(Пушкин, [«Из Пиндемонти»])
Александр Жолковский
1. «Из Пиндемонти» и инфинитивное письмо
Текст.
|
5 10 15 20 |
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова. Я не ропщу о том, что отказали боги Мне в сладкой участи оспоривать налоги Или мешать царям друг с другом воевать; И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура. Всё это, видите ль, слова, слова, слова.* Иные, лучшие мне дороги права; Иная, лучшая потребна мне свобода: Зависеть от царя, зависеть от народа – Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. – Вот счастье! вот права… ————– * Hamlet. (Прим. Пушкина) |
Cтихотворение «Не дорого ценю я громкие права…» (далее — НДЦ), озаглавленное, по-видимому, в порядке подцензурной мистификации, сначала «Из Alfred Musset», а затем «Из Пиндемонти», было написано Пушкиным в июне 1836 г., но впервые опубликовано, причем с купюрами, лишь через двадцать лет после его смерти, а полностью — вообще в 1889 г. О возможных источниках и политическом смысле НДЦ написано немало, но я начну со своеобразия его поэтической интонации, особенно финальной.
Определяет ее серия из пяти инфинитивов — глаголов в неопределенном наклонении:
Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Этот эффектный пассаж готовится загодя — двумя более короткими инфинитивными сериями (оспоривать налоги Или мешать царям друг с другом воевать и Зависеть от царя, зависеть от народа). По числу инфинитивов финал равен сумме этих предвестий: 3+2=5, а по числу строк — вдвое длиннее: (2+2)х2=8. И воспринимается он как синтаксически самостоятельный — до последней полустроки, где появляется ретроспективно указующее на него Вот. Что же тут делает столь внушительный инфинитивный кусок и как он соотносится с более широким фоном русского, в частности, пушкинского, инфинитивного письма (далее — ИП), со структурой текста в целом и его жанровыми и текстуальными прототипами?
Инфинитивное письмо. Под ИП[1] понимаются, прежде всего, тексты, содержащие абсолютные инфинитивные предложения (Грешить бесстыдно, непробудно, Счет потерять ночам и дням), не подчиненные управляющим словам (в отличие от Печальная доля — так сложно, Так трудно и празднично жить) и не привязанные к конкретным лицам и модальным значениям (в отличие от Быть в аду нам и Эх, поговорить бы иначе). Таково, например, стихотворение Саши Черного «Два желания» (1909):
1. Жить на вершине голой, Писать простые сонеты… И брать от людей из дола Хлеб, вино и котлеты. 2. Сжечь корабли и впереди, и сзади, Лечь на кровать, не глядя ни на что, Уснуть без снов и, любопытства ради, Проснуться лет через сто.
Русское абсолютное ИП развилось в модернистскую эпоху (его пионером был Анненский) из более традиционных зависимых серий, обладающих, благодаря своей протяженности, мощной автономной инерцией. Такое квази-абсолютное письмо появилось уже в XVIII веке. Пример — две из четырех строф державинского «Снигиря» (1800):
Кто перед ратью будет, пылая, Ездить на кляче, есть сухари; В стуже и зное меч закаляя, Спать на соломе, бдеть до зари; Тысячи воинств, стен и затворов, С горстью России всё побеждать? Быть везде первым в мужестве строгом, Шутками зависть, злобу штыком, Рок низлагать молитвой и Богом; Скиптры давая, зваться рабом, Доблестей быв страдалец единых, Жить для царей, себя изнурять?
Взятое в целом, как особый тип дискурса, ИП трактует о некой виртуальной реальности, которую поэт держит перед своим мысленным взором. Это инобытие может быть как идеальным, возвышенным, так и, напротив, сатирически сниженным. «Снигирь» — как раз примечательный ранний образец совмещения обоих типов ‘иного’: Суворов представлен одновременно и героем, и забавным чудаком.
К моменту создания НДЦ Пушкин не был новичком в инфинитивной поэзии. Особенно красноречива траектория обращения с таким письмом в «Евгении Онегине», где оно появляется в первой же строфе (1823):
«Но, боже мой, какая скука С больным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: Когда же черт возьмет тебя?»,
и применяется в десятках строк, задающих типовое поведение Онегина, а затем Зарецкого.
Дидактическая традиция ИП. Эти инфинитивные серии опираются на традицию XVIII в. — дидактически отстраненное изображение харáктерного (в смысле «Характеров» Феофраста и Лабрюйера) персонажа — его социальной роли и образа жизни. Ср. «На модное остроумие 1780 года» Г. Р. Державина (1776/1780):
Не мыслить ни о чем и презирать сомненье, На все давать тотчас свободное решенье, Не много разуметь, о многом говорить; Быть дерзку, но уметь продерзостями льстить; Красивой пустошью плодиться в разговорах И другу и врагу являть приятство в взорах; Блистать учтивостью, но, чтя, пренебрегать, Смеяться дуракам и им же потакать, Любить по прибыли, по случаю дружиться, Казаться богачом, а жить на счет других; С осанкой важничать в безделицах самих; Для острого словца шутить и над законом; Не уважать отцом, ни матерью, ни троном; И словом, лишь умом в поверхности блистать, В познаниях одни цветы только срывать; Тот узел рассекать, что развязать не знаем, – Вот остроумием что часто мы считаем!
Аналогичен сатирический сонет С. А. Тучкова «Придворная жизнь» (1789):
Быть предану властям и оным лишь служить, Зависеть от других и воли не иметь, В местах тех обитать,где б не хотелось быть, За несколько утех премного скук терпеть; Что в сердце чувствуешь, того не сметь сказать, Любимцам следовать, при том их не любить, Надеждой богатеть, а в существе нищать, То, чем гнушаешься, из силы всей хвалить; С вельможей льстиву речь искусно продолжать, Смеяться верности, пронырливость ласкать, Есть поздно завсегда, день в ночь преобразить, С кем встретишься, лобзать, а друга не иметь, Казать веселый вид, спокойствия ж не зреть. Вот кратко, при дворе как должно гибко жить.[2]
Пушкинская конверсия. В «Онегине» Пушкин преобразует такой дидактический дискурс, осложняя его типичной для всего романа игрой с точками зрения и освежая переходом с традиционного 6-ст. ямба на 4-ст.[3] В сатирический портрет светского денди вносится оттенок авторской сопричастности. Так, в 1-й строфе дидактическое общее место (притворство наследника у одра богатого родственника) дано в кавычках — как авторефлексия самогó харáктерного персонажа («Какое низкое коварство!…»). Зеркальный вариант — в главе IV, где с нарочитой безличностью, но как бы от имени самого поэта, сообщаются истины, затем оказывающиеся созвучными мыслям Онегина:
Кому не скучно лицемерить, Различно повторять одно, Стараться важно в том уверить, В чем все уверены давно, Всё те же слышать возраженья, Уничтожать предрассужденья… Так точно думал мой Евгений…
Вершины игра с традиционным ИП достигает в «Письме Онегина» (гл. VIII; 1831):
Нет, поминутно видеть вас, Повсюду следовать за вами, Улыбку уст, движенье глаз Ловить влюбленными глазами, Внимать вам долго, понимать Душой все ваше совершенство, Пред вами в муках замирать, Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!… Когда б вы знали, как ужасно Томиться жаждою любви, Пылать – и разумом всечасно Смирять волнение в крови; Желать обнять у вас колени И, зарыдав у ваших ног, Излить мольбы, признанья, пени, Все, все, что выразить бы мог, А между тем притворным хладом Вооружать и речь и взор, Вести спокойный разговор, Глядеть на вас веселым взглядом!…
Этот романтический монолог от 1-го лица[4] — как бы типичное любовное стихотворение Пушкина, в Я4жм, но основанное на обращении мотивов, традиционно разрабатывавшихся в нравоучительных 6-ст. ямбах, например, в «Портрете» А. А. Ржевского (1763)[5]:
Желать, чтоб день прошел, собраний убегать, Скучать наедине, с тоской ложиться спать, Лечь спать, не засыпать, сжимать насильно очи, Потом желать, чтоб мрак сокрылся темной ночи, Не спав, с постели встать; а встав, желать уснуть, Взад и вперед ходить, задуматься, вздохнуть И с утомленными глазами потягаться, Спешить во всех делах, опять остановляться, Всё делать начинав, не сделать ничего, Желать; желав, не знать желанья своего. Что мило, воздыхать; увидевши, крушиться. Внимав, что говорят, речей не понимать; Нескладно говорить, некстати отвечать, И много говоря, ни слова не сказать; Ийти, чтоб говорить, прийти – и всё молчать. Волненье чувствовать жестокое в крови: Се! зрак любовника, несчастного в любви.[6]
Элегическая традиция. Примеры из Ржевского, Державина и особенно Тучкова (о взаимоотношениях персонажа с властью) — важная параллель к НДЦ, дискурс которого, однако, отличен. Дидактические тексты XVIII в. однородны по структуре и, несмотря на иронию, монологичны по содержанию. Их финальные строки (с Вот и Се!) резюмируют единую, неуклонно развивавшуюся на протяжении всего текста мысль — суховато-рационалистическую, ироничную, обличительную. Риторический заряд НДЦ богаче — он строится на столкновении двух разнородных голосов. Один из них наследует классицистической дидактике, но есть и второй, имеющий другое литературное происхождение и несущий отличную (хотя тоже монологическую) идейную нагрузку.
