(Об интертекстуальном фоне “Устроиться на автобазу…” С. Гандлевского)
А. К. Жолковский
1. ТЕКСТ
| I | Устроиться на автобазу И петь про черный пистолет. К старухе матери ни разу Не заглянуть за десять лет. |
|
| II | Проездом из Газлей на Юге С канистры кислого вина Одной подруге из Калуги Заделать сдуру пацана. |
|
| III | В рыгаловке рагу по средам, Горох с треской по четвергам. Божиться другу за обедом Впаять завгару по рогам. |
|
| IV | Преодолеть попутный гребень Тридцатилетия. Чем свет Возить “налево” лес и щебень. И петь про черный пистолет. |
|
| V | А не обломится халтура – Уснуть щекою на руле, Спросонья вспоминая хмуро Махаловку в Махачкале. |
|
| 1985 (1985 (cм. [1, с. 23]) | ||
На достоинства этого стихотворения обратил внимание М. Безродный (cм. [2, с. 71-73]). Он сформулировал его основной ход – “амбивалентное овладение ценностями крепкого шоферюги” – и указал его важнейшие источники: “Грешить бесстыдно, непробудно…” Блока (1914), “Письмо к матери” Есенина (1924), “На Большом Каретном” Высоцкого (1962) и “Калину красную” Шукшина (1974). Присмотримся к структуре текста и его литературному фону.
2. СТРУКТУРА
Глубинное решение. В широком интертекстуальном смысле стихотворение следует изощренной минималистской поэтике варьирования одного формального принципа, здесь – того, что я назову абсолютно инфинитивным письмом. Для описания его смыслового потенциала представляется перспективным экстраполировать на поэзию грамматики теорию семантических ореолов метра (cм. [3]). Говоря пока очень приблизительно, семантическим ореолом инфинитивного письма является “медитация об альтернативном жизненном пути” – либо о “возвышенной версии “своего” образа жизни”, либо о “нарочито сниженном, но притягательном “чужом” хабитусе”. Идеологической мотивировкой “чужого” варианта часто служит “почвенная тяга” русской интеллигенции, формальной опорой – демократизация поэтического языка, а характерным сюжетным воплощением – мотивы “жизненного пути” и “транспорта в иное”, представленные здесь шоферством героя. Такова в самых общих чертах логика “мысленного инфинитивного эксперимента по освоению хабитуса и словаря блатного шофера”.
Единство. Минимализм предписывает “монотонное единство” структуры. Все строфы, кроме одной, целиком состоят из инфинитивных предложений. Все предложения, кроме одного, простые, сочиненные паратаксисом. У всех инфинитивов один и тот же неопределенный субъект. Все инфинитивы располагаются в началах строк. В тексте всего один личный глагол, одно деепричастие и четыре прилагательных. Нарушений стандартнейшей метрической схемы – 4-ст. ямба – нет. Имеется всего один перенос. Рифмовка традиционная, перекрестная (ЖМЖМ), точная. Сюжетом служат банальные события из жизни шофера-дальнобойщика, и автомобильная лексика проходит в каждой строфе (автобаза; канистра; завгар; попутный; руль). Блатной элемент тоже представлен повсюду, хотя сначала приглушенно (черный пистолет; старуха мать).
Разнообразие. Уже последовательное проведение такого многопланового минимализма есть турдефорс, т. е. “богатый” эффект; ему вторит богатство вариаций, нанизываемых на “бедную” основу. Инфинитивность разрабатывается с постепенной аккумуляцией разнообразия и кольцевым замыканием.
Инфинитивами представлены самые разные глагольные формы: возвратные, переходные, с падежным и предложным управлением, с одним, двумя и тремя актантами, с отрицанием и без; совершенного и несовершенного видов – со значениями продолженности (петь, божиться), многократности (возить), однократности (заглянуть, заделать, впаять, преодолеть), начинательности (устроиться, уснуть); приставочные и бесприставочные, причем образующие в этом отношении кольцо (у-строиться – петь… петь – у-снуть).
Тематически в стихотворении тоже есть “все”: работа, путешествия, еда, выпивка, искусство (пение); подруга, секс, друг, враг (“отцовская” фигура завгара), мать, сын; жизненный итог, географический простор; учреждения, должности, бог; явь, сон, воспоминания, цитация. Лексика представлена всякая: нейтральная, разговорная, блатная, абстрактная (преодолеть; тридцатилетие), топонимика, идиоматика (впаять по рогам), метафорика (гребень). Примечательно вовлечение “низкой” лексики в пряные парономасии пастернаковско-северянинского типа (в рыгаловке рагу; впаять завгару по рогам).
Синтаксическое членение строф на инфинитивные конструкции образует эффектную композицию (1+1+2 – 4 – 0+0+2 – 1,5+2,5 – 4). Сначала длина инфинитивных предложений нарастает от одной строки до целой строфы, потом происходит падение почти до минимума, затем новое, причем иное, динамически сдвинутое нарастание (III: 1,5 + 2, 5) и, наконец, вторичное достижение максимума. Разнообразно и расположение инфинитивов по строкам в строфах.
