Жолковский А. К.
Бойтесь, дети, гуманизма,
Бойтесь ячества, друзья.
И. Ильф, Е. Петров
Что, чего еще не можешь
ты на русском языке?
Э. Лимонов
В советское время употреблять слово “я” было не принято, в том числе в научных текстах. Даже свободомыслящие коллеги утверждали, что надо писать не “я”, а “мы”, а еще лучше – вовсе безличное “думается”. Я возражал: позвольте, я это сделал, я могу ошибаться, мне и отвечать, а писать “мы” – значит увековечивать собственные заблуждения под маской скромности.
Конечно, на это можно сказать, что я – последняя буква в алфавите, а желание якать – проявление нарциссизма.
Между тем не так страшен нарциссизм, как его малюют.
Первым о нем заговорил Фрейд, а классиком нарциссологии стал его последователь Хайнц Кохут. Согласно его “Analysis of the Self” (1971), нарциссизм – это либидозное дополнение к эгоизму инстинкта самосохранения, тогда как христианская культура превозносит альтруизм и заботу о других, осуждая эгоизм и заботу о собственной личности. Преодоление лицемерного отношения к нарциссизму так же необходимо сегодня, как в свое время преодоление сексуального лицемерия, провозглашенное Фрейдом. Следует не отрицать желание личности блистать, а понять его законность.
В СССР соборно-христианские запреты подменялись официальным коллективизмом, но продолжали господствовать. Моральной цензуре нарциссическое начало подвергалось даже в такой естественной сфере его действия, как поэтическое творчество.
Интересный пример преодоления этой цензуры – в очерке о Шопене (1945) Б. Пастернака, который умел, трудясь заодно с правопорядком, по возможности не отступаться от лица. Творчество Шопена, писал Пастернак,
“всегда биографично не из эгоцентризма, а потому, что, подобно остальным великим реалистам, Шопен смотрел на свою жизнь как на орудие познания всякой жизни на свете и вел именно этот расточительно-личный и нерасчетливо-одинокий род существования”.
Нарциссическая сосредоточенность Шопена на себе и своей биографии предстает приемлемой благодаря отклонению напрашивающихся упреков в эгоцентризме; выдаче ему охранного ярлыка реализма; демократизирующему приравниванию его жизни ко всем человеческим жизням; и наконец, эффектно аллитерированному, почти каламбурному, образу расточительно-личной нерасчетливости – как бы прямой противоположности нарциссизма.
Скрыто нарциссична, по сути дела, вся поэзия Пастернака, в которой, с одной стороны, лирический субъект заслоняется окружающим, с другой же – окружающее предстает системой метонимических проекций этого субъекта, а иной раз и откровенно принимается его разглядывать, ставя в самый центр внимания. Ср.:
У плетня
Меж мокрых веток с ветром бледным
Шел спор. Я замер. Про меня!
(“Душная ночь”)
Холодным утром солнце в дымке
Стоит столбом огня в дыму.
Я тоже, как на скверном снимке,
Совсем неотличим ему <…>
Меня деревья плохо видят
На отдаленном берегу.
(“Заморозки”)
Открыли дверь, и в кухню паром
Вкатился воздух со двора <…>
Во льду река и мерзлый тальник,
А поперек, на голый лед,
Как зеркало на подзеркальник,
Поставлен черный небосвод.
Пред ним стоит на перекрестке,
Который полузанесло,
Береза со звездой в прическе
И смотрится в его стекло.
Она подозревает втайне,
Что чудесами в решете
Полна зима на даче крайней,
Как у нее на высоте.
(“Зазимки”)
В двух первых примерах нарциссизм практически не прикрыт (если не считать плохой видимости в “Заморозках”). А в третьем в мировое зеркало небосвода за автора смотрится береза, которая, однако, догадывается о своем родстве с обитателем крайней дачи, что с зеркальной симметрией возвращает нас к дому поэта в начале стихотворения. Эти сложные перекодировки диктуются, конечно, заведомой неприемлемостью самолюбования и желанием замаскировать его если не под альтруизм, так хотя бы под скромность.