К 1830-м годам сложилась традиция элегического изображения прелестей жизни вдали от столичного шума, на воле, в деревне, под сенью струй, среди живописных пейзажей, руин и иных престижных ориентиров сентиментально-романтического паломничества, в частности, в инфинитивных 6-ст. ямбах.[7] Яркий образец — «Элегия» В.И. Туманского (1825):
На скалы, на холмы глядеть без нагляденья, Под каждым деревом искать успокоенья; Питать бездействием задумчивость свою; Подслушивать в горах журчащую струю Иль звонкое о брег плесканье океана; Под зыбкой пеленой вечернего тумана Взирать на облака, разбросанны кругом В узорах и в цветах и в блеске золотом, – Вот жизнь моя в стране, где кипарисны сени, Средь лавров возрастя, приманивают к лени, Где хижины татар венчает виноград, Где роща каждая есть благовонный сад (1824, Алупка).
Тот же стиль и размер — в несколько более позднем стихотворении Е. П. Ростопчиной «Еще о Неаполе» (1846), заканчивающемся:
Чего же более, когда дано мечтам, Забыв людей и век и все, что в тягость нам, В уединении природой наслаждаться, Картиной дивною на воле восхищаться, Нырять в безбрежьи волн, витать вблизи небес, Ловить вулкана дым, весь этот край чудес Восторгом обнимать, весною упиваться И в полусне души теряться, забываться?..
Двухголосие. Медитация о виртуальном ино-бытии располагает поэта к проецированию себя в некую альтернативную жизненную плоскость, а в ее рамках — как к пассивной созерцательности, так и к активным перемещениям.[8] Именно к подобной элегике органично восходит инфинитивный пассаж НДЦ. Но аккумулируя ее мотивы, стиль и умиротворенное настроение, он вступает в симбиоз и с сатирическим пластом текста. Возможность совмещения столь разных компонентов — классицистической сатиры и романтической элегии — подсказывается наличием общих черт: 6-ст. размера, ИП, резюме с Вот,[9] критики столичных ценностей. Создается новое гибридное целое, в котором преображаются оба компонента.
Сатирическая первая часть (если мыслить ее в духе инфинитивных примеров из Державина, Тучкова и Ржевского) радикально меняет свой тонус благодаря переводу из превосходительно отстраненного 3-го лица в лирически заинтересованное 1-е: о правах личности и угождении/неугождении властям заговаривает не посторонний наблюдатель-резонер, а лирический субъект стихотворения (типа элегического «я» Туманского). Можно сказать, что к дискурсу типа «Придворной жизни» Тучкова применяется та же трансформация, что в «Письме Онегина» к «Портрету» Ржевского.
Что касается элегического фрагмента, то его ведущая роль сохраняется, проявляясь как в прямом прокламировании его инфинитивной нацеленности на ‘иное’ (Иные, лучшие мне дороги права; Иная, лучшая потребна мне свобода), так и в выносе его в финал двухчастной композиции ‘сначала — данность, потом — иное’. Но трансформируется и он. Хотя уже в традиционных элегиях сельские ценности противопоставлялись столичным, в НДЦ контраст доведен до максимума, и заключительная инфинитивная серия оказывается функционально отличной от своих элегических прототипов: в составе новой жанровой конструкции[10] она заражается открытой дидактичностью начального куска.
Начиная с первого слова, текст выдержан в воинственно-полемическом тоне. Словесный репертуар впечатляет своей последовательной ‘негативностью’ — грамматической, лексической, интонационной: не дорого, не одна, не ропщу, отказали, оспоривать, мешать, воевать, мало горя, морочит, олухов, стесняет, зависеть, не всё ли… равно; Бог с ними. Из-под этой негативной, — в лучшем случае, иронически позитивной (громкие права, сладкой участи), — толщи лишь постепенно проклевываются положительные ценности. Так, позитивный оборот иная, лучшая свобода развивается из иронического свободно ли печать Морочит олухов, и даже позитивная программа строится в значительной мере из негативного материала: никому, не давать, служить, угождать, для ливреи, не гнуть. Не замутненная полемической желчью элегичность достигается лишь в четырех последних строках инфинитивного пассажа: По прихоти своей скитаться здесь и там и т. д.
Тема ‘вольности и прав’ вообще предрасполагает к ИП. Во-первых, уже потому, что веер возможностей виртуального инобытия прекрасно иллюстрирует право на свободное поведение и сами слова право, свобода и их синонимы охотно управляют инфинитивами. А во-вторых, потому, что для ИП характерна количественная экспансия конструкций, как самих однородных инфинитивных, так и подчиненных им разнообразных других, в частности, деепричастных (ср. в НДЦ Дивясь… И… трепеща), — вплоть до охвата (в наиболее радикальных образцах ИП) единым периодом целого текста.
В результате, инфинитивный пассаж НДЦ как бы овеществляет выход на свободу из-под власти ложных ценностей. Собственно негативная первая часть стихотворения (9 строк), да и последующая переходная, включая декларативные пожелания свободы (сс. 10-13), написаны сравнительно короткими предложениями. В противовес этому, виртуально-позитивная часть (сс. 14-20) образует единый абсолютный период, который самой своей длиной и последовательным разрастанием кусков, поначалу расколотых переносами, но постепенно обретающих все большую широту дыхания, поддержанную ритмическим единством пассажа,[11] овеществляет желанную ‘иную свободу’.[12]
Финал. Завершающим воплощением двухголосной темы становится заключительный полустих Вот счастье! вот права… Как мы помним, финальное резюме с Вот укоренено в обоих вариантах инфинитивной традиции, нравоучительном и элегическом. На него и возлагается роль пуанты — последнего и решающего сплетения двух голосов. Оно звучит отлично от концовок как Державина (Вот остроумием что часто мы считаем!), так и Туманского (Вот жизнь моя…), являя их парадоксальный синтез. Предпочтение отдано, разумеется, утверждаемому элегическому полюсу, но находится место и дидактическому, к которому отсылает слово права. Подытоживается не один простой ход мысли, а контрастное сцепление противоположностей.
Фокус в том, что строка оборвана на середине и не зарифмована (хотя под сурдинку, конечно, слышится эхо начальной рифмы права/голова, подхваченной в сс. 9-10: слова/права).[13] Тем самым демонстрируется свобода от условностей, на этот раз — от правил версификации. Далее, недоговоренность оставляет простор для толкований, смазывая конфликт скрытых за ней противоположностей. Наконец, отрезан не просто кусок строки, а ее описательное окончание. В результате, на Вот падает не обычное довольно слабое внеметрическое ударение (как у Туманского, а также сатириков XVIII в.), а неожиданно сильное, поскольку противительное (развивающее противительность сс. 10-11: Иные, лучшие мне дороги права и т. д.) и фразовое. Эти эффекты усилены повтором (Вот…! вот..!) и повышением прямоты речи (ср. тире перед первым Вот — лирическое «я» выделяет эту реплики из предыдущей собственно речи). Благодаря такому интонационному сдвигу, концовка, наследующая ироническую поучительность одних концовок и позитивную эмоциональность других, сплавляет их в единый, отчаянно прочувствованный, одновременно возражающий и утверждающий, возглас.