Рассредоточение кульминаций тоже работает на вариативность. Первое сильное место – II строфа: она вся состоит из одного предложения; появление инфинитива оттянуто до последней строки; он управляет двумя дополнениями и тремя обстоятельствами, два из которых, в свою очередь, богато распространены, хотя и без привлечения гипотаксиса. Активно действует “блатное” начало, не только по сути, но и по форме: таково управление обстоятельством причины (с канистры) и вся конструкция с заделать. Рекордно и обилие разномасштабных явлений: тут и одномоментный (с канистры… вина) половой акт, и его долговременные последствия (рождение пацана), и широкий пространственный фон (Газли – Калуга -…).
III строфа перебивает инфинитивную инерцию вводом безглагольных предложений и сбоем мелодического размаха. Но в двух последних строках достигается новый рекорд: подчинение инфинитива инфинитиву (божиться… впаять в смысле “божиться, что впаяешь”) создает двухэтажность предикатов, удваивая модальность описываемого. Эффекту разнообразия в единстве служит также столкновение разных значений трижды повторенного предлога по (по средам, по четвергам – по рогам) и дважды повторенного дательного падежа (другу – завгару). И все это, включая парономасию с завгаром и рогами, обеспечивается обращением к блатной идиоматике.
В IV строфе появляются единственный анжамбеман и единственная метафора (образ “жизненного перевала”) и повышается стилевой регистр текста. Приподнятый словарь (преодолеть – гребень – тридцатилетия) и катрен в целом выделен оркестровкой на ударных -е-, в том числе в рифмах. Лексически уникальное в тексте тридцатилетие исподволь подготовлено сочетанием за десять лет в I строфе.
Замыкание. V строфа сочетает продолжение развития с успокоением. Предложение снова растягивается до размеров четверостишия; появляется гипотаксис и с ним личный – придаточный – глагол (обломится), а также деепричастие (вспоминая). Но структура перекликается как с масштабной II строфой, так и с более рядовыми I и IV, тоже содержащими по три глагола, что мельчит композицию. Сюжетное успокоение-завершение вносит мотив “засыпания”, перекликающийся с “усыпительными” финалами многих инфинитивных текстов. Кольцевой характер замыканию придают “детскость” засыпания и щеки, отсылающая к матери в I, и ретроспективность “воспоминания”. Синтаксически повороту вторит новая, условно-уступительная конструкция А [если] не…, подготовленная отрицанием в I и модальной двухэтажностью инфинитивов в III.
3. ПОДТЕКСТЫ
.
| Блок | ||
| I | Грешить бесстыдно, непробудно, Счет потерять ночам и дням, И, с головой от хмеля трудной, Пройти сторонкой в Божий храм. |
|
| II | Три раза преклониться долу, Семь – осенить себя крестом, Тайком к заплеванному полу Горячим прикоснуться лбом. |
|
| III | Кладя в тарелку грошик медный, Три, да еще семь раз подряд Поцеловать столетний, бедный И зацелованный оклад. |
|
| IV | А воротясь домой, обмерить На тот же грош кого-нибудь, И пса голодного от двери, Икнув, ногою отпихнуть. |
|
| V | И под лампадой у иконы Пить чай, отщелкивая счет, Потом переслюнить купоны, Пузатый отворив комод, |
|
| VI | И на перины пуховые В тяжелом завалиться сне… Да, и такой, моя Россия, Ты всех краев дороже мне. |
|
| 26 августа 1914 г. | ||
Сходны: как общий характер инфинитивной моноструктуры и версификация (4-ст. ямб, рифмовка ЖМЖМ), так и конкретное исполнение: длина текста; синтаксическое членение (с масштабными кульминациями в III и VI строфах); расположение инфинитивов по строкам; появление в последней строфе предикативного сказуемого (дороже) и уступительной конструкции (Да, и такой...); чередование форм совершенного и несовершенного вида; использование зачина с союзом А при повороте сюжета; наличие максимум одного переноса (на границе V и VI строф). Многочисленны также сходства в тематическом развертывании медитаций о “чужом” образе жизни с его душевной черствостью и пьянством, кончающимися засыпанием.
Очевидны и отличия. Прежде всего – четкая трехчастность блоковской композиции: три строфы о грехе, переходящем в покаяние, две с половиной о покаянии, переходящем в грех, и полустрофа “от автора”, приемлющая Россию и греховной. Отлично также характерное для одного из типов инфинитивного письма обилие деепричастных оборотов, с виртуозным разнообразием определяющих инфинитивы.
Гораздо больше драматизовано у Блока “амбивалентное тяготение к чужому”, заданное начальным инфинитивом Грешить. Сначала серию греховно-покаянных инфинитивов и деепричастий хочется приписать мятущейся ипостаси автора. Однако последующее развитие (икота, обмеривание, отпихивание голодного пса, переслюнивание купонов, чаепитие) подрывает такое прочтение: задействуется стереотип вульгарного мещанина, а не грешного, но одухотворенного поэта. Двусмысленность снимается – а неизбывность противоречия подтверждается – заключительной репликой лирического “я”, констатирующей раздельность, но прокламирующей приятие. У Гандлевского непроницаемая двусмысленность отчуждения/приятия выдержана до конца.
