(“Змей Горыныч”, “В сторону Пруста”). В его кн. “Набоков и русские постмодернисты”. — Барнаул, Изд-во Алтайского Университета, 2004. С. 329-334.

 

В рассказе “Посвящается С.”, открывающем книгу А.К. Жолковского “НРЗБ”, неоднократно упоминается Набоков. Вместе с Борхесом он обозначает ту литературную традицию, которую развивает Жолковский-новеллист. В другом рассказе (давшем название всей книге) постоянный герой Жолковского профессор З., страдая бессонницей, воображает, что собирает сведения о жизни и смерти своего брата Игоря, поэта-диссидента. Такая расстановка персонажей заставила нас вспомнить роман Набокова “The Real Life of Sebastian Knight” [5, 201]. Жолковский по этому поводу написал нам: “Многие переклички с Набоковым, Борхесом и Эко мне в голову не приходили, но вы, разумеется, вправе их выявлять, тем более что они, конечно, индуцируются общей (пред[пост])модер-нистcкой культурой чтения и письма” [6].

Набоковский подтекст, по нашему предположению, имеется также у рассказов Жолковского “Змей Горыныч” и “В сторону Пруста”. “Змей Горыныч” выглядит вариацией на тему набоковской “Адмиралтейской иглы” (сб. “Весна в Фиальте”). В рассказах двух авторов мужчина узнает из случайно попавших ему в руки сочинений некой женщины (и – у Жолковского – из ее литературной биографии), что с ней его когда-то связывали интимные отношения. В эссе “Philosophy of composition (К некоторым аспектам структуры одного литературного текста)” Жолковский признается: “Мне (как, наверное, многим) давно хотелось написать ”Весну в Фиальте”” [7, 397]. Не хотелось ли Жолковскому написать и “Адмиралтейскую иглу”?

Отвечая на наши вопросы по поводу набоковского подтекста его рассказов, Жолковский сообщил: “”Адм. Иглу” сейчас специально перечел. Смутно помню, что читал ее и раньше, но когда – не помню. Книга (ардисовская) у меня давно – до моего “творчества”. Что же касается “догадки” о восхождении к этому тексту моего “Змея”, то не знаю, что и сказать. Сходство очевидное. Отсутствие намеренной переклички для меня тоже очевидно. Если бы я осознавал перекличку, я бы либо не стал такого писать, либо как-то организовал свою реакцию и позицию. Было ли влияние неосознанное, не знаю, совершенно не припоминаю. Но если было, то связь, видимо, простенькая – использование подсознательно усвоенного приема. Какое именно использование – вот тут вам простор для научного дерзания.

(Забавно, что когда я написал и напечатал – в “Новом русском слове”, году в 89-м – рассказ “Жизнь после смерти”, одна знакомая спросила меня, зачем я украл сюжет у Бунина. Я бросился читать “Дело корнета Елагина”, с ужасом увидел сходство, но быстро успокоился, ибо решил, что рассказ у него очень плохой, мой лучше. С Набоковым не так просто – рассказ у него эффектный, а своего “Змея” я хоть и люблю, но меньше, чем некоторые другие. Сходство можно наверно объяснять еще и сходством эмигрантско-метаписательской позиции. Знаете ли Вы рецензию М. Ямпольского на мои рассказы, “Эмиграция как прием”? Очень проницательная. Она висит у меня на сайте.)

Что касается “Пруста”, то там Набоков упомянут прямо, а потом проходит на переломе страниц 27–28 в виде игры слов “Нина / ни на что”, при том что Нина – героиня “Фиальты”, а каламбур и фраза в целом построены по-набоковски. Но это, думаю, и все” [8].

Если в “Змее Горыныче” имело место “использование подсознательно усвоенного приема”, то можно отметить (чтобы чем-то заполнить “простор для научного дерзания”) следующую особенность рассказа: отношения между персонажами Жолковского строятся по контрасту с отношениями между персонажами “Адмиралтейской иглы”. Набоковский рассказчик (точнее, автор письма) был влюблен в девушку гораздо серьезнее, чем она в него. Рассказчик Жолковского совсем не был влюблен в героиню, хотя и вступил с ней в сексуальную связь. Героиня Набокова в качестве прозаика совершенно бездарна. Талант поэтессы Жолковского хотя и подвергается постоянным сомнениям, все же увенчивается Нобелевской премией. При этом обе героини иронически сравниваются с русскими классиками. Набоковская Катя называет свою книгу (если Катя действительно автор этой книги) строкой из Пушкина (“Адмиралтейская игла”) и берет себе псевдоним “Сергей Солнцев” (ср. выражение “солнце русской поэзии”), а героиня Жолковского “подписывалась в письмах Ник. Вас., потому что я любил издеваться над ее гоголевским профилем” [9, 38]. Для полноты обратной симметрии добавим, что беллетристка Набокова сравнивает себя с поэтом, а поэтесса Жолковского сравнивается с прозаиком.

