А. К. Жолковский

 Маленькие шедевры – увлекательная тема. Остроумную пословицу Нам, татарам, все равно, что ебать подтаскивать, что ёбаных оттаскивать, я узнал сравнительно поздно, отчего впечатление было особенно сильным. С тех пор загадка этой жемчужины современного фольклора занимала меня, и я, кажется, могу предложить ее решение.

 Сразу же бросается в глаза контраст между физически насыщенным, эмоционально захватывающим содержанием миниатюры и той подчеркнутой отчужденностью, с которой оно излагается. Иными словами, в тематическом плане мы имеем дело с архетипической, в частности (пост)романтической, оппозицией страсти и бесстрастия, на службу которой поставлен контрапункт фабулы и сюжета, внутренней и обрамляющей новелл, излюбленный формалистами и широко разрабатывавшийся русскими классиками от Пушкина до Бунина.

 С одной стороны, налицо образ эротической оргии, мощность которой педалирована целым рядом средств. Тут и безоговорочная фундаментальность самого описываемого процесса; и откровенность двойного удара матерным verbum futuendi; и телесная интенсивность обеих операций, fututio и portatio, эффектным контрастом к которой является поступающее на вход и выдаваемое на выходе первой пассивное состояние, как раз и требующее второй; и регулярность массового действия, которое обслуживается специальным вспомогательным персоналом и описание которого последовательно выдержано во множественном числе (нам, татарам, ёбаных) и несовершенном виде со значением многократности (ебать, подтаскивать, оттаскивать1); и, наконец, энергичный ритм, сообщаемый происходящему тройными повторами (что – что; ебать – ёбаных; подтаскивать – оттаскивать). Из-за всего этого проступают то ли контуры какого-то ритуального действа в духе и масштабе сатурналий, то ли овеянная традицией метафора любовного акта как поля битвы с грудами тел.

  С другой стороны, озадачивает неопределенность сведений о самой сути событий. При всей прямоте дважды повторенного verbum futuendi, блистают своим отсутствием его актанты – как субъект, так и объект, не говоря уже о сирконстантах – обстоятельствах места, времени, и, главное, образа действия, от которых можно было бы ожидать какой-то конкретизации параметров происходящего. Все это обходится в тексте интригующим молчанием. Немаркированным (благодаря множественному числу) остается даже пол участников, хотя в одном случае упоминание о них принимает вид номинализованного причастия (ёбаных).

 Правда, кое-какая информация все-таки просачивается, подсказываемая соседними предикатами подтаскивать и оттаскивать. Но и она, в соответствии с общей анестезирующей установкой текста, отмечена чертами безразличия, инертности, бездейственности – объекты центрального предиката предстают абсолютно безучастными к ходу процесса. Но по сравнению с объектами, пусть пассивными и анонимными, но, по крайней мере, как-то фиксируемыми на пересечении двух операций, еще более поразительно полное отсутствие сведений о субъектах fututio, располагающихся в сердце структуры.2

 Более того, сам центральный предикат futuendi представлен не личными формами, а инфинитивом и причастием (ебать, ёбаных), так что обозначаемое им действие дано не развертывающимся на глазах у читателя, а сначала ожидаемым, а затем законченным. До какой-то степени параличом “неактуализованности” поражены и предикаты следующего уровня – подтаскивать и оттаскивать. В них разыгрывается тот же конфликт между семантикой – физической конкретностью обозначаемых действий и грамматикой – ситуативной неопределенностью, составляющей важный элемент категории инфинитива.

 Правда, в отличие от форм глагола ебать, управляющие ими предикаты подтаскивать и оттаскивать уже не столь абсолютно лишены актантов. Их объектами, как мы видели, являются участники fututio, не названные впрямую, но с точки зрения portatio косвенно уже охарактеризованные через эту свою причастность, хотя и сугубо пассивную. Особенно ясно их характеристика как именно “sex objects” видна во втором случае, где центральный предикат выступает в форме пассивного причастия (ёбаных), употребленного в роли окказионального nomen patientis – имени объекта действия. Но и в первом случае, на стыке двух инфинитивов, очевидно, что по отношению как к подтаскивать, так и к ебать неназванный общий член служит объектом (*подтаскивать [тех, кого] ебать).

 Что касается субъектов portatio, то они, в противоположность загадочным субъектам fututio, вполне конкретны. Это – татары, от лица которых ведется речь и чья субъектная роль синтаксически проецируется с предиката третьего уровня, все равно, на подчиненные ему инфинитивы. К “татарам” мы вскоре вернемся.