Блоковская тема “греха/покаяния” оригинально наложена на один из ореолов инфинитивного письма – “однообразную повторность мысленно обозреваемого чужого образа жизни”. Блок проецирует эту “дурную повторность” в фабульный лейтмотив “счета, числа, единиц исчисления”, который скрещивает с “греховностью”. Сначала “счет” и, разумеется, его “потеря” содержат “одухотворенные” коннотации – щедрой бессчетности загулов, сакральности покаянных акций (дважды трое- и семикратных), вековой масштабности церковных традиций (столетний… оклад). Затем, однако, “счет” принимает откровенно “низкие” черты: обмеривания (на тот же грош – прием контраста с тождеством),слюнения купонов и т. п. “Оценивающие” обертоны приданы даже финальному выводу лирического “я”, для которого Россия именно дороже (а не, скажем, роднее) других стран. “Счетность” сохраняется и в “Устроиться…” (ни разу, десять лет, одной подруге, по средам, по четвергам, тридцатилетия), но скорее лишь как дань инфинитивному формату и его блоковской реализации, а на роль лейтмотива выдвигается другой элемент – “шоферский”.
Высоцкий. Строка И петь про черный пистолет отсылает к рефрену известной песни Высоцкого “Большой Каретный”.
| РI | – Где твои семнадцать лет? – На Большом Каретном. – Где твои семнадцать бед? – На Большом Каретном. – Где твой черный пистолет? – На Большом Каретном. – Где тебя сегодня нет? – На Большом Каретном. |
|
| КI | Помнишь ли, товарищ, этот дом? Нет, не забываешь ты о нем! Я скажу, что тот полжизни потерял, Кто в Большом Каретном не бывал Еще бы, ведь… |
|
| PII | – Где твои семнадцать лет? [и. т. д.] | |
| KII | Переименован он теперь, Стало все по новой там, но ты не верь! И все же, где б ты ни был, где ты ни бредешь – Нет-нет, да по Каретному пройдешь. Еще бы, ведь… |
|
| PIII | Где твои семнадцать лет? [и. т. д.] | |
| 1962 | ||
Письмо здесь не инфинитивное. Но переклички с “Устроиться…” включают: перемены, скитания, превратности, счет лет, память, жизненный масштаб, дом, ностальгию, топонимику, а также – в рефрене – родственную минималистскую моноструктуру (именную).
Аксенов. Герой Гандлевского мобилен, его “жизненный путь” – географический маршрут. Согласно Безродному, за этим стоит протагонист “Калины красной”, связанный, к тому же, с есенинским мотивом покинутой матери. Однако мотив географического разброса не характерен для шукшинского Егора, который шоферит лишь в масштабе колхоза. Зато он присущ другому литературному медиатору между Есениным, шоферством, размышлениями о смысле жизни и, главное, соотнесенностью с завидующим ему персонажем-интеллигентом: Володьке Телескопову из “Затоваренной бочкотары” Аксенова (1968). Телескопов постоянно цитирует Есенина, в том числе “Письмо к матери”, бывал в Халигалии (о которой эксперт по ней Дрожжинин только мечтает), вступает в любовные связи в разных точках своих маршрутов, в пьяном виде орет песни и даже засыпает за рулем. Более того, в автобиографической “Трепанации черепа” фигурирует приблатненный приятель автора, пьяница-шофер, встреченный где-то в южных степях, который “[г]оворил… без знаков препинания, как Телескопов” (см. [4, с. 15]).
Пастернак. Однако своей языковой моторикой “Устроиться..” обязано не Телескопову, а инфинитивной поэтической традиции, в частности, возможно, второй половине пастернаковского “Опять Шопен не ищет выгод…”:
| II | … Задворки с выломанным лазом, Хибарки с паклей по бортам, Два клена в ряд, за третьим, разом – Соседней Рейтарской квартал… |
|
| VII | … Итак, опять из-под акаций Под экипажи парижан? Опять трубить, и гнать, и звякать, Как жизни тряский дилижанс |
|
| VIII | Опять трубить, и гнать, и звякать, И, мякоть в кровь поря, – опять Рождать рыданье, но не плакать, Не умирать, не умирать? |
|
| IX | Опять в сырую ночь в мальпосте, Проездом в гости из гостей, Подслушать пенье на погосте Колес, и листьев, и костей. |
|
| X | В конце ж, как женщина, отпрянув И чудом сдерживая прыть Впотьмах приставших горлопанов, Распятьем фортепьян застыть? |
|
| XI | А век спустя, в самозащите Задев за белые цветы, Разбить о плиты общежитий Плиту крылатой правоты. |
|
| XII | Опять? И, посвятив соцветьям Рояля гулкий ритуал, Всем девятнадцатым столетьем Упасть на старый тротуар. |
|
| 1931. | ||
Это стихотворение содержит целый букет знакомых эффектов: множественность инфинитивов и деепричастий (как у Блока); богатый географический маршрут: Польша, Париж, Киев (как у Гандлевского); поворот, вводимый союзом А и амбивалентный финал (как у обоих). Есть у Гандлевского и прямая, хотя и ерническая, перекличка с “Шопеном”: Проездом из Газлей на Юге, ср. Проездом в гости из гостей. Полускрытой цитатой звучат назывные строчки: В рыгаловке рагу по средам,/ Горох с треской по четвергам, ср. Задворки с выломанным лазом,/ Хибарки с паклей по бортам (о пастернаковском характере парономасий Гандлевского уже говорилось). А еще в одном стихотворении Гандлевского (“Когда, раздвинув острием поленья…”; см. [5, с. 81]) имя Пастернака появляется рядом с выражением по рогам.