Однако наиболее интересен в аспекте рассмотрения набоковского подтекста рассказ Жолковского “В сторону Пруста”. Бросается в глаза, что строится он так же, как эссе о “Весне в Фиальте”: оба текста сообщают о настоятельном желании автора/рассказчика написать/рассказать некую историю и представляют собой развернутую манифестацию этого желания. “…По такому случаю хотелось бы написать не академическую статью, а нечто особенное, какое-нибудь эдакое Мета-Эссе, словом, Текст, где было бы Все” [7, 390]. “Начать издалека. Скажем, пусть профессор З. и его приятель (приятельница?) из интеллигентных эмигрантов едут на велосипедах вдоль океана. <…> Происходит рассказывание истории из прошлого, любовной. <…> в общем, все та же исповедь попутчику, изливаемая на транспорте, а то и пешком, и вот теперь с велосипеда. Последний немного отдает Набоковым, и его ничего не стоит заменить роликовыми коньками, но оставим пока велосипеды <…>” [9, 22]. Набоков, как известно, был мастером подобных “обнажений приема”.

Героиню истории профессора З. зовут Нина О. О Нине из “Весны в Фиальте” Жолковский писал: “А любимую позу героини неплохо бы сделать похожей на какую-нибудь букву алфавита, лучше всего, связанную с небытием, например с нулем, да и в ее имени не мешало бы прозвучать отрицательным нотам” [7, 393]. У Набокова Нина сидит, “сложив свое небольшое, удобное тело в виде зета” [10, 568]. “Z”, во-первых, последняя буква алфавита, а во-вторых, ее название созвучно слову “зеро”. Называя свою героиню Ниной О., Жолковский сближает ее с героиней Набокова. Имя Нины О. семантизируется так же: “Тут вполне в духе профессора будет задуматься о роли в этой сети (сети ассоциаций. – В.Д.) самого имени Нина, с его двойным нажимом на отрицательное “н”, т.е. как бы имени отрицательного par excellence, отрицательного и, значит, нарицательного, а не собственного, и таким образом являющего идеальную эмблему негативного обладания, собственности ни на что” [9, 27–28].

Это как раз те каламбур и фраза, которые, согласно оценке самого Жолковского, “в целом построены по-набоковски”. Примечательно, что воскрешая в памяти образ Нины О., профессор З. припоминает еще двух Нин из своего прошлого, которые ему тоже нравились, но с которыми он вел себя столь же нерешительно и непоследовательно. Флиртуя с каждой из трех Нин, ни одною он так и не овладел. Фрагмент эссе о “Весне в Фиальте”: “вспоминаемым прошлым должна быть, конечно, жизнь, т.е. любовь, история любовных побед, вернее, полупобед-полупоражений, в общем, встреч с разными женщинами, а лучше с одной и той же <…>” [7, 391].

С Ниной-2 профессор З. совершил совместный морской заплыв: “Она оказалась прекрасной пловчихой, и они долго плыли на боку, лицом друг к другу, равномерными сильными толчками, разговаривая в том же ритме. <…> (Ни с кем он больше никогда так не плавал и лишь изредка достигал чего-то подобного в сексе; важную роль тут, как будто, играло дыхание)” [9, 27]. Набоковский подтекст включается Жолковским с редкой элегантностью. Каламбур “Нина / ни на что” аналогичен многочисленным фрагментам набоковских сочинений, где фамилия автора вписывается в текст: “повар ваш Илья на боку” [11, 116], “сирень в набокой вазе” [12, 415] и т. п. Но Жолковский обращает последовательность набоковского приема вспять. В начале его рассказа упоминаются велосипеды, которые вызывают ассоциацию с ненужным, как кажется профессору З., Набоковым. Однако далее, возможно, именно Набоков, звучание его фамилии вытягивает из памяти профессора морской эпизод с Ниной-2, долгий заплыв “на боку”:“забракованную велосипедную мизансцену можно, если уж на то пошло, считать поблекшей копией того разговора наплаву” [9, 27]. Профессор вроде бы собирался поведать о своей встрече с Ниной-3, он понимал, что Набоков для этой цели ему не нужен, но далее оказалось, что история Нины-3 для него только повод вспомнить других, гораздо более важных Нин. Если Набоков ведет своего читателя от текста к фамилии его автора, то герою Жолковского фамилия Набокова помогла припомнить лучшие моменты своей жизни.