Финальная полустрока дополнительно подготовлена и органично вписана в текст еще одной особенностью его композиции. Написанное принятыми в Я6 двустишиями (с чередованием мужских и женских окончаний), НДЦ систематически нарушает напрашивающуюся четность членений несовпадающими с ними размерами предложений, развивая таким образом на макро-синтаксическом уровне принцип анжамбана. Стихотворение открывается «нормальным» двустишием — единым предложением, размещенным в нем без переносов (с. 1 — главное предложение, с. 2 — придаточное). Затем начинаются анжамбманы, а предложения занимают уже по 3 строки, т. е. кончаются там, где начинается новая рифменная пара. В первый раз это происходит задним числом: на оспоривать налоги можно было бы остановиться, но с помощью Иль добавляется еще один аспект сладкой участи. А во второй раз иль появляется уже в середине строки, с анжамбманом, так что 3-строчное предложение оказывается еще более цельным. Эти два нарушения в сумме дают четность более высокого уровня: членение 2+3+3 успешно заполняет начальный 8-строчный кусок, который кончается точкой и замкнувшейся рифмой (на -ура).
Но достигнутая цельность немедленно нарушается присовокуплением однострочного резюме (с цитатой из Гамлета), явно обращенного назад, а не вперед; рифмующееся же с ним следующее предложение Иные, лучшие мне дороги права устремлено, напротив, вперед — к подхватывающему его и подчеркнуто схожему с ним Иная, лучшая потребна мне свобода, открывающему опять-таки новую рифму. Двоеточие в конце этого последнего, вводящее, казалось бы, следующую строку и тем самым обещающее замкнуть не только рифму, но и синтаксическое целое, вводит, однако, не следующую строку (с. 12), а — через ее голову — дальнейшее рассуждение, тогда как сама эта инфинитивная строка (Зависеть от царя, зависеть от народа) оказывается подчиненной появляющемуся далее обороту Не все ли нам равно (чем, кстати, предвещается автономность финального ИП). Следующее двустишие (на –ому) начинается с сильнейшего анжамбмана, предложения кончаются посреди сс. 14 и 15, и некое рифменно-синтаксическое замыкание наступает лишь в конце с. 16. Однако, и оно перекрывается единством инфинитивного периода, начавшегося в конце с. 13 и продолжающегося уже без анжамбанов и нарушений четности, вплоть до последней полустроки.
Вся эта серия макро-анжамбманов, во-первых, готовит незарифмованность последней полустроки (тем более, что одна из остановок приходится на ту же клаузулу –ва), а во-вторых, последовательно смазывает четкость композиционных членений текста. Выше мы говорили о начальной, переходной и заключительной частях НДЦ, но, как теперь видно, проведение границ по одному признаку (например, смысловому) вступает в противоречие с другими (строфическим, синтаксическим).[14] Возникающая непрерывность текста, в свою очередь, сказывается на его эмоциональном тонусе и семантике.
Прежде всего, она создает эффект сбивчивой речи, как бы не поддающейся упорядочиванию; здесь особенно характерен смысловой перескок через сс. 12-13 после слова свобода в конце с. 11. Вопреки явному стремлению «я» перейти от отрицания к утверждению, это удается ему лишь в с. 17, да и то заключительная полустрока вновь возвращает его к полемике. Но тем самым подтверждается сила его подвластности отвергаемым институтам, высвобождение из-под власти которых дается с большим трудом. В том же направлении работает и коммуникативная организация текста, обращенного к адресатам во 2-м л. мн. ч. (видите ль), перетекающем в инклюзивное 1-е л. мн. ч. (Не все ли нам равно?) и подозрительно граничащем с 3-м л. мн. ч. (не одна кружится голова…; Бог с ними). Суммированные в отрицательном Никому, эти посторонние лица лишь постепенно уступают место совершенно единоличному (себе лишь самому), но прямо уже не называемому субъекту инфинитивов.
2. Другие интертексты
Проблема зачина. Выше я исходил из огрубленного предположения, что инфинитивному финалу противопоставлен инфинитивный же — на глубинном уровне — зачин à la Тучков. Однако смысл пушкинского зачина не вполне соответствует сатирической парадигме. Правда, в тексте можно усмотреть, так сказать, осколки инфинитивного зачина — реальные фразы (зависеть от царя; зависеть от народа) и поддающиеся реконструкции из реальных (*служить и угождать; *давать отчет; *для ливреи гнуть совесть, помыслы и шею), подобные тучковским (ср. Быть предану властям и оным лишь служить, Зависеть от других и воли не иметь; С вельможей льстиву речь искусно продолжать; при дворе… гибко жить). Однако, в НДЦ эти анти-сервилистские мотивы появляются не с самого начала, а лишь к середине текста, да и там не впрямую, а в модифицированном отрицаниями виде, как если бы субъект лишь невольно стал проговариваться о затаенных претензиях. Начинается же стихотворение с роскошного отвержения совсем иных аспектов столичной жизни — не унизительных обязанностей, а, напротив, вполне почетных прав, последовательная ироническая инфинитивизация которых (в духе Державина, Ржевского и Тучкова) выглядела бы надуманно (в виде серии, которая получится, если к оспоривать налоги и мешать царям друг с другом воевать добавить *правами дорожить и *возмущаться цензурой). Правда, подобно тому, как в срединном куске слышатся подспудные жалобы (на ливрею и т. п.), в начальном проскальзывает (как это часто бывает в отмежеваниях от подробно перечисляемых ценностей)[15] тайное сожаление о привилегиях, на словах равнодушно отметаемых, но на деле недоступных (отказали боги), однако идеологическая противоречивость налицо.
Противоречивость авторской позиции усугубляется совсем уже странным в устах писателя, журналиста и издателя безразличием к цензурным стеснениям. Сомнительны и планы свободного передвижения (в места, богатые созданьями искусств — Грецию? Италию? Францию?): ведь без «прав» дальше завоеванного Арпачая особенно не поскитаешься. К этим и другим противоречиям и непоследовательностям и вторящим им метрико-синтаксическим сбоям, отмеченным выше, следует добавить неопределенность поэтического прототипа первой половины текста.
Баратынский и другие. Поиск литературных источников НДЦ на протяжении семидесяти с лишним лет дал смешанные результаты. Попытка возвести НДЦ к Альфреду Мюссе и Ипполиту Пиндемонте, имена которых фигурируют в рукописных вариантах заглавия НДЦ, была скептически встречена последующими исследователями.[16] Но и трактовка черновых заглавий как мистификаторских не решает вопроса ни о подлинных источниках текста, ни о его «органически пушкинской» идентичности, каковая все равно проблематизируется маскировкой под чужие голоса. К числу таких голосов были в дальнейшем добавлены Гораций,[17] Шенье,[18]Батюшков, Баратынский[19] и, наконец, Роберт Саути. Особенно важны последние два.