Играет роль, конечно, и христианский слой пастернаковского мироощущения. А в масштабе русской культуры в целом к таким околичностям предрасполагает сама нехватка соответствующей лексики. И это – несмотря на мощный всплеск нарциссизма в эпоху Серебряного века, особенно у футуристов, от которых сознательно отталкивается Пастернак. Иными словами, предлагаемой Кохутом реабилитации нарциссизма препятствует один из самых консервативных социальных институтов – язык. Так сказать, институт русского языка.
Красноречиво отсутствует в русском словаре аналог английского privacy, выражающего идею уединенной неприкосновенности англосакса в его доме, то есть в его крепости. Лишь недавно появился некий эквивалент для identity – высокопарно-абстрактная идентичность. Еще хуже с осмыслением по-русски английского self.
В литературе по психологии, в частности в переводах Кохута, применяется неуклюже-многозначительная самость. Она подходит для обозначения некой абстракции, а не конкретного субъекта. В английском самости соответствует не self, а selfhood. Self же – вполне простецкое слово из, как говорится по-английски, четырех букв – подобно таким уважающим себя базовым лексемам, как life, love, fuck, cock, cunt, shit и т. п.
Словарная статья SELF в англо-русских словарях поражает обилием приблизительных соответствий: “свое “я””, “совокупность свойств (человека)”, “сам человек”, “бытие самим собой”, “душа”, “сущность”, “личность, субъект”, “я”, “индивид как объект своего сознания”, “эгоизм, собственные эгоистические интересы”. За пестротой переводных эквивалентов теряется понимание того, что self – это местоимение, подобное русским сам и себя, но осмысленное как существительное, то есть как объективированный предмет рассмотрения.
Что делать? Заимствовать? Но тогда, конечно, в суровой форме селф, а не сельф (как у экзотических гвельфа, шельфа и эльфа). Правда, все равно получится мужской род: мой селф, твой селф. Предпочтительнее женский – по аналогии с личностью, идентичностью, овестью, а еще лучше средний – типа мое “я”, лирическое “мы”, наше всё, твое эго, альтер эго, супер-эго.
Однако мутациив средний род мешает русская морфология, требующая окончаний на –о или –е; фрейдистскому либидо с этим повезло, а селфу – нет, не писать же селфо. С женской ипостасью легче: достаточно добавить мягкий знак на конце по образцу таких почтенных вещей, как песнь, казнь, жизнь, смерть и заимствованная верфь! Итак – моя (твоя) селфь? психология селфи? Или проще – моя (твоя) селфа? У него проблемы с целостностью селфы? Пока что режет слух, но все, как известно, решает узус.
А можно держаться и чисто русского корнеслова. Самость мы отвергли за чрезмерные претензии, но почему бы не попробовать самь или себь? Моя (твоя) самь (себь)? Проблемы постсоветской сами (себи)? Или, на худой конец, личнь? Кстати, среди русских слов, которые в разное время вышли из употребления, были древние собь и собьство.
Тут мы невольно вступаем на хлебниковско-солженицынско-эпштейновскую территорию[1] с ее смелыми неоархаизмами типа ярь и любь, не рекомендуемыми лицам до 18 лет. Но поражает игнорирование проблемы self. Есть там, правда, выпуск, посвященный теме“речевого эгоизма”– словам осебейщик, осебейщица, осебейщина, увы, трактующим проблему в традиционно пренебрежительном ключе.
Блистает бесселфьем и могучий репертуар русского мата, способного высказать все, о чем болит душа россиянина. Проявления нарциссической энергии тут если и замечаются, то априори осуждаются – негативными коннотациями слов типа вы.бываться и п..деть.
Плохо дело. Консервативный язык. Консервативное сознание. Консервативное подсознание (мат). Консервативное новаторство. Срочно требуется селф-промоушн.
Опубликовано в “Новом мире” №7 2009г.