“Опять Шопен…” разрабатывает отличный от блоковского – “транспортный” – вариант инфинитивной моноструктуры. Экипажи, тряский дилижанс и мальпост ставятся на службу некоторым из многочисленных – прижизненных и посмертных – “переходов” (transitions), составляющих “жертвенную судьбу артиста”. Отлична от блоковской и трактовка “инфинитивного иного” – как “идеально возвышенного”.
Пастернаковский фон “Устроиться…” этим не ограничивается, включая “Балладу” (1931), начинающуюся с Дрожат гаражи автобазы (ср. у Гандлевского автобазу и завгара), и две инфинитивные строфы, открывающие стихотворение 1912 года:
| I | Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд, Пока грохочущая слякоть Весною черною горит. |
|
| II | Достать пролетку. За шесть гривен Чрез благовест, чрез клик колес Перенестись туда, где ливень Еще шумней чернил и слез… |
Написанный до блоковского “Грешить…”, “Февраль…” намечает многие черты “Шопена”: “конный экипаж”, “муки творчества” и воплощающие их рифмы к плакать (слякоть/ мякоть/ звякать, кстати, северянинского происхождения). При этом, речь идет опять-таки об идеальном “своем ином”, а не заведомо “чужом”, как у Блока. Гандлевский же в строчке И петь про черный пистолет успешно амальгамирует словесную цитату из “низкого” Высоцкого со структурной из Пастернака (Писать о феврале навзрыд), а через нее и из всего “высокого, идеально-творческого” варианта инфинитивного топоса.
Симонов. Еще один вероятный источник инфинитивной моторики “Устроиться…” – “Тринадцать лет. Кино в Рязани..” Симонова, само отмеченное влиянием Пастернака:
| II | … Погоня в Западной пустыне, Калифорнийская гроза, И погибавшей героини Невероятные глаза. |
|
| III | Но в детстве можно все на свете, И за двугривенный в кино Я мог, как могут только дети, Из зала прыгнуть в полотно, Невероятные глаза. |
|
| IV | Убить врага из пистолета, Догнать, спасти, прижать к груди, И счастье было рядом где-то, Там, за экраном, впереди…. |
|
| V | … Как я хочу придумать средство, Чтоб счастье было впереди, Чтоб хоть на час вернуться в детство, Догнать, спасти, прижать к груди… |
|
| 1941, май |
Особенно наглядна необязательная перекличка с Пастернаком по “монетной” линии: И за двугривенный в кино…, ср.: Достать пролетку. За шесть гривен... Инфинитивы у Симонова грамматически зависимы (от можно; мог; хочу; средство, чтоб), но звучат достаточно автономно благодаря длине последовательности и ее выносу в начало новой строфы. Налицо опять: овладение далекой географией (Рязань – Калифорния – все на свете); обращение за медиацией к искусству – кино (ср. выше роль Высоцкого, Шукшина, Есенина и Шопена); виртуальное возвращение в детство в финале. Отмечу характерный иконический эффект – инфинитивностью, коннотирующей “переход в иное”, облечен глагол, который и лексически обозначает “переход” (Из зала прыгнуть в полотно, ср. Перенестись туда.; Устроиться на автобазу), а также мотив “пистолета”, среди возможных поэтических источников которого – гл. VI “Евгения Онегина”, где пистолет упоминается 8 раз, причем впервые в связи с Зарецким, портрет которого насыщен инфинитивами.
Набоков. По устному сообщению Гандлевского, на “Устроиться…” повлиял инфинитивный финал последнего из четырех посланий Набокова “К Кн. С. М. Качурину” о виртуальной поездке автора в Россию с подложным паспортом, кончающейся желанием вернуться домой/…./ В пампасы молодости вольной,/ в тексасы, найденные мной, т . е. в жизнь и смерть по Майн-Риду, читанному в детстве и обретенному в эмигрантской реальности.
| 80 | … Я спрашиваю, не пора ли вернуться к теме тетивы, к чарующему “чаппаралю” из “Всадника без головы”, |
|
| 84 | чтоб в Матагордовом Ущелье заснуть на огненных камнях, с лицом сухим от акварели, с пером вороньим в волосах. |
|
| Кембридж (Масс.), 1947 |
Переклички включают: программную металитературность; приятие/отвержение “иной” идентичности (маски американского священника в начале и индейца с пером вороньим в волосах в конце); экзотическую топонимику; мотивы “жизненного цикла” (тут объясненье жизни всей; совпадает даже “счет лет”: по истечении почти/ тридцатилетнего затменья, т. е. эмигрантского стажа), “сна” (но тут зачмокал он спросонья; заснуть на огненных камнях), крупного плана лица героя – “чужого человека” (я, впрочем, все скажу тебе/ о новом, о широкоплечем/ провинциале и рабе), “детства”, “дома” (Мне хочется домой. Довольно./ Качурин, можно мне домой?/ В пампасы…). Но несмотря на все переодевания и игры с собственной литературной и географической идентичностью, традиционно элитарное лицо Набокова отчетливо проглядывает в тексте – в отличие от амбивалентной масочности Гандлевского.