Опора на Баратынского существенна в связи с пронизывающим НДЦ отвержением сервилизма. Оно восходит к традиции XVIII века[20] и в особенно радикальном варианте стало излюбленной темой Рылеева,[21] Вяземского[22] и раннего Пушкина,[23] многие тексты которых насыщены лексикой, общей — при идеологических различиях — с НДЦ. Возвращенный из ссылки простершим ему царственную руку Николаем, Пушкин стал разрабатывать тему партнерства с монархом независимой фигуры типа Мордвинова (при Александре и Николае) и Якова Долгорукова (при Петре).[24] Однако в 30-е годы он пересмотрел как радикальные увлечения молодости, так и «мордвиновскую» модель, перейдя на позицию гордого одиночества Поэта. Эта новая редакция отказа от гражданского служения[25] во многом обязана посланию Баратынского к «Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры» (1823/1827), ставшего, одним из непосредственных подтекстов НДЦ. Ср. следующие фрагменты послания:
Сатирою восстать на глупость и пороки? Миролюбивый нрав дала судьбина мне, И счастья моего искал я в тишине… Полезен обществу сатирик беспристрастный; Дыша любовию к согражданам своим, На их дурачества он жалуется им… То едкой силою забавного словца Смиряет попыхи надутого глупца… Но если полную свободу мне дадут, Того ль я устрашу, кому не страшен суд… Он совесть усыпил, к позору он привык… На славу громкую надеждою согрет, В трудах возвышенных, возвышенный поэт. Но рвенью моему что будет воздаяньем: Не слава ль громкая? — я беден дарованьем… Когда сей редкий муж, вельможа-гражданин, От дней Фелициных оставшийся один, Но смело дух ее хранивший в веке новом, Обширный разумом и сильный, громкий словом, Любовью к истине и к родине горя, В советах не робел оспоривать царя… Из благодарности о нем у тех и тех Какие толки шли? — “Кричит он громче всех… Катоном смотрит он, но тонкого льстеца От нас не утаит под строгостью лица”. Так лучшим подвигам людское развращенье Придумать силится дурное побужденье… Нет, нет! разумный муж идет путем иным, И, снисходительный к дурачествам людским, Не выставляет их, но сносит благонравно; Он не пытается, уверенный забавно Во всемогуществе болтанья своего, Им в людях изменить людское естество…[26]
Кивком в сторону Баратынского служит в НДЦ и необычная у Пушкина подстрочная ссылка на источник приводимой им реплики слова, слова, слова, ибо в «Послании Дельвигу» (1827) есть строки: Или как Гамлет-Баратынский, Над ним [черепом] задумчиво мечтай.[27] Добавлю к этому отказ от «громкости», перекликающийся с лейтмотивным автоописанием Баратынского как «негромкого поэта».[28]
Однако, если в те годы, когда Баратынский выступил со своим «политически некорректным» уклонизмом (1823/1827), оппозиционные голоса еще звучали — до 1825 года открыто, а затем под сурдинку — и были на слуху у публики, то к 1836 году они практически умолкли, и отвечать им с ерническим вызовом, как это сделано в первой части НДЦ,[29] вряд ли имело смысл. Это толкало исследователей искать потенциальных собеседников на Западе, тем более, что полемическая интонация НДЦ сродни таким перлам пушкинской националистической полемики, как «Рефутация г-на Беранжера» (1827) и «Клеветникам России» (1831). Одним из кандидатов был Токвиль,[30] однако, как показано в новейшей работе,[31] эта гипотеза не убедительна ни хронологически, ни идеологически (Пушкин отвергает не демократию, а конституционную монархию), зато гораздо более вероятен отклик на малоизвестное, но Пушкину как раз знакомое — отмеченное в его экземпляре парижского издания большим крестом — стихотворение Роберта Саути «Надпись для памятника в Оулд Саруме» (1799), прославляющее английскую политическую систему и риторически обращенное к чужестранцу, не имеющему, в отличие от «счастливых» англичан, избирательных «прав»![32]
Собранные воедино, все эти находки объясняют многое в тексте НДЦ, но не снимают недоумений по поводу противоречивости авторской позиции. Предложенное недавно нетривиальное решение этой проблемы[33] состоит в том, что для позднего Пушкина характерна не классицистическая установка на нормативный жанр и не романтическая на личность автора, а герметически непроницаемая — на самоценный, отделенный от авторских реалий текст, выработанная в ходе осознания и приятия поэтом своего полного одиночества. Осмысление стихов, подобных НДЦ, должно в таком случае проецироваться не на факты пушкинской биографии (например, на озабоченность издателя «Современника» цезурными ограничениями), а исключительно на имманентную поэтическую структуру текстa.[34] В рамках подобного прочтения нашли бы себе место замечания о стилистическом сходстве НДЦ с драматическим монологом,[35] т. е. голосом персонажа, отличного от автора, на что может указывать и отсылка к Гамлету.[36] Кстати, хотя прямой переклички с каким-либо из монологов Гамлета в НДЦ нет, его общий тон и типично инфинитивная тема выбора между неприемлемой реальностью и альтернативным инобытием (в случае Гамлета — сном/ смертью), могли сказаться на структуре НДЦ.[37]
Неразрешенным остается вопрос о происхождении своеобразной интонации первой части НДЦ. Является ли она совершенно оригинальным сплавом тех разнообразных ингредиентов, которые были порознь идентифицированы исследователями, или имела конкретный текстуальный или жанровый прообраз, послуживший Пушкину «готовым предметом» для искомого совмещения? Учитывая определенность элегической тональности финала и приверженность Пушкина к смешению стилизуемых источников, есть основания продолжать поиски.
ПРИМЕЧАНИЯ
Редакция работы 2004а, доложенной на конференции о литературе и власти (Сорбонна, 2003) и на Лотмановских чтениях (РГГУ, 2003).
Относится к циклу статей, вырастающих из комментариев к антологии русской инфинитивной поэзии XVIII-XX вв. (около пятисот текстов двух сотен поэтов). Структура стихотворения не сводится к ИП, и в статье поставлена проблема других, не-инфинитивных, типов дискурса, использованных Пушкиным в контрапункт к ИП; в интересах читабельности богатый параллельный материал вынесен в Примечания.
Понятие ИП и применяемый подход были разработаны (независимо от сходных наблюдений вКовтунова 1986: 159-160; Панченко 1993; Золотова 1998: 440-469) в связи со стихотворением «Устроиться на автобазу…» С. Гандлевского, которое было осмыслено не просто как перекличка с «Грешить бесстыдно, непробудно..» Блока (Безродный 1996)и «Родиться бы сто лет назад…» Бродского (Лекманов 2000), а — как написанное в особом, инфинитивном, стиле, имеющем почтенную родословную (2002а).
[1] Об ИП см. 2000а, 2002а,б, 2003а-в.
[2] По сообщению Андрея Добрицына, это перевод сонета некоего Сен-Мартена (Saint-Martin):
Servir le Souverain, ou se donner un Maître Dépendre absolument des volontés d’autrui; Demeurer en des lieux où l’on ne voudroit être, Pour un peu de plaisir, souffrir beaucoup d’ennui. Ne témoigner jamais ce qu’en son coeur on pense, Suivre les Favoris, sans pourtant les aimer; S’apauvrir en effet, s’enrichir d’espérance; Louer tout ce qu’on voit, mais ne rien estimer; Entretenir un Grand d’un discours qui le flate, Rire de voir un chien, caresser une chate; Manger toujours trop tard, changer la nuit en jour; N’avoir pas un ami, bien que chacun on baise; Etre toujours debout, & jamais à son aise, Fait voir en abrégé comme on vit à la Cour (не позднее 1765 г.).
[3] Ср. отстраняющую роль 4-ст. ямба с вольной рифмовкой, примененного Пушкиным в «Руслане и Людмиле» к древнерусской тематике, привычно разрабатывавшейся до тех пор 4-ст. хореем с дактилическими окончаниями (М. Гаспаров 1999: 270-271).
[4] «Письмо Онегина» и собственный любовный дискурс Пушкина во многом опираются на «Адольфа» Б. Констана; ср. в особенности: «[J]’auraisuntelbesoindemereposerdetantd’angoisses, deposermatêtesurvosgenoux, dedonnerunlibrecours á meslarmes» (Ахматова 1986 [1936]: 64-65, Вольперт 1998: 117-134).
[5] Независимо от того, было ли это стихотворение Ржевского (долго не переиздававшегося со времени журнальных публикаций 1760-х гг.) известно Пушкину.
[6] Среди других образцов пушкинского ИП — десяток мест в «Гавриилиаде» (1821), «Борисе Годунове» (1825), «Полтаве» (1828), «Каменном госте» (1830) «Анджело» (1833), «Русалке» (1829-1837) и лирических стихах 1820-х-1830-х гг.
[7] Об эволюции русской элегии и ее точках соприкосновения с другими жанрами, см. Гуковский 1927, Фризман 1991, Вацуро 1994, 2000. Хотя элементы эскапизма были характерны уже для XVIII века, позитивный тон укоренился в элегиях лишь в начале XIX века. Cр.:
Мне рок судил: брести неведомой стезей, Быть другом мирных сел, любить красы природы, Дышать под сумраком дубравной тишиной И, взор склонив на пенны воды, Творца, друзей, любовь и счастье воспевать (Жуковский, «Вечер», 1806).