 Все равно, располагающееся на самой внешней рамке рамке текста, отличается относительной глагольной полноценностью. Это форма настоящего времени, и у нее насыщены обе синтаксические валентности (конструкцией с что…, что… и местоимением нам). В грамматическом плане это главное сказуемое всего текста, но по иронии, определяющей структуру фрагмента, семантически это – выражение полного “безразличия”. Тем самым все равно образует как бы негатив семантически центрального и активного, но до известной степени пораженного в грамматических правах, предиката futuendi.

  Обездоленность последнего, кстати, проявляется и в месте, занимаемом им в грамматической и повествовательной структуре текста. Центральность по смыслу и по положению внутри рамки достается ему ценой максимальной грамматической зависимости и безличности – это инфинитив и причастие, управляемые инфинитивом, зависящим от все равно. К тому же, в обоих случаях он поставлен не под логический акцент текста (в “рему”), а в зону уже известного (“темы”): обсуждается и утверждается (предицируется) “безразличие к деталям portatio”, а не вопрос о том, имеет ли место fututio, каковое принимается за само собой разумеющееся данное.

  Впрочем, пронизывающая весь текст установка на “неглагольность” (грамматический эквивалент анестезирующей темы “неопределенности, отчужденности”) сказывается и на предикате рамки. Все равно – не личный глагол, а безличное предикативное прилагательное, принадлежащее к так называемой категории состояния, и субъект выступает при нем не в роли подлежащего,а в косвенном (дательном) падеже; не является грамматическим подлежащим и второй актант (что + инфинитивы).

  Управляя инфинитивами, один из которых, в свою очередь, тоже вводит инфинитив, оборот все равно открывает серию хиазмов – концентрических обрамлений. Подобные структуры, основательно изученные французскими структуралистами и постструктуралистами под названием “пропастных”(mise en abime)3, создают противоречивое впечатление неудержимо манящей бездны и в то же время глубоко эшелонированного отгораживания от нее.

 Рамкой, непосредственно вложенной во все равно, является конструкция что…, что…, придающая охваченным ею инфинитивам подтаскивать и оттаскивать модальный характер “альтернативности, гипотетичности”. Концентрический эффект усиливается далее благодаря почти полному тождеству этих инфинитивов, образующих очередное обрамление, в частности – благодаря соотношению их приставок: первая из них как бы останавливает действие корня таскать перед следующей рамкой, а вторая – подхватывает его после нее. Эту последнюю, самую внутреннюю, рамку задает пара аналогичным образом сходных глагольных форм, ебать и ебаных. Хотя по смыслу они, казалось бы, составляют сердцевину вставной фабулы, однако на самом деле, в силу своего грамматического оформления, тоже, как мы видели, лишь предваряют и замыкают эту сердцевину4. Сама же сердцевина как бы вынута – за тройными рамками скрывается фигура умолчания, гипнотически влекущая пустота5.

 Субъект обрамляющего всю картину предиката все равно выступает в двоякой форме: как местоимение первого лица множественного числа нам и как приложение к нему – существительное татарам. Нам сочетает непосредственность повествования от первого лица (чем коннотируется “вовлеченность”) с абстрактностью (переменностью) категории местоимения и, главное, косвенностью падежа, отражающей периферийность роли, выполняемой этим перволичным рассказчиком в фабуле (чем коннотируется “невовлеченность”)6. Далее, существительное татарам, при всей своей референциальной специфичности (“вовлеченность”), является родовым, собирательным понятием (“невовлеченность”). Последнее, на первый взгляд, естественно вытекает из того, что паремия, как всякий гномический текст, претендует на широту обобщений. Однако и здесь наша миниатюра отклоняется от нормы, верная своей установке на амбивалентность, загадочность, невовлеченность.

 В пословицах на сходную тему – об “одинаковости отношения одной вещи к двум другим”7. – обобщение обычно строится одним из двух способов. Либо оно носит универсальный характер, прилагаясь к любым актантам: Любишь кататься – люби и саночки возить; Кто любит собаку, любит и ее хозяина, либо основывается на прямой связи между данным типом деятеля и рассматриваемой альтернативой: Для обжоры что пир, что поминки – все равно; Слепому все равно как смотреть – через открытые или через закрытые двери; и т. д. Случай с “татарами”, которые более конкретны, чем “всякий, кто…”, но менее специфичны по отношению к “тасканию”, чем “слепой” к “смотрению” (тут нужны были бы “силачи”, “слабаки”, “безрукие”, “многорукие” и т. п.), не укладывается ни в тот, ни в другой тип. Тем самым создается еще одна избыточность (почему бы не ограничиться универсальным утверждением об “одинаковости подтаскивания и оттаскивания…”?) и еще одна неопределенность (при чем здесь “татары”?).