Когда появляется Нина-1, становится окончательно ясно, почему профессор все-таки оставил в своем повествовании ненужные, казалось бы, (“забракованные”) набоковские велосипеды: “Но сеть можно закинуть и глубже, и тогда где-то на дне плеснет хвостом память о первой Нине, с которой у него была романтическая дачная любовь на заре туманной юности. Подъехав в первый раз на рассвете к ее окну, он увидел за стеклом записку: “Окно открыто потяни за раму”. (Не бог весть какой текст, но при желании в него можно вчитать все, что надо.) Она вылезла, и они на велосипедах поехали в лес” [9, 28]. Юношеская дачная любовь, велосипед – не вспомнить “Другие берега” (гл. 11, раздел 1) тут просто невозможно. Хотя называть автобиографию Набокова прямо, конечно, не обязательно: “Что же получается? Ветер надежд звал его к грядущим далям, и вот, здесь (в США. – В.Д.), в будущем, на самом дальнем из берегов, лучшее, что у него есть, это память об ощущении манящего бриза и велосипедной скорости? Тем более что вспоминаемые факты оказываются фантомами, сотканными из пробелов, отрицаний и несвершений” [9, 28]. В эссе “Philosophy of composition” Жолковский приводит цитату из “Весны в Фиальте”: “весь склад наших отношений был первоначально основан на небывшем, на мнимом благе…” [7, 393]. Любовь на расстоянии, любовь к вспоминаемому или воображаемому женскому образу, как уже неоднократно отмечалось, – одна из постоянных тем набоковского творчества.

Отталкиваясь от Набокова, профессор З. благодаря ему (и Прусту) глубоко погружается в собственное прошлое. Интертекстуальная динамика рассказа (в ее набоковском измерении) создается за счет чередования и переплетения двух подтекстов: имплицитно автобиографической “Весны в Фиальте” и открыто автобиографических “Других берегов”.

Примечания

  1. Nabokov V. Ada, or Ardor: A Family Chronicle. New York, 1990.
  2. Набоков В. Собр. соч. американского периода: В 5 т. СПб., 1997. Т. 4.
  3. Галковский Д. Бесконечный тупик. М., 1998.
  4. Руднев В.П. Словарь культуры ХХ века. М., 1997.
  5. Десятов В. Клон Пушкина, или Русский человек через двести лет. (По страницам современной прозы) // Звезда. 2000. №2. С. 198–202.
  6. Письмо А.К. Жолковского В.В. Десятову и А.И. Куляпину от 9 апреля 1999 г.
  7. Жолковский А. Philosophy of composition (К некоторым аспектам структуры одного литературного текста) // Readings in Russian Modernism. Культура русского модернизма. UCLA Slavic Studies. М., 1993. С. 390–399.
  8. Письмо А.К. Жолковского В.В. Десятову и А.И. Куляпину от 14 февраля 2001 г.
  9. Жолковский А.К. НРЗБ. М., 1991.
  10. Набоков В. (Сиринъ В.). Собр. соч. русского периода: В 5-ти т. СПб., 2000. Т. 4.
  11. Набоков В. (Сиринъ В.). Собр. соч. русского периода: В 5-ти т. СПб., 2000. Т. 5.
  12. Набоков В. (Сиринъ В.). Собр. соч. русского периода: В 5-ти т. СПб., 2000. Т. 3.
  13. Набоков В. Собр. соч. американского периода: В 5 т. СПб., 1997. Т. 2.
  14. Петрушевская Л. По дороге бога Эроса. М., 1993.
  15. Текст как наркотик. Владимир Сорокин отвечает на вопросы журналиста Татьяны Рассказовой // Сорокин В. [Сборник рассказов]. М.,
  16. Сорокин В. [Сборник рассказов]. М., 1992.