[8] Шестистопность настраивает скорее на созерцательный лад. Напротив, экспансивная энергия Хомякова изливается 4-ст. ямбом, ср. его знаменитое «Желание» (1827):
Хотел бы я разлиться в мире, Хотел бы с солнцем в небе течь, Звездою в сумрачном эфире Ночной светильник свой зажечь. Хотел бы зыбию стеклянной Играть в бездонной глубине Или лучом зари румяной Скользить по плещущей волне… и т. д.
Но постепенная канонизация 4-ст. ямба способствовала его превращению в «универсальный» размер; ср. вполне созерцательное стихотворение Тютчева «Нет, моего к тебе пристрастья…», вторая половина которого — ранний опыт русского абсолютного ИП (ок. 1835, публ. 1879):
Весь день, в бездействии глубоком, Весенний, теплый воздух пить, На небе чистом и высоком Порою облака следить, Бродить без дела и без цели И ненароком, на лету, Набресть на свежий дух синели Или на светлую мечту.
[9] Ср. разнообразные примеры подобных концовок, как в ИП, так и вне него, свидетельствующие об их распространенности в конце XVIII – начале XIX вв.:
Клонит сон, боюсь упасти, Вот как жарко я люблю (Аноним, «Плачевные стихи», 1772); Слышу в ответе: Екатерина! Вот мне награда! — чтя, улыбнись (Николев, «Ода российским солдатам», 1789/1797); Не лучше ли перо оставить И чем другим себя прославить? — Вот вам мой искренний совет (Янкович де Мириево, «Совет друзьям моим», 1793); Довольно — не хочу теперь писать я боле, И, не завидуя ничьей счастливой доле, Стараться буду я лишь только честным быть, Законы почитать, отечеству служить, Любить моих друзей, любить уединенье — Вот сердца моего прямое утешенье! (В. Л. Пушкин, «К камину», 1793); «Россия! — Славь с благоговеньем Сей век… Се гениев твоих столетье!» (С. С. Бобров, «Столетняя песнь», ок. 1801); Полюбишь идеал изящного душой, И скажешь: вот поэт, природы друг — и мой! (Шаликов, «Наши стихотворцы», 1812); К чему на памятном листке мне в вас хвалить Ума и красоты счастливое стеченье? Твердить,что видеть вас уж значит полюбить И чувствовать в груди восторги и томленье?… Но счастья пожелать и доброго супруга… Вот все желания родни и друга… (Дельвиг, «К К<няжне> Т. В<олконской>», 1814/1817).
[10] Любовь Пушкина к смешению жанров известна. О сплаве элементов элегии, дружеского послания, любовной и гражданской лирики в «Андрее Шенье» (1825) см. Вацуро 2000: 550-551. Впрочем, подобные мотивные букеты встречались и в элегиях XVIII в., восходя к римской традиции (Гуковский 1927).
[11] «Ритмическая организация… позволяет четко выделить третью часть текста, отличающуюся параллелизмом… резко противопоставленн[ым] первой половине стихотворения с его разноместными пиррихиями» (Григорьева 1981: 211). Действительно, инфинитивный кусок оркестрован пиррихиями на 2-й и 5-й стопах, как, кстати, и две начальные строки (так что образуется композиционное кольцо) и инфинитивная 12-я (Зависеть от царя, зависеть от народа).
[12] НДЦ открывается негативными предложениями длиной в 2 – 3 – 3 строки; со с. 3 появляются переносы, повышающие напряженность речи. Затем (в сс. 9-13) предложения постепенно укорачиваются, дробность синтагм увеличивается и достигает максимума в с. 13, сталкивающей три предложения. Тут, в точке нагромождения анжамбманов, метрических и внеметрических ударений и графического отступа, выделяющего ключевое Никому, текст перебрасывается в противоположный — элегический — модус, причем в синтаксисе происходит как бы обратное движение от дробности ко все большей цельности. Начинается оно с очередной фрагментации (вторящей началу стихотворения), но к концу достигает рекордной длины: полстроки – полторы – полстроки – целая строка – 4 строки (=1+1+2). В интонационном плане это означает, что напряжение, накопившееся к фрагментированной середине текста (вплоть до сс. 14-16), кстати, негативной и лексически, находит себе выход в умиротворенном раздолье финала.
[13] О «контекстном» типе последней рифмы, см. Шоу 2002: 160-165.
[14] Аргументацию в пользу трехчастности см. Григорьева 1981: 205-211; о «сбоях» в композиции см. Шоу 2002: 160-165. Внимание уже обращалось на повторы ключевых слов, однако и в этом отношении границы частей оказываются разными для разных повторов. Так, слово дороги представлено дважды (сс. 1, 10), права — трижды(сс. 1, 9, 21); корень бог-бож- — трижды (сс. 3, 13, 18); цари (и власти в беловике НДЦ) — трижды (сс. 5, 12, 15); корень свобод- — дважды (сс. 6, 11); инфинитивы — трижды (сс. 4-5, 12, 14-20). Можно было бы рассмотреть не только лексические, но и семантические повторы (кружится голова – морочит олухов; свободно – стесняет – зависеть – отчета не давать – служить – по прихоти своей; дороги – потребна; и др.), но результаты будут те же. Наиболее четкая формальная и даже графическая граница проходит внутри с. 13, после чего стихотворение переходит в чисто модальный грамматический план (полностью исчезают личные формы глагола), однако деление 13/8 не особенно симметрично и противоречит членениям (как надвое, так и натрое) по другим признакам. Такая нерасчлененность отличает НДЦ от многих пушкинских текстов (ср. Эткинд 1988), в том числе от «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», с которым его роднит сходный отрицательный зачин и общий композиционный план (Якобсон 1987[1976]).
[15] Примеры этого приема многочисленны; сошлюсь на то же «Нет, я не дорожу…», первая часть которого посвящена по видимости беглому, свернутому в перечисление существительных (в противовес неторопливым глагольным конструкциям второй части; Якобсон 1987 [1976]: 190-192), но эффектному смакованию отвергаемых на словах восторгов [!] чувственных.
[16] См. М. Розанов 1930.Сомнения в непосредственной роли этих источников см. уже в Измайлов 1975: 254. Граница между заимствованиями и типологическими схождениями, конечно, проблематична, и заманчивые переклички НДЦ с Мюссе и Пиндемонте были недавно воскрешены в Давыдов 1999: 97-103, в особенности — со словами Пиндемонте un’altra dunque Più necessarialibertà tifallа, букв. «следовательно иной, более необходимой свободы тебе недостает» («Il Colpo di Martello nel Сampanile di San Marco in Venezia», 1820; М. Розанов 1930: 135-136), и с его «Le opinioni politiche», где поэт «отказывается видеть разницу между самовластием и народовластием, монархией и республикой» (с. 99).
Что касается Мюссе, то к его «La loi sur la presse» (1835), посвященному теме цензуры, может восходить вызывающе негативная интонация и фразеология НДЦ, ср.:
Je ne fais pas grand cas des hommes politiques; Je ne suis pas l’amant de nos places publiques… Que les hommes entre eux soient égaux sur la terre. Je n’ai jamais compris que cela pût se faire, Et je ne suis pas né de sang républicain; Je n’ai jamais été, Dieu merci, pamphlétaire…
Другое релевантное стихотворениеМюссеэтопосвящениеАльфредуТатте — «Dédicace à M. Alfred T[attet]» (кпьесе «La Coupe et les Lèvres» [Чашаигубы], 1832), ср.:
Que de gens aujourd’hui chantent la liberté‚ Comme ils chantaient les rois‚ ou l’homme de brumaire… Vous me demanderez si j’aime la nature– Oui; — j’aime fort aussi les arts et la peinture… Vous me demanderez si j’aime quelque chose‚ Je m’en vais vous répondre à peu près comme Hamlet: Doutez‚ Ophélia‚ de tout ce qui vous plaît, De la clarté des cieux, du parfum de la rose; Doutez de la vertu‚ de la nuit et du jour; Doutez de tout au monde‚ et jamais de l’amour…
Среди параллелей к НДЦ здесь особенно примечательна цитата из «Гамлета» — пересказ записки Гамлета к Офелии:
(II, 2): Doubt thou the stars are fire; Doubt that the sun doth move; Doubt truth to be a liar; But never doubt I love (в достаточно точном переводе Пастернака: Не верь, что солнце ясно, Что звезды — рой огней, Что правда лгать не властна, Но верь любви моей). Бóльшая пространность и философская обобщенность парадоксов в переложении Мюссе могла, в сочетании с общим провокационным тоном его «Посвящения», повлиять на НДЦ и дополнительно мотивировать отсылку к Гамлету.