Межиров. Возможные подтексты обнаруживаются в частично инфинитивных оттепельных стихах советского поэта старшего тогда военного поколения Александра Межирова (кстати, сочувственно поминаемого Гандлевским в “Трепанации черепа”; см. [4, с.53-54]): “Ветровое стекло” и “Соседи” (сборник “Ветровое стекло”, 1961):
| I | Проснуться в восемь И глядеть в окно… |
|
| III | … По белу свету В тряской грузовой… |
|
| VIII | Я так люблю Дорогу узнавать, Припав к рулю, О многом забывать!…. |
|
| (“Ветровое стекло”) | ||
| I | Ну вот и задал я себе задачу: Дышать и жить иначе, Чем живу, – Так жить, как едут эти вот на дачу, Куда-то недалеко, под Москву… |
|
| V | Так и дышать – не корысти в угоду, Вот так и жить – не ради постных щей, Так жить, чтоб много в кузове Народу. Так жить, чтоб мало в кузове Вещей… |
|
| VII | Писать бы мне о Чкалове поэму, И у крыльца, На стужке, Ввечеру Бить колуном по звонкому полену, И жизнь любить, покамест не умру. |
|
| (“Соседи”) |
Инфинитивы у Межирова умеренно автономны – есть управляющие слова (люблю; задача) и конкретные модальности (бы), а инфинитивная серия в первом стихотворении состоит всего из двух инфинитивов. Но налицо мотивы “иного”, “жизни”, “перемещения на транспортном средстве” и мета-художественности. Многое при этом выглядит заимствованием из модернистской и советской инфинитивной классики: Проснуться… – из Сологуба (Просыпаться утром рано…; 1913) и Ахматовой (Просыпаться на рассвете/…/ И глядеть в окно каюты…; 1917; Заснуть огорченной,/ Проснуться влюбленной….; 1942); Так жить… и Писать… – из Пастернака (Так жить, чтобы в конце концов,/ Привлечь к себе любовь пространства,/ Услышать будущего зов…; 1956; … Писать о феврале навзрыд; 1912; … В разлуке с тобой и писать бы…; 1931); Бить колуном… – из Маяковского (… Любить – /это значит:/…/ блестя топором,/ рубить дрова…; 1928). В трактовке “иного” Межиров довольно робок – образ жизни шофера и соседей мало чем отличается от стандартных прописей советского поэтического канона на темы романтики странствий, работы, бескорыстия и коллективизма. Бесспорно новым является, однако, введение в инфинитивную традицию шоферской ипостаси “чужого” и автомобильной – “транспортного средства”, да еще в соединении с темой творчества (Писать бы …).
Стоит отметить, что выбор в качестве “иного” некого плебейского образа жизни, в частности, ипостаси простого рабочего (шофера), не был изобретением советской поэзии. Так, опрощенческие медитации есть – в декадентском ключе – у Сологуба: Не быть никем, не быть ничем,/ Идти в толпе, глядеть, мечтать,/ Мечты не разделять ни с кем,/ И ни на что не притязать (1894; целое стихотворение); … Сидеть за стеною, работником быть, -/ О ветер, ты мог бы и стены разбить!/ Ходить по дорогам из камней и плит, -/ Он только тревожит, он только скользит!/ И мертвые видеть повсюду слова, -/ Прекрасная сказка навеки мертва (“Ветер тучи носит…”; 1902).
Бродский. Как Как показал О. Лекманов [6], “Устроиться…” сознательно отталкивается от 2-го стихотворения “Литовского дивертисмента” Бродского – “Леиклос [Улица в Вильнюсе]”, в свою очередь, явно восходящего к “Грешить…” Блока:
| I | Родиться бы сто лет назад и, сохнущей поверх перины, глазеть в окно и видеть сад, кресты двуглавой Катарины; |
|
| II | стыдиться матери, икать от наведенного лорнета, тележку с рухлядью толкать по желтым переулкам гетто; |
|
| III | вздыхать, накрывшись с головой, о польских барышнях, к примеру; дождаться Первой Мировой и пасть в Галиции – за Веру, |
|
| IV | Царя, Отечество, – а нет, так пейсы переделать в бачки и перебраться в Новый Свет, блюя в Атлантику от качки. |
|
| 1971 |
Не дублируя убедительных лексических и тематических сопоставлений Лекманова (согласно которому, Бродский подменяет “патриотичную русскость” Блока гротескной игрой с “еврейскостью” лирического героя, а Гандлевский возвращает “иному” русскость, но с иронией), сосредоточусь на инфинитивном аспекте вопроса. “Леиклос” – одно из многих инфинитивных стихотворений Бродского, но единственное, написанное 4-ст. ямбом, что дополнительно укореняет его в блоковско-пастернаковской традиции (несмотря на смену рифмовки: МЖМЖ вместо ЖМЖМ). Оно являет образец почти абсолютно инфинитивного письма – за тем исключением, что первый инфинитив дается под знаком оптативного бы, далее постепенно забывающегося. Все инфинитивы, кроме одного, располагаются в началах строк. Синтаксическое разнообразие достигается, в отличие от Блока и Пастернака и как в дальнейшем у Гандлевского, без обращения к гипотаксису и деепричастиям.