 Однако возложение роли равнодушных прислужников-наблюдателей именно на татар не совсем произвольно. Оно имплицитно мотивировано

– их “восточностью”, подразумевающей терпеливость, невозмутимость, пассеизм;

– тем подчиненным – “служебным” – местом, которое они долго занимали в российской социальной иерархии (работая дворниками, банщиками, официантами и т. п.);

– вытекающей из этого “неприхотливостью”, рабским согласием на все самое худшее8;

– и вообще некой “чуждостью” – посторонностью, непроницаемостью, “коммуникативной ущербностью” (часто проявляющейся в особом “татарском” акценте, не различающем родов и падежей)9.

 Как известно, использование точки зрения неграмотного, непонимающего, социально низкого и т. п. рассказчика – распространенный повествовательный прием, сродни сказу. Таким образом, и в выборе собирательного актанта рамки проявилась тема “(не)вовлеченности”, причем даже дважды: как в логическом характере мотивировки – ее “неявности”, так и в ее конкретном содержании – опоре на мифологему “татарского безразличия и неполноценности”. Готовой манифестацией данной мифологемы является пословица Нам, татарам, все равно, что малина, что говно, явственно слышащаяся за текстом нашей миниатюры в качестве одной из вариаций на ту же тему.

 Кстати, сопоставление с этой вариацией, как и со всем классом сходных паремий об “одинаковости отношения…”, помогает выявить существенный аспект рассматриваемого текста. В отличие от подлинного – ценностного – контраста между “малиной” и “говном”, противопоставление “подтаскивания” и “оттаскивания” носит внешний, чисто геометрический характер. В результате, утверждение об индифферентности к направлению portatio предстает практически самооочевидным, почти тавтологичным (см. выше)10. Этим достигается сразу несколько эффектов. Общая аура “безразличия, неактуальности и т. п.”, окутывающая текст, еще больше сгущается; в образ татар как носителей “коммуникативной ущербности” вписывается дополнительный “глуповатый” штрих; а к комическим обертонам текста добавляется еще один.

Работает эта тавтология и на главную оппозицию “вовлеченности” и “невовлеченности”, рамок и обрамляемой пустоты. Согласно Риффатерру (1978), “неграмматичные”, т. е. дефектные в том или ином отношении, участки художественного текста толкают воспринимающего на поиски более глубокого прочтения. Поэтому естественно, что за тривиальными, занимающими непропорционально много места рассуждениями о “подтаскивании” и “оттаскивании” (подобными капусте обрамлений) угадывается молчаливое соотнесение portatio с fututio, подспудно ставящее “татар” в один ряд с участниками оргии (молчаливое и, значит, опять-таки подобное обрамленному “зиянию”). Пунктирно намеченное таким образом отождествление двух групп субъектов, полярно разведенных, как мы помним, в парадигматике и синтагматике текста, соответствует общей установке на совмещение крайностей “невовлеченности” (равнодушные татары) и “вовлеченности” (неизвестные fututor’ы).

К этому центральному сюжетному тропу пословицы мы еще вернемся, а пока что обратимся к субъекту внешней рамки. Его расщепление на две ипостаси – местоимение нам и существительное татарам тоже способствует эффекту “отчуждения, невовлеченности”. В содержательном плане самый факт расщепления создает дополнительный буфер (если угодно, очередную рамку), в конечном счете увеличивающий дистанцию между максимально конкретным (перволичным, привязанным к акту речи) нам и максимально неопределенными участниками оргии. В грамматическом плане этому соответствует осложнение структуры предложения новым, причем достаточно формальным, синтаксическим отношением – аппозитивным.

 Вообще, речевой жест, угадывающийся за формулой нам, татарам, состоит прежде всего в подчеркивании некой коммуникативной пропасти между говорящими и слушателями, которым первые вынуждены формально представляться, объясняя, кто они такие. Этот отстраняющий жест остается в силе независимо от того, адресована ли речь к участникам оргии или к внешнему наблюдателю. В то же время говорящие (“мы”) пытаются отмежеваться и от самих себя в своей низкой ипостаси “татар-portator’ов”. Этим их жест отличается от традиционного противопоставления повествователя особому отрицательному персонажу (Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни; Горький) и близок духу саморазоблачительной исповеди раздираемого противоречиями современного героя (И в моральном, говорю, моем облике/ Есть тлетворное влияние Запада; Галич11.). Эта многоплановая рефлексия подрывает напускную “интеллектуальную ущербность” говорящих, и из-под “татарского” грима проглядывает цинично-амбивалентная физиономия российского человека, которому, собственно, и пристало быть глубинным героем русскоязычной пословицы.