[17] См. Кибальник 1982, где сходство с Горацием усматривается как в общей идее уединения от шумной гражданской жизни, так и в композиционном принципе перебора контрастных вариантов поведения.
[18] См. Гречаная 1988: 101. Особенно наглядна перекличка НДЦ со строками Qui ne sait être pauvre est né pour l’esclavage. Qu’il serve donc les grands, les flatte, les ménage; Qu’il plie, en approchant de ces superbes fronts, Sa tête à la prière, et son âme aux affronts(«Ô jours de mon printemps, jours couronnés de rose…»). Кстати, Гречаная переводит фр. plie идиоматичным «преклоняет», хотя прямое значение глагола plier — «сгибать» — соответствует пушкинскому гнуть даже еще точнее.
С точки зрения НДЦ это стихотворение Шенье примечательно также богатством инфинитивных серий, в одной из которых педалируется и дорогая Пушкину тема самодостаточности:
Offrir à mes amis une ombre hospitalière; Voir mes lares charmés, pour les bien recevoir, A de joyeux banquets la nuit les faire asseoir; Et là nous souvenir, au milieu de nos fêtes, Combien… J’ai su, pauvre et content, savourer à longs traits Les muses, les plaisirs, et l’étude et la paix… Il est si doux, si beau, de s’être fait soi-même, De devoir tout à soi, tout aux beaux-arts qu’on aime… D’avoir su se bâtir… Où l’on coule une vie innocente et facile; De ne point vendre aux grands ses hymnes avilis; De n’offrir qu’aux talents de vertus ennoblis…
[19] См. Проскурин: 262-275. Развивая наблюдения М. О. Гершензона и В. В. Гиппиус о заимствовании оборота скитаться здесь и там у Батюшкова (И кормчий не дерзал по хлябям разъяренным… На утлом корабле скитаться здесь и там;«Элегия из Тибулла», 1814), Проскурин показывает, что имеет место радикальное переосмысление: из примера того, чего не бывает в «золотом веке», дорогом Батюшкову своей стабильностью, Пушкин превращает ‘cкитания’ в эмблему романтической свободы. Добавлю, что отрицательные коннотации, все же витающие над пушкинским скитаться, становятся в один ряд с многочисленными другими неприятностями, проникающими в, казалось бы, совершенно позитивный финал.
Кстати, амбивалентная подоплека «свободного скитания» остро драматизирована в «Не дай мне бог сойти с ума..», 1833 (ср. Измайлов 1975: 255-256), перекликающемся с НДЦ, а также с «Поэту» и «Нет, я не дорожу..», обыгрыванием мотива «дорожить»: Не то, чтоб разумом моим Я дорожил; не то, чтоб с ним Расстаться был не рад. Когда б оставили меня На воле, как бы резво я Пустился в темный лес! и т. д.).
Амбивалентный отблеск бросает на финальный пассаж НДЦ и определяющее инфинитив скитаться словосочетание по прихоти своей; ср. негативные прихоти у Баратынского: Но прихотям судьбы я боле не служу: Счастливый отдыхом, на счастие похожим, Отныне с рубежа на поприще гляжу («Безнадежность», 1823); Меж тем от прихоти судьбины… Ждать не хочу своей кончины («Буря», 1824).
В стихотворных текстах Пушкина прихоть встречается 18 раз (Словарь 1955-1961, 3: 785-786). В качестве его субъектов выступают: море (2 раза), мода (2) слава (1), рифма (1), и одушевленные лица (12), в том числе мужчины (8) и женщины (4). Среди мужчин 3 случая явно отрицательных (злодей-помещик; цензор; Князь с точки зрения Мельника), 3 положительных (включая НДЦ) и 2 амбивалентных; прихоти женщин оцениваются, несмотря на их амбивалентность, положительно. Остановимся на нескольких особенно интересных случаях.
Явно положительна прихоть вельможи (Юсупова): Где циркуль зодчего, палитра и резец Ученой прихоти твоей повиновались, причем речь, как и в НДЦ, идет об искусствах; парадоксально негативна прихоть, описываемая Мефистофелем в 1-м лице от имени Фауста: На жертву прихоти моей Гляжу, упившись наслажденьем, С неодолимым отвращеньем; амбивалентен взгляд на Байрона, который прихотью удачной Облек в унылый романтизм И безнадежный эгоизм; и целиком позитивен, хотя и поданный втройне отчужденно (в вольном переводе из Шенье, во 2-м лице, от имени девушки), образ желанного красавца: И долго вслед за ним незримая глядишь… Никто из юношей свободней и смелей Не властвует конем по прихоти своей («Ты вянешь и молчишь..»); вполне положителен и слегка отчужденный (от имени женщины, во 2-м л.) инфинитивный пассаж в «Гавриилиаде»: Ты рождена, о скромная Мария, Чтоб изумлять Адамовых детей, Чтоб властвовать их легкими сердцами, Улыбкою блаженство им дарить, Сводить с ума двумя-тремя словами, По прихоти — любить и не любить. Обращение с ‘прихотью’ в НДЦ, хронологически самое позднее, уникально сочетает отнесенность к 1-му лицу лирического героя, безоговорочную положительность оценки, элемент отстранения (ввиду абсолютности серии) и легкий рефлекс негативности (вообще свойственной семантике слова и многим другим пушкинским употреблениям).
Полагаю, что аналогичное рассуждение может быть проведено и применительно к трепеща, употребленному в НДЦ позитивно, но не лишенному негативных коннотаций, cр. примеры употребления глагола трепетать в Прим. 21, 22, 26, 28.
[20] Ср. у Державина инфинитивные пассажи, оговаривающие от имени монарха права и свободы подданных:
Я вам даю свободу мыслить И разуметь себя ценить, Не в рабстве, а в подданстве числить, И в ноги мне челом не бить. Даю вам право без препоны Мне ваши нужды представлять, Читать и знать мои законы И в них ошибки замечать. Даю вам право собираться И в думах золото копить, Ко мне послами отправляться И не всегда меня хвалить. Даю вам право беспристрастно В судьи друг друга выбирать, Самим дела свои всевластно И начинать и окончать. Не воспрещу я стихотворцам Писать и чепуху и лесть; Халдеям, новым чудотворцам, Махать с духами, пить и есть; Но я во всем, что лишь не злобно, Потщуся равнодушной быть, Великолепно и спокойно Мои благодеянья лить (в «Изображении Фелицы», 1789); И даже будто бы с собой Даешь ты случай всем встречаться… И злость и глупость на позор, Печатав, выставлять листами; Молоть языком всякий вздор, И в лавках торговать умами («К Царевичу Хлору», 1802):
Ср. более поздние «диссидентско-эскапистские» настроения:
И как будто в важном чине Я носил на плечах холм. Дальше: власти мне святые Иго то велели несть, Все венцы суля земные, Титла, золото и честь. «Нет! восстав от сна глубока, Я сказал им, — не хочу. Не хочу моей свободы, Совесть на мечты менять:… Власть тогда моя высока, Коль я власти не ищу» («Свобода», 1803); Блажен, кто менее зависит от людей, Свободен от долгов и от хлопот приказных, Не ищет при дворе ни злата, ни честей И чужд сует разнообразных! Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть, С пространства в тесноту, с свободы за затворы, Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть И пред вельможей пышны взоры? Возможно ли сравнять что с вольностью златой, С уединением и тишиной на Званке? («Евгению. Жизнь Званская», 1807).
