо цветников, где кружат бражники,/ В поле, опыленное лиловой грозой,/ Исступленно зовущее воплем сверчков,/ С перебоями перепелиных высвистов,/ Спокойных, как колотушка ночного сторожа,/ Туда, где узкой золотой полоской/ Отмечено слиянье земли и неба,/ И раствориться в сумерках, не услышав/ Кем-то без сожаленья вскользь/ Оброненное: “Его уже больше нет…”

На этом фоне, как и на фоне обычной синтаксической эквилибристики Бродского (от нее здесь, пожалуй, лишь инверсия сохнущей поверх перины в 1-й строке), «Леиклос» выглядит прозрачной, ненавязчивой, добродушной полупародией на жанр.

ПРИЛОЖЕНИЯ

А. ПРЯМЫЕ СВЯЗИ

1. Бродский,Леиклос (1971): Родиться бы сто лет назад/ и, сохнущей поверх перины,/ глазеть в окно и видеть сад,/ кресты двуглавой Катарины;/ стыдиться матери, икать/ от наведенного лорнета,/ тележку с рухлядью толкать/ по желтым переулкам гетто;/ вздыхать, накрывшись с головой,/ о польских барышнях, к примеру;/ дождаться Первой Мировой/ и пасть в Галиции – за Веру,/ Царя, Отечество, – а нет,/ так пейсы переделать в бачки/ и перебраться в Новый Свет,/ блюя в Атлантику от качки.

2. Гандлевский (1985): Устроиться на автобазу/…/ К старухе матери ни разу/ Не заглянуть за десять лет./ Проездом из Газлей на юге/…/ …/ Преодолеть попутный гребень/ Тридцатилетия…/…/ А не обломится халтура -/ Уснуть щекою на руле… (1985)

3. Блок(1914): Грешить бесстыдно, непробудно,/ Счет потерять ночам и дням,/ И, с головой от хмеля трудной, / Пройти сторонкой в божий храм/ Три раза преклониться долу,/ Семь – осенить себя крестом,/ Тайком к заплеванному полу/ Горячим прикоснуться лбом./ Кладя в тарелку грошик медный,/ Три, да еще семь раз подряд/ Поцеловать столетний, бедный/ И зацелованный оклад./ А воротясь домой, обмерить/ На тот же грош кого-нибудь,/ И пса голодного от двери,/ Икнув, ногою отпихнуть./ И под лампадой у иконы/ Пить чай, отщелкивая счет,/ Потом переслюнить купоны/ Пузатый отворив комод,/ И на перины пуховые/ В тяжелом завалиться сне…/ Да, и такой, моя Россия,/ Ты всех краев дороже мне.

4. Городецкий, Мощи (1910): В колоде дни свои последние,/ Часы последние дочесть;/ За птичьей утренней обеднею/ Хвалу предсмертную вознесть;/…/ И, крест сложив благословляющий,/ Чуть улыбаясь, опочить./ В дубовом ложе дни забвения,/ Все тридцать тысяч дней провесть,/ Пока блаженного нетления/ Не просияет миру весть;/…/ Всю эту немощную рать,/ Склоненную над ракой строгою,/ И утолять, и исцелять;/ И свечи тоненькие, ярые/ Чуть видно видеть над собой,/ Спасенья радостное даруя,/ Со смертью совершая бой;/…/ И растекаться в дали ветхие/ С толпой, идущею назад,/ И сеять, сеять искры светлые/ Огня небес в кромешный ад.

5. Стратановский, Верующийстукач(1990-е): Стучать бесстыже, неуклюже/ На своих сослуживцев,/ на соседей по коммуналке/ Денно и нощно строчить,/ а потом со слезами молиться/ В участковой церквушке/ и трехрублевые свечи/ Ставить к иконам в надежде / На спасенье души…

6. Стратановский (1990-е): Смертных стратегий/ Социально приемлемых/ выбор не так уж велик/…/ В монастырь удалиться/ и, душу спасая, молиться/ Умирая для мира/ И вдруг заскучав, озверев/…/ Добровольцем отправиться/ к братьям единоверцам/…/ И от пули желанной/ Погибнуть на Косовом поле.

7. Рыжий (1998; 2002): С трудом закончив вуз технический,/ В НИИ каком-нибудь служить/…/ В подъезде, как инстинкт советует,/ Пнуть кошку в ожиревший зад./ Смолчав и сплюнув где не следует,/ Заматериться невпопад./ И только раз – случайно, походя -/ Открыто поглядев вперед,/ Услышать, как в груди шарахнулась/ Душа, которая умрёт.

8. Серебряник (2003): Ждать мировой войны в крошащейся квартире/…/ увидеть осень как падение Бастилий —/…/ Ждать мировой войны. Знать — мир давно расколот

Б. ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МОТИВЫ

I. ЖИЗНЕННЫЙ ЦИКЛ, РОДИТЬСЯ, БЫТЬ ИНЫМ

9. Дмитриев, Путешествие (1803): Начать до света путь и ощупью идти,/ К полдням уже за треть дороги перебраться;/…/ Опомнясь, под вечер вздохнуть,/ Искать пристанища к покою,/ Найти его, прилечь и наконец уснуть…/…/ Всё это значит в переводе:/ Родиться, жить и умереть.

10. Жуковский, 29 января 1814 года(1814): Когда б родиться в свет и жить,/Лишь значило: пойти в далекий путь без цели,/…/ И от младенческой спокойной колыбели/ До колыбели гробовой/…/ На лоне тишины заснуть…

11. Мережковский,Тучка (1880): О, если б я мог быть той тучкой небесною!../…/ Растаять от знойного солнца лобзания, -/ Погибнуть той смертью без мук, без страдания:/ С высокого неба на землю взглянуть -/ И в море лучей без следов потонуть!..

12. Лившиц,Скорпионово рондо (1914): Не вея ветром, в часе золотом/ Родиться князем изумрудных рифов/ Иль псалмопевцем, в чьем венке простом/…/ Уснуть навеки, ни одним листом/ Не вея…