 В целом, автоописательная конструкция нам, татарам, напоминает реплики масок итальянской комедии, обращенные “к рампе”, т. е., произносимые лицом к залу и спиной к сцене (“Я – бедный Пьеро, и мы сейчас разыграем для вас…”). Стилизованные татары одновременно и участвуют в действии (в качестве “слуг просцениума”), и повернувшись к нему задом, комментируют его для зрителя. Их скульптурную позу, с руками и корпусом, поглощенными “тасканием”, и лицом, фронтально развернутым к рампе, можно считать квинтэссенцией всего анализируемого сюжета.

 Как видим, микротекст длиной в десять слов обладает разветвленной структурой, объединяющей множество рамок, раккурсов, действующих лиц и речевых жестов единой темой – “вовлеченности”/”невовлеченности”. Игра разнообразия и единства акцентируется обилием – в пределах столь краткого текста – словесных повторов: на десять словоупотреблений приходится всего семь разных лексем, почти половина которых (три) появляются дважды (что, ебать, под/от-таскивать).

 Работа повторов не ограничивается лексическим слоем текста и организует другие его уровни. В синтаксическом плане, как было показано, центральная установка на “неактуализованность, отчужденность” прокладывает себе дорогу через многообразие примененных конструкций и категорий – безличной, инфинитивной, аппозитивной, номинализованного причастия, альтернативного оборота с что…, что…, объединяемых общим свойством “нефинитности”. А на таких сугубо формальных уровнях, как фонетический и ритмический, куда содержательная тема может проецироваться лишь в крайне обобщенном, т. е. обедненном, виде12., оппозиция “единство”/”разнообразие” становится манифестацией противопоставления между “фабульной вовлеченностью” и “рамочной невовлеченностью”.

 Фонетически “многообразие” представлено почти полным набором типов русских согласных, “единство” – повторением согласного Т и одних и тех же гласных (ударных А, О и безударного и/ы). Ритмически текст, производящий, на первый взгляд, впечатление свободной разговорной речи, оказывается подчинен довольно строгому рисунку: перед нами как бы три строки четырехстопного хорея с небольшими отклонениями – вольностями народного стиха (“лишним” слогом в начале 3-й строки и безударными окончаниями в 3-й и 4-й строках).

 На эффект стихотворности тонко работает также бегло упомянутая выше постановка форм глагола futuendi не в рему, т. е. не под логический акцент фразы. Под таким акцентом по смыслу и риторике пословицы должны бы находиться глаголы portatio, точнее, различающие их приставки. Однако, невозможность акцентировать приставки плюс инверсия глаголов portatio и fututio – вынос последних в обоих случаях вперед, приводят к тому, что на ебать и ёбаных падает дополнительное фразовое ударение. В результате, обе серии глаголов оказываются выделенными с одинаковой силой. Но тем самым текст приобретает черты равномерно акцентированного, как бы скандируемого стиха, в котором, как и водится в стихе, ослабляется практический, буквальный смысл и активизируются вторичные смысловые признаки. Такое “уравнивание” акцентов особенно созвучно разрабатываемой в данной пословице теме “безразличия и, в частности “приравниванию” portatio и fututio (о чем речь уже шла и еще пойдет).

  Еще большую стиховую структурированность тексту придает взаимодействие фонетики и ритма. Первая “строка”, соответствующая самой внешней рамке (Нам, татарам, все равно) полноударна: в ней столько же ударений (четыре), сколько в двух остальных вместе взятых. В результате общее членение текста сдвигается от чисто количественной трехчастности, 1 + (1 + 1), к более уравновешенной ритмико-просодической четырехчастности (1 + 1) + (1 + 1). Такое членение поддержано и рисунком ударных гласных: А – А/ О – О/ А – А/ О – А (с типичной для стиха суммирующей переменой в концовке, сочетающей О и А). Получается своего рода четверостишие, в котором уже  целых две “строки” отведены под главную рамку. В звуковом плане эта рамка отличается сонорно-носовой артикуляцией на Р, Н, М, создающей ауру одновременно “звучности”, т. е. “активности”, и “сонности”. При этом максимально “сонное” Н опоясывает двустрочие (НАМ… равНО), образуя еще одну изящную мини-рамку13.

 Вторая половина “стихотворения”, располагающаяся вплотную к фабульному действию, оркестрована преимущественно взрывными и фрикативными согласными, среди которых выделяются Б/П и К/Х, – вдобавок к многочисленным Т, проходящим через весь текст. Последние, кстати, не только представлены здесь во множестве (благодаря обилию инфинитивов), но и достигают своего рода кульминации, удваиваясь на стыках приставки и корня в двух очень сильных (предударных и симметричных) позициях: паТТАскивать и аТТАскивать.