[21] Ср. в рылеевской сатире на Аракчеева «К Временщику (Подражание Персиевой сатире ”Рубеллию”)» (1820):
Твоим вниманием не дорожу, подлец… Что власть ужасная и сан твой величавый? Ах, лучше скрыть себя в безвестности простой Чем… Себя, для строгого своих сограждан взора, На суд их выставлять, как будто для позора!.. Твои дела тебя изобличат народу; Познает он, что ты стеснил его свободу, Налогом тягостным довел до нищеты, Селения лишил их прежней красоты… Тогда вострепещи, о временщик надменный!
Как известно, отсылка к римскому поэту Персию была подцензурным приемом, скопированным из реального пре-текста — «К Рубеллию (Сатира Перcиева)» М. В. Милонова (1810).
Ср. далее, обращение Рылеева к «Александру I» (1821):
А дерзкое презренье прав, Чрезмерностьильдремота власти. Спеши ж, монарх, на подвиг свой, Как витязь правды и свободы, На подвиг славный и святой — С царями примирять народы!
В связи с последней строчкой как возможным фоном к НДЦ ср. у В. Ф. Раевского:
С тех пор исчез, как тень, народ… На площади он не сбирался Сменять вельмож, смирять князей, Слагать неправые налоги, Внимать послам, встречать гостей, Стыдить, наказывать пороки, Войну и мир определять…(«Певец в темнице», 1822).
Возвращаясь к Рылееву, ср. прямое осуждение эскапизма в «Я ль буду в роковое время…» (1824):
Я ль буду в роковое время Позорить гражданина сан И подражать тебе, изнеженное племя Переродившихся славян? Нет, неспособен я в объятьях сладострастья, Впостыдной праздности влачить свой век младой И изнывать кипящею душой Под тяжким игом самовластья.
[22] Ср.: Но мне ли помышлять, но мне ли петь о славе? Мой жребий: бег ручья в безвестных берегах, Виющийся в дубраве! Счастлив он, если мог цветы струёй омыть И ропотом приятным Младых любовников шаги остановить И сердце их склонить к мечтаньям благодатным («Вечер на Волге», 1815/1816; отметим финальное ИП); С престола учит он народы и владык; Уж зреет перед ним бессмертной славы жатва! Счастливый вождь тобой счастливых россиян! В душах их раздалась души прекрасной клятва: Петр создал подданных, ты образуй граждан! Пускай уставов дар и оных страж — свобода, Обетованный брег великого народа, Всех чистых доблестей распустит семена. С благоговеньем ждет, о царь, твоя страна, Чтоб счастье давший ей дал и права на счастье!… С чела оратая сотрется пот неволи. Природы старший сын, ближайший братьев друг Свободно проведет в полях наследный плуг, И светлых нив простор, приют свободы мирной, Не будет для него темницею обширной… К престолу истина пробьет отважный ход. И просвещение взаимной пользы цепью Тесней соединит владыку и народ. Присутствую мечтой торжеств великолепью, Свободный гражданин свободныя земли! О царь! судьбы своей призванию внемли… («Петербург [отрывок]», 1818); Спешу под вашу тень, под ваш зеленый кров, Гостеприимные, прохладные дубровы! С негодованьем рву постыдные оковы, В которых суетность опутала меня… Здесь нет цепей, здесь нет господства суеты. Ко счастью след открыв, наперсник верных таин — Здесь мыслям и душе и времени хозяин, Не принужден платить предубежденью дань… Как воздух, так и ум в людских оградах сжат: Их всюду тяжкие препятствия теснят… В полях, сынов земли свободной колыбели, Стремится бытие к первоначальной цели… И думам пламенным открыт свободный путь. В виду широких нив, в виду высоких гор… Как низки замыслы тщеты высокомерной… Пойду ль искать ценой пожертвований трудных Следов обманчивых к обманчивым дарам И счастья тень ловить по призрачным следам, Когда меня оно рукой невероломной Готово здесь принять под свой приют укромной? О, независимость! Небес первейший дар!… Безропотно снесу даров судьбы утраты… Рабу ли дорожить наследством бытия? Пороков жизни раб, корысти ль раб послушный, Раб светских прихотей иль страсти малодушной, Равно унизил муж свой промысл на земле… Здесь утром, как хочу, я сам располагаю… Когда послышу муз таинственный призыв И вдохновенных дум пробудится порыв, Могу не трепетать… О муза!… Здесь лучший твой приют; здесь область вдохновенья! («Деревня», 1817/1827).
[23] Ср.: Не лучше ль поскорей со градом распроститься, Где всё на откупе: законы, правота, И жены, и мужья, и честь, и красота?… Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода; Во мне не дремлет дух великого народа («Лицинию», 1819; в журнальной публикации 1815 г. был мистифицирующий подзаголовок «С латинского»); Где ты, где ты, гроза царей, Свободы гордая певица?… Хочу воспеть Свободу миру, На тронах поразить порок… Везде неправедная Власть… Лишь там над царскою главой Народов не легло страданье, Где крепко с Вольностью святой Законов мощных сочетанье; Где… Граждан над равными главами Их меч без выбора скользит. Владыки! вам венец и трон Дает Закон — а не природа; Стоите выше вы народа, Но вечный выше вас Закон. И горе, горе племенам… Где иль народу, иль царям Законом властвовать возможно! И днесь учитесь, о цари: … Склонитесь первые главой Под сень надежную Закона, И станут вечной стражей трона Народов вольность и покой («Вольность. Ода», 1817); Приют спокойствия, трудов и вдохновенья… На лоне счастья и забвенья…Я здесь, от суетных оков освобожденный, Учусяв Истине блаженство находить, Свободною душой Закон боготворить, Роптанью не внимать толпы непросвещенной, Участьем отвечать застенчивой Мольбе И не завидывать судьбе Злодея иль глупца — в величии неправом («Деревня», 1819; отметим инфинитивную серию, похожую на НДЦ); Не просят у тебя, Чтоб все законные преграды истребя, Всё мыслить, говорить, печатать безопасно Ты нашим господам позволил самовластно. Права свои храни по долгу своему. Но… И даже глупости невинной и довольной Не заграждай пути заставой своевольной («Второе послание к цензору», 1824);
[24] Ср. «Стансы» («В надежде славы и добра…», 1826), «Мордвинову» (1827), «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю…», 1828). О «мордвиновском тексте» см., в частности, Стенник 1965, Проскурин 1999.
[25] Ср. Свой дар… Во благо нам употребляй… Мы сердцем хладные скопцы, Клеветники, рабы, глупцы… Ты можешь, ближнего любя, Давать нам смелые уроки… Для вашей глупости и злобы… Бичи, темницы, топоры; — Довольно с вас, рабов безумных!… Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв («Поэт и толпа», 1829); Поэт! не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдет минутный шум, Услышишь суд глупца и смех толпы холодной… Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум.. Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд… («Поэту», 1830).
[26] См. Проскурин 1999: 263-275, где, помимо общей эскапистской анти-мордвиновской позы, рассмотрены мотивы оспориванья, свободы болтанья, льстеца (в связи с «Нет я не льстец, когда царю…»); можно указать еще на образы дурачества, глупца(ср. олухов в НДЦ и не оспоривай глупца в «Памятнике»), счастья, иного пути и совести. Кстати, ранняя редакция послания «Гнедичу…» (1823) была задержана цензурой наряду с предназначавшейся для той же книжки «Полярной звезды» (1824) промордвиновской одой Рылеева «Гражданское мужество» (1823), на которую Пушкин отозвался в своем послании «Мордвинову» и в которой с точки зрения НДЦ интересны фрагменты:
Один, как твердый страж добра, Дерзал оспоривать Петра; Другой… Совет опровергал льстецов И был столпом Екатерины… В восторге затрепещут внуки… О так, сограждане, не нам В наш век роптать на провиденье… Души возвышенной свободу Хранит в советах и в суде И гордым мужеством везде Подпорой власти и народу.
[27] Проскурин 1999:270.