В тематическом плане бегло набрасывается целая жизнь героя от рождения до смерти, а “переход в иное” принимает форму реального путешествия (перебраться) на “транспортном средстве”, каковым – в соответствии с инвариантной эмигрантской темой Бродского (характерной для него еще до реальной эмиграции) – оказывается трансатлантический пароход. По-бродски, с упором на альтернативность бытия, трактовано и поворотное А нет… (ср. блоковское А воротясь… Да, и такой…; пастернаковское А век спустя..; гандлевское: А не обломится…). Оно вводит не простую перемену точки зрения или линии поведения, а как бы полную отмену смерти и свободный выбор иного варианта жизненного пути – направление, отчасти подсказываемое посмертной судьбой художника в “Шопене” Пастернака (об инфинитивах у Бродского см. [7]).
Цветков. У Цветкова есть оригинальное инфинитивное стихотворение “быть учителем химии где-то в ялуторовске…” в сборнике 1985 года “Эдем”, так что влияние на “Устроиться…” не исключено.
| I | быть учителем химии где-то в ялуторовске сорок лет садясь к жухлой глазунье видеть прежнюю жену с циферблатом лица нерушимо верить в амфотерность железа в журнал здоровье в заповеди районо |
|
| II | реже задумываться над загадкой жизни шамкая и шелестя страницами внушать питомцам инцеста и авитаминоза правило замещения водородного катиона считать что зуева засиделась в завучах и что электрон неисчерпаем как и атом |
|
| III | в августе по пути с методического совещания замечать как осели стены поднялись липы как выцвел и съежился двухмерный мир в ялуторовске или даже в тобольске где давно на ущербе скудный серп солнца |
|
| IV | умереть судорожно поджав колени под звон жены под ее скрипучий вздох предстать перед первым законом термодинамики |
Гандлевский влияния не подтверждает, но и не отрицает, памятуя, что почитал в Цветкове старшего собрата по цеху еще до его эмиграции (к нему были обращены прощальные стихи “Как просто все: толпа в буфете…”, 1974; см. [5, с. 18]).
В плане версификации “быть учителем..” экспериментально (нерегулярные строфы белого верлибра без знаков препинания), но примечательно, что эксперимент поставлен на инфинитивном материале, играющем таким образом роль прочного традиционного стержня. “Чужой” образ жизни в географически “ином” месте прослеживается вплоть до смерти и загробного финала. Налицо: характерный словарь инфинитивных медитаций (быть; видеть; загадка жизни; замечать; умереть), топонимика; мотивы “пути”, отсчета времени (сорок лет), возвращения в детство (судорожно поджав колени); сосредоточение большинства инфинитивов в началах строк; богатый набор деепричастий, придаточных, однородных членов; и эффектное укрупнение плана в “предсмертной” III строфе, где на пять строк всего один инфинитив замечать, означающий то ли ежегодно повторяющееся действие в духе предшествующих строф, то ли многократность/растянутость действия во время последней поездки, чем по контрасту готовится развязка – совершенный вид двух глаголов убийственно краткой финальной строфы (умереть; предстать).
В семантике новаторскими являются: медитация на тему “сниженного собственного иного”, в роли которого берется “среднеинтеллигентское, образованское” (ирония усугубляется коннотациями избранной топонимики – Ялуторовск и Тобольск были местами ссылки декабристов); и насыщение текста химической терминологией (ср. шоферский слой в “Устроиться…”), прокладыващее путь к финальному замещению Бога законом сохранения энергии (в духе зощенковского попа, приходящего к выводу, что Бога нет, одна химия; см. “Рассказ про попа”, 1922, “Исповедь”, 1923). Но авторская поза романтического превосходства над “ординарным, бездуховным чужим” традиционна; “Устроиться…” амбивалентнее.
Итак, инфинитивные корни стихотворения Гандлевского ветвятся, уходя в богатую поэтическую подпочву и ставя извечный вопрос о грани между подтекстами и интертекстуальным фоном. Ветвятся они и внутри поэтического корпуса самого Гандлевского, из сотни стихотворений которого около полутора десятков содержат инфинитивные фрагменты: “Чуть свет, пока лучи не ярки…” (1975), “Грешный светлый твой лоб поцелую…” (1978), “Когда волнуется желтеющее пиво…” (1979), “Светало поздно. Одеяло…” (1980), “Растроганно прислушиваться к лаю…” (1986), “И с мертвыми поэтами вести…” (1984), “Все громко тикает…” (1994), “Есть горожанин на природе…” (1996), “Как ангел, проклятый за сдержанность свою…” (1996), “Найти охотника. Головоломка…” (1996), “Так любить – что в лицо не узнать…” (1997), “Раб, сын раба, я вырвался из уз…” (1999), “Мама чашки убирает со стола…” (2000). При этом, “Устроиться на автобазу…” (1985), единственное из них целиком инфинитивное, образует кульминацию первого десятилетия подобных опытов.
4. ПАМЯТЬ ЖАНРА
Кратко остановлюсь на, образующей типологический фон “Устроиться…” русской инфинитивной традиции в целом.
Структура. Под инфинитивным письмом предлагается понимть тексты, содержащие достаточно автономные инфинитивы, т. е.
