А. К. Жолковский
Недавно мне приснилось, что угнали мою машину. Было неясно, где это произошло, но атмосфера тяжелой блатной неразберихи подсказывала Россию, хотя там у меня машины нет. Пришлось обратиться к темным личностям, мы ходили по каким-то дворам, но машину так и не нашли. Я купил новую, однако в том же сне украли и ее. Безвыходность ситуации усугублялась смутным сознанием, что все это уже было, и не раз.
В отчаянии проснувшись, я успел ухватить обрывок сна и отмотать его назад. И понял, что навязчивый кошмар, годами давивший на психику, – всего лишь сон, игра подсознания, что машину у меня никогда не угоняли, ни в России, где ее и не было, ни в Америке, где я сменил их несколько, а одну даже разбил в лепешку, ухнув на ней в пропасть, но без особого ущерба, так как остался цел, а страховка выплатила полную стоимость.
Избавление от ложной травмы принесло облегчение и позволило переключиться на более приятные материи – литературные параллели. Прежде всего, с рассказом Николая Глазкова, некогда читанным в “Литературке”.
Герою снится, что он садится в автобус, но там страшная давка; тогда он закуривает и ему становится легче; однако жена, оказавшаяся тут же, толкает его в бок, напоминает, что он бросил курить, и велит погасить сигарету; он гасит и от огорчения просыпается; просыпается и соображает, что зря послушался: сигарета ему снилась, и вреда от нее не было никакого, удовольствие же было настоящее.
Эту миниатюру я обычно пересказываю американским первокурсникам – в связи со “Сном смешного человека”.
В конце рассказа Достоевского герой мысленно защищает свою новообретенную веру от скептиков, говорящих, что он “сон, дескать, видел, бред, галлюцинацию. Эх! Неужто это премудро?… Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон?… А между тем ведь это [спасительность христианской любви] – только старая истина…”.
Достоевский отстаивает идеалистический приоритет сна, а Глазков находит изобретательную бытовую мотивировку, но оба заняты привычным металитературным делом – апологией писательства. Вреда никакого, а истина и удовольствие настоящие. Мой же сон, сразу видно, не литературный, житейский, и не случайно предпочтение отдается реальности. Я озабочен сохранностью своего имущества, символически – своего экзистенса в целом, и рад узнать, что на самом деле – наяву – ничего не случилось. Конечно, сон тоже не полное фуфло, он выдает мои сокровенные страхи, но баланс в результате сводится реалистический и положительный.
Что я могу противопоставить страхам? Я сознаю свою беззащитность и уповаю на везение, на незаслуженно щадящий режим, прописанный мне Фортуной. Повторные утраты во сне подтверждают мою принципиальную уязвимость, а житейская статистика – мою беспринципную везучесть. Веря в явь, а не в сон, я оказываюсь эскапистом наоборот. Глазков, которого пилит жена, хочет от нее обратно в сон, к фаллической сигарете. Смешной человек хочет перенести всеобщую любовь из сна в действительность. А я доволен, что ночные напасти пока минуют меня при свете солнца. Ничего удивительного: у них – belles lettres, у меня – non-fiction.