[28] Ср. в послании «Гнедичу»: На славу громкую надеждою согрет, В трудах возвышенных, возвышенный поэт. Но рвенью моему что будет воздаяньем: Не слава ль громкая? — я беден дарованьем … Какие толки шли? — “Кричит он громче всех…”; а в других стихах: Мой дар убог и голос мой не громок; Что пользы вамот шумных ваших прений?… Морочить свет и множить пустяки...; Мой неискусный карандаш…
Ср. еще ряд по-разному параллельных мест к НДЦ:
Как быть писателю? В пустыне благодатной, Забывши модный свет, забывши свет печатный, Как ты, философ мой, таиться без греха, Избрать в советники кота и петуха И, в тишине трудясь для собственного чувства, В искусстве находить возмездие искусства! («Богдановичу»); Поныне тень твоя от радости трепещет («Богдановичу»); И часто, грустию невольною объят, Увидеть бы желал я пышный Петроград, Вести желал бы вновь свой век непринужденный В кругу детей искусств и неги просвещенной, Апелла, Фидия желал бы навещать, С тобой желал бы я беседовать опять… За то не в первый раз взываю я к богам, — Свободу дайте мне: найду я счастье сам! («Н. И. Гнедичу» [«Нет! в одиночестве…»)]); К чему невольнику мечтания свободы? («К чему…?»).
[29] Провокационность тона усугубляется очевидным контрастом с более ранними стихами самого Пушкина (ср. Прим. 23).
[30] См. Эткинд 1999: 373.
[31]См. Долинин 2003.
[32]Вот его концовка: … think, Foreigner, when such An individual’s rights, how happy all! (Robert Southey, «Inscription for a Monument at Old Sarum»; цит. поДолинин 2003).
[33] Паперный 1999.
[34] Ср. знаменитое положение о том, что темой «Шинели» является не «гуманное место», а игра с регистрами стиля (Эйхенбаум 19691919]).
[35] Проскурин: 264.
[36] Драматический тон, ссылка на Гамлета, ассоциация Баратынского с Гамлетом и опора на его послание Гнедичу, взятые вместе, соблазняют, особенно в свете сложных взаимоотношений двух поэтов, вплоть до легенды об использовании фигуры Баратынского в создании образа Сальери (обзор темы см. Песков: 262-269; альтернативное интертекстуальное прочтение Сальери см. Мазур 2001), трактовать НДЦ как своего рода монолог в маске Баратынского. Протеическая любовь Пушкина к стилизациям и разработке чужих манер известна — вспомним стихи Ленского и Импровизатора (прототипом которого считается Мицкевич), стихи от имени Андре Шенье, подражания Корану, «Фаусту», Данте, соревнование с Вальтером Скоттом в «Капитанской дочке» и мн. др.
[37] Ср. в Прим. 16 о цитате из «Гамлета» у Мюссе. О месте монолога «Быть или не быть…» в развитии русского ИП см. Жолковский 2000.
ЛИТЕРАТУРА
Ахматова 1986 [1936] — Анна Ахматова. «Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пушкина Она же. Сочинения в 2 тт. Сост. Э. Г. Герштейн и др. М.: Художественная литература, 1986. Т. 2. С. 43-70.
Вацуро 1974 — В. Э. Вацуро. «К вельможе» Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов: История создания
и идейно-художественная проблематика. Ред. Н. В. Измайлов. Л.: Наука, 1974. С. 177-212.
Вацуро 1994 — В. Э. Вацуро. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб.: Наука, 1994.
Вацуро 2000 [1988] — В. Э. Вацуро. Французская элегия XVIII-XIX веков и русская лирика пушкинской поры Он же. Пушкинская пора. СПб., Пушкинский проект, 2000. С. 540-558.
Вольперт 1998 — Л. И. Вольперт. Пушкин в роли Пушкина. М.: Языки русской культуры, 1998.
Гаспаров 1999 — М. Л. Гаспаров.Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти. М.: РГГУ, 1999.
Гречаная 1988 — Е. П. Гречаная. Пушкин и А.Шенье (две заметки к теме) Временник пушкинской комиссии. Вып.22. Л., 1988. С.101.
Григорьева 1981 — А. Д. Григорьева. Язык лирики Пушкина 30-х годов А. Д. Григорьева, Н. Н. Иванова. Язык лирики XIX в. Пушкин. Некрасов. М.: Наука, 1981.С. 3-219.
Гуковский 1927 — ГригорийГуковский. Элегия в XVIII веке Он же. Русская поэзия XVIII века. Л.: Аcаdemia, 1927. С. 48-102.
Давыдов 1999 — С. Давыдов. Последний лирический цикл Пушкина Русская литература. 1999, 2: 86-108.
Долинин 2004 — Александр Долинин. Об одном источнике стихотворения Пушкина «Из Пиндемонти»/ Лотмановский сборник. 3. Ред. Л. Н. Киселева и др. М.: ОГИ. С. 252-260.
Жолковский 2000 — А.К. Жолковский. Бродский и инфинитивное письмо. Материалы к теме. Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 187-198.
Жолковский 2002 — А. К. Жолковский. К проблеме инфинитивной поэзии (Об интертекстуальном фоне “Устроиться на автобазу…” С. Гандлевского). Известия РАН. Серия литературы и языка, 61 (2002): 34-42.
Жолковский 2003 — А. К. Жолковский. Инфинитивное письмо: тропы и сюжеты Эткиндовские чтения. I. Ред. П. Л. Вахтина, А. А. Долинин, Б. А. Кац и др. СПб., 2003. С. 250–271.
Кибальник 1982 — С. А. Кибальник. О стихотворении «Из Пиндемонти» (Пушкин и Гораций) Временник пушкинской комиссии. 1979. Л.: Наука, 1982. С. 147-156.
Мазур 2001 — Н. Н. Мазур. Пушкин и «московские юноши»: вокруг проблемы гения Пушкинская конференция в Стэнфорде. 1999. Ред. Дэвид М. Бетеа, А. Л. Осповат и др. М,: ОГИ, 2001. С. 54-105
Паперный 1999 — В. Паперный. «Непонимаемый никем» (заметки о поэтике Пушкина 30-х годов) Пушкинский юбилейный. Ред. С. Шварцбанд и др. Иерусалим, 1999. С. 67-78.
Песков 1996 — А. М. Песков. Пушкин и Баратынский: Материалы к истории литературных отношений Новые безделки. Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М.: НЛО, 1995-1996. С. 239-270.
Проскурин 1999 — Олег Проскурин. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: НЛО, 1999. С. 263-275.
Розанов 1930 — М. Н. Розанов. Об источниках стихотворения Пушкина «Из Пиндемонти» Пушкин: Сборник второй. Ред. Н. К. Пиксанов. М. – Л., 1930. С. 111-142.
Словарь — Словарь языка Пушкина. В четырех томах. Ред. акад. В. В. Виноградова и др. М.: Гос. изд. иностранных и национальных словарей, 1956-1961.
Стенник 1965 — Ю. Стенник. Стихотворение А. С. Пушкина «Мордвинову» (К истории создания) Русская литература, 1965, 3: 172-181.
Фризман 1991 — Л. Г. Фризман. Два века русской элегии Русская элегия XVIII – начала XX века. Сост. Л. Г. Фризман. Библиотека поэта. Большая серия. Изд.3-е. Л.: Советский писатель, 1991. С. 5-48.
Шоу 2002 — Дж. Томас Шоу. Поэтика неожиданного у Пушкина. Нерифмованные строки в рифмованной поэзии и рифмованные строки в нерифмованной поэзии. М.: Языки славянской культуры, 2002.
Эйхенбаум 1969 [1919] — Б. М.Эйхенбаум. Как сделана «Шинель» Гоголя Он же. О прозе. Сборник статей. Л.: Художественная литература, 1969. С. 306-326.
Эткинд 1988 — Е. Эткинд. Симметрические композиции у Пушкина. Париж: Institut d’Études Slaves, 1988.
Эткинд 1999 — Е. Г. Эткинд. Божественный глагол: Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М., 1999.
Якобсон 1987 [1976] — Роман Якобсон. Стихи Пушкина о деве-статуе, вакханке и смиреннице Его же. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987. С. 181-197.