(а) абсолютные инфинитивы, образующие самостоятельные предложения (типа Грешить бесстыдно, непробудно), не подчиняющиеся никаким управляющим словам (типа чтобы; можно; хочу; желание) или связкам (в отличие от Печальная доля – так сложно,/ Так трудно и празднично жить) и грамматически не привязанные к конкретным лицам и более специальным модальностям (в отличие от Быть в аду нам…; Эх, поговорить бы иначе…; Мне бы жить и жить...; Не поправить дня усильями светилен...); или
(б) инфинитивные серии, зависящие от одного управляющего слова и благодаря своей протяженности развивающие мощную инерцию. Таковы почти целые строфы в “Онегине”, начиная с первой, описывающие характер и времяпровождение героя (Какое низкое коварство/ Полуживого забавлять,/ Ему подушки поправлять..), две из четырех строф державинского “Снигиря” (Кто перед ратью будет, пылая,/ Ездить на кляче, есть сухари...) и почти все фетовское “Я пришел к тебе с приветом…” с его четырьмя анафорическими Рассказать.
Многочисленны, разумеется, пограничные случаи. Разнообразны и структурные вариации – от скупых однородных перечислений инфинитивов в одной и той же позиции до разветвленных конструкций со множеством деепричастий, придаточных и обстоятельств. Дело в том, что установка на автономные инфинитивы предполагает высокую риторичность построения, обеспечивающую повторы и строгое соблюдение моноструктуры. Компенсации этого минимализма и служит изощренно вариативное распространение базовой схемы.
Особо интересные случаи – “двухэтажные” инфинитивы, управляемые инфинитивами (мешать царям друг с другом воевать) или присоединяемые к ним связками (Любить – итти…/ Топтать тоску, не знать ботинок.. [Пастернак]; Любить – / это значит:/ в глубь двора/ вбежать/ и до ночи грачьей,/ блестя топором,/ рубить дрова [Маяковский]; Любить – смотреть в четыре глаза…; Любить – это…/…/ Ни бытом не дать запугать, ни халатом/ Себя, ни размолвками, – как им не быть? [Кушнер]).
Семантика. Автономные инфинитивы являются носителями специфического “медитативного” наклонения, не отраженного в “Академической грамматике”, которая сосредотачивается на неавтономных конструкциях со значениями желательности, невозможности и т. п. (см. [8, c. 373-378]). Это наклонение, сконструированное многообразной риторической разработкой стихотворного инфинитивного письма, для практической речи нехарактерной, можно считать вкладом поэзии в развитие естественного языка.
Инфинитивное письмо отлично от другого минималистского стиля – назывного (см. [9]; об именном стиле см. [10]; об инфинитивном письме см. [11; 12: 159-160; 13: 460-468]; возможны и другие минимализмы, например, императивный и даже адъективный, ср. “Все кругом” З. Гиппиус: Страшное, грубое, липкое, грязное… и еще 13 подобных строк). Классические Шепот, робкое дыханье… и Ночь. Улица. Фонарь. Аптека… представляют описываемое как имеющее место здесь и сейчас. Инфинитивы, напротив, трактуют о неком “там” – виртуальной реальности, которую поэт держит перед мысленным взором в порядке “медитации об ино-бытии” (медитации, насущность которой усиливается благодаря наличию у русского инфинитива также значения повелительности; соображение Т. Д. Корельской). Кратко намечу основные типовые воплощения и взаимоналожения составляющих этой ядерной формулы.
“Медитация” предстает в виде глаголов размышления, смотрения, вслушивания, воображания, предчувствия, воспоминания, видения во сне, а также в виде целой подтемы “творчество, писание, пение”. Жанровый источник этого топоса – традиционная пейзажная и философская лирика.
Тема “иного”, часто называемая впрямую (ср. у Фета: Одной волной подняться в жизнь иную/…/ Упиться вдруг неведомым, родным/…/ Чужое вмиг почувствовать своим), выступает в двух подвидах: (а) возвышенного варианта “своего” (в частности, “поэтического творчества”); (б) сниженного “чужого” – “чуждого”, но желанного, важного, интересного (как в “Грешить…” Блока). Источник – традиция нравоучительного изображения “характеров” в сатирах и эпических жанрах.
“Переход в иное” влечет за собой интерес к реальным и символическим “средствам передвижения” – лодкам, пролеткам, автомобилям, поездам, пароходам (которые сверхдетерминируются и темой “жизненного пути”).
Тема “жизни” (само это слово – одно из частых в инфинитивном письме) развертывается в картины “жизненного цикла” или “типичного дня” персонажа или лирического субъекта, в мотивы хода времени, смерти, засыпания/пробуждения и воспоминания/забвения (дополнительно мотивированных “медитацией”), впадения в детство, возвращения домой. Жанровый источник – аналогичные циклические сюжеты медитативной и повествовательной поэзии.
История. Развитие русского инфинитивного письма начинается еще в силлабический период и сразу обнаруживает ориентацию на иностранные – французские и античные – источники. В сатирах Кантемира есть инфинитивные серии, описывающие как порицаемое, так и образцовое поведение. Риторически ориентированная поэзия XVIII в. богато разрабатывает эти возможности. Пример разоблачительного письма – “На модное остроумие 1780 года” Державина (абсолютные инфинитивы, кроме концовки: Вот остроумием что часто мы считаем). У Ржевского есть иронический “Портрет” (1763) влюбленного: … Желать; желав, не знать желанья своего./ Что мило, то узреть всечасно торопиться;/ Не видя, воздыхать; увидевши, крушиться… и т. д., тоже абсолютно инфинитивный за исключением последней строки: Се зрак любовника, несчастного в любви (1763).
