Книга веселая… Автор рассказывает всяческие истории из своей жизни: школьной, студенческой, в СССР, в США. То про симпозиум, то про велосипед. Эпиграмматических колкостей—пруд пруди, но не думаю, что кто-то из коллег (а «обвиньечена» изрядная часть филологического истеблишмента) на автора обидится. Рассказчик так естественно и очаровательно любит себя, что любви этой хватает на всех персонажей. И на читателей. Прочтешь—и о себе в кои-то веки с симпатией подумаешь. (Андрей Немзер)
Какая милая виньетка
Но присмотрись построже—нет-ка
Ли
В ней подвоха?
(Дмитрий Александрович Пригов)
Александр Жолковский – человек в филологической среде культовый. “Виньетки”—мемуарные и портретные заметки об академическом быте и просто быте советских 60-70-х, эмигрантских 80-х, постсоветских 90-х. Пастернак, Лотман, Пропп, Якобсон… Почти рефлекторная привычка рассматривать любую невидимую миру ерунду как объект, достойный анализа и обобщения…. Получилось здорово. (Лев Рубинштейн)
Очень живая, наблюдательная, но добродушная, написанная по-научному точным слогом, с иногда различимой обаятельной мюнхаузенской нотой – книжка Жолковского не годится, как средство от дорожной бессонницы, но скоротать эту напасть она мне помогла. (Сергей Гандлевский)
На своем эросипеде Жолковский совершает бесконечные и самые немыслимые пируэты между видимостью и сущностью, словесностью и наукой, инвариантом и капризом, самораскрытием и умолчанием, между утраченным в мире человеческих судеб и обретенным в пространстве словесных теней. Чтобы проделать все это, ни во что не вляпавшись, ни обо что не зацепившись, ничего не задев и не опрокинув, требуются и незаурядное мастерство, и безукоризненное владение материалом и, самое главное, свобода: филологическая, литературная и, не в последнюю очередь, человеческая. (Андрей Зорин)
Мне же хочется поговорить о чисто человеческом обаянии этой прозы; о том, почему ее приятно читать, возить с собой в метро, откладывать на вечер; о том, наконец, почему ее автор умудрился стать — как пишут о нем решительно во всех рецензиях — enfant terrible среди антиистеблишмента, диссидентом в диссидентах, пятой колонной в структуралистах… Некоторые эмоции по чрезвычайной своей тонкости и трудноуловимости вообще не даются традиционной прозе: есть особый род душевного целомудрия, той стыдливости, которая не разрешает напрямую признаваться в любви или публично скорбеть. У Жолковского много виньеток о людях, которых он любил, — об отце, о Пастернаке, о Синявском, о Розенцвейге и Якобсоне; много “признаний в дружбе” — к Щеглову и Мельчуку; просто так рассказать о чувствах добрых — язык не поворачивается. У Жолковского хватает такта облечь все это в ироническую форму, стилизовать под биографический очерк или сугубо научную статью с перечислением лингвистических заслуг юбиляра, — но его тоска по утраченному и нежность к спутникам вполне очевидны. Иное дело, что научная проза позволяет опять-таки дистанцироваться от объекта и не впасть в дурновкусную комплиментарность или дружескую слащавость. (Дмитрий Быков)