“Снигирь” Державина (1800) переадресовывает “хара’ктерное” инфинитивное письмо явно положительному и восхваляемому герою. В “Евгении Онегине” немало традиционно характерологических” строф – о Евгении в том же ключе, что и о Зарецком (гл. I, IV, VI), но в “Письме Онегина” (гл. VIII; 1831) происходит лирическая апроприация дотоле отчужденного дискурса типа “Портрета” Ржевского: … как ужасно/ Томиться жаждою любви,/ Пылать – и разумом всечасно/ Смирять волнение в крови/…/… притворным хладом/ Вооружать и речь и взор…). Определенную роль в серьезном освоении инфинитивного письма сыграл, повидимому, монолог Гамлета “To be, or not to be…”, впервые вольно переложенный Сумароковым (1748) и неоднократно переводившийся на протяжении XIX и XX вв. (см. [7])
Очередной сдвиг в эволюции инфинитивного письма открывает “Одним толчком согнать ладью живую…” Фета (1887) – с образом “творчества как транспорта в иное”. За этим, около 1900 года, следует мощный модернистский всплеск, связанный с эстетизацией “иного” – будь то “возвышенно творческого” или “низкого, аморального, декадентского и т. п.”: Гиппиус, Брюсов, Сологуб, Бальмонт, Блок, Анненский, Северянин, Саша Черный, Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Г. Иванов, Цветаева, Маяковский, Набоков. Среди советских поэтов выделю Багрицкого с его “Весной”, где “переходом в иное” оказывается превращение в зверя и даже в рыбу: С площадки нырнуть, Раздирая пальто/…/ Чтоб, волком трубя У бараньего трупа,/ Далекую течку Ноздрями ощупать;/ Иль в черной бочаге, Где корни вокруг,/ Обрызгать молоками Щучью икру; / Гоняться за рыбой, Кружиться над птицей,/ Сигать кожаном И бродить за волчицей, / Нырять, подползать И бросаться в угон,/ Чтоб на сто процентов Исполнить закон…
Новый подъем приходит с поколением шестидесятников – у Ахмадулиной, Кушнера, раннего Бродского. В меньшей степени, но вполне явственно, инфинитивное письмо представлено у Лосева, Цветкова, Седаковой, Кибирова, Иртенева и даже у прозаиков – Саши Соколова и Сорокина.
Список литературы
1. Гандлевский С. Конспект. Стихотворения. СПб.: Пушкинский Фонд, 1999.
2. Безродный М. Конец цитаты. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1996.
3. Гаспаров М. Л. Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти. М.: РГГУ, 1999.
4. Гандлевский С. Трепанация черепа. История болезни. СПб.: Пушкинский Фонд, 1996.
5. Гандлевский С. Праздник. СПб: Пушкинский Фонд, 1995.
6. Лекманов О. А. Пропущенное звено// Его же. Книга об акмеизме и другие работы. Томск: Водолей, 2000. С. 358-361.
7. Жолковский А. К. Бродский и инфинитивное письмо (Материалы к теме)// Новое литературное обозрение. 45 (2000).
8.Русская грамматика. Том 2. Синтаксис/ Ред. Шведова Н. Ю. М.: Наука,1980.
9. Гаспаров М. Л. Фет безглагольный. Композиция пространства, чувства и слова// Его же. Избранные труды. Том 2. О стихах. М.: Языки русской культуры. 1997. С. 21-32.
10. Иванов Вяч. Вс. Проблема именного стиля в русской поэзии ХХ века.// Slavica Hierosolymitana. 5-6 (1981): 277-287.
11. Панченко О. Н. Номинативные и инфинитивные ряды в строе стихотворения // Очерки истории русской поэзии ХХ века. Грамматические категории. Синтаксис текста/ Ред. Красильникова Е. В. М.: Наука, 1993. С. 81-100.
12. Ковтунова, И. И. Поэтический синтаксис. М.: Наука, 1986.
13. Золотова, Г. А. О композиции текста.// Г. А. Золотова, Н. К. Онипенко, М. Ю. Сидорова. Коммуникативная грамматика русского языка. М.: 1998. С. 440-469.
Аннотация
Стилистика стихотворения одного из ведущих современных поэтов (1985) возводится не только к отмеченному критикой блоковскому прототипу “Грешить бесстыдно, непробудно…” (1914) и ряду других вероятных подтекстов XX в., но и к целой поэтической традиции письма инфинитивными сериями, начинающейся в русской поэзии с XVIII в. Намечаются основы классификации инфинитивного письма и изучения его семантических ореолов и трехвековой истoрии.
On Infinitive Poetry
(A propos S. Gandlevskii’s “Ustroit’sia na avtobazu…” [To get a job as a trucker…])
The diction of the 1985 poem by a major living Russian poet is shown to go back not only to Aleksandr Blok’s “Greshit’ besstydno, neprobudno…” [To sin shamelessly, without sobering up…] (1914), as noted in criticism, and other likely 20th-century subtexts, but to an entire tradition of writing in infinitive sequences, which started in Russian poetry as early as 18th century. The article sketches out a classification of Russian infinitive style, its evolution and “semantic haloes”.