 Тем самым лишний раз акцентируется роль этой пары глаголов, занимающей промежуточное положение между предикативным, но безразличным все равно и страстными, но обезличенными ебать и ёбаных. В результате, глаголы portandi, интенсивные семантически (по сути обозначаемых действий), морфологически (ввиду итеративного суффикса -ива-), просодически (в силу своей четырехсложности, затмевающей двух- и трехсложные verba futuendi) и фонетически (благодаря двойным Т), попадают в самый фокус поэтической структуры. Этим, в соответствии с учением Тынянова о суггестивности стихового ряда, провоцируется оригинальный семантический эффект. В операции “подтаскивания-оттаскивания”, с ее равномерным колебательным ритмом, одновременно по сходству и по смежности высвечивается, как бы набрасываясь игрой светотени, аналогичный рисунок центрального полового акта, названного, но не актуализованного, тут же рядом, в проеме многочисленных рамок.

 Эта мерцающая (в разных смыслах) метафора-метонимия14., резонирует с подразумеваемым приравниванием татар-portator’ов анонимным fututor’ам, довершая их фигуральное слияние в единый образ исполненного невозмутимой силы мирового фаллического начала, способного одновременно участвовать в интенсивном половом процессе и отрешенно наблюдать за ним со стороны. Но татары, как мы помним, совершенно эксплицитно заявлены в качестве субъектов повествования (нам), с каковыми, в свою очередь, несмотря на их якобы “татарское” обличье, охотно – благодаря дискурсивной магии первого лица, особенно действенной в паремиях, –  отождествляет себя всякий употребляющий данную пословицу русский. Так задается траектория неуклонного затягивания потребителей текста внутрь конструкции, ведущая – шаг за шагом, рамка за рамкой – в провал ее сердцевины.

*    *    *

 Итак, в рассмотренном тексте удалось выявить концентрическую рамочную структуру с завораживающе зияющей, хотя номинально и заполненной, пустотой посередине15, – структуру, выражающую и в то же время комически подрывающую тему “эротической (не)вовлеченности”. В определенном смысле разгадкой художественного секрета миниатюры оказалась, таким образом, тщательно разыгранная на всех ее уровнях загадочность.

 На этом более или менее объективный виток анализа имеет смысл объявить законченным. Дальнейшие рассуждения могли бы пойти по пути углубления в психоаналитическую и дискурсивную суть многозначительно очерченной вагинальной воронки (в духе Лакана и его последователей); поднятия проблемы подсознательных фаллических страхов, плодящих образы любви-смерти (битвы с грудами тел; зияющей пустоты) и компенсируемых фантазиями о неисчерпаемо мощном в своем безличном хладнокровии половом акте (в духе классического фрейдизма); заострения внимания на культурологическом аспекте данной пословицы как образца циничной ментальности советской интеллигенции эпохи застоя; или, наконец, расширения темы до масштабов исторической памяти и коллективного бессознательного, что позволило бы интерпретировать текст с точки зрения двойственной мифологемы “татар” (былых завователей, в дальнейшем побежденных, но пропитавших собой всю культуру и даже, согласно народной этимологии, подаривших русскому языку его самый сокровенный глагол – все тот же verbum futuendi), какой она сложилась в русском национальном сознании, осциллирующем между полюсами кенозиса и ксенофобии, западничества и евразийства; и т. д., и т. п. Мне, однако, кажется предпочтительным удержаться, a la Якобсон, в границах констатированной структуры, не соскальзывая в ее сомнительные глубины, – остаться верным ее программной беспристрастности.


ПРИМЕЧАНИЯ

 Опубл. “Новое литературное обозрение”, 6 (1993-1994): 15-24.

1. Форма ёбаных двусмысленна: по форме это причастие несовершенного вида, а по значению – как совершенного, так и несовершенного.

2. В восприятии некоторых информантов множественность участников процесса, безучастность его объектов и неназванность субъектов складываются в образ “массового насилия над безгласными жертвами, совершаемого анонимными палачами и описываемого циничными исполнителями-соучастниками”. В пользу такой интерпретации, помимо красноречивости “подтаскивания-оттаскивания”, говорит также переносное значение глагола ебать – “причинять вред, ругать, обижать, обманывать” (ср. построенный на игре прямого и переносного смыслов анекдот о председателе колхоза, который, когда анализ его мочи показал беременность, говорит: “А что, в райкоме меня ебут, в обкоме меня ебут – может, где и подхватил”).

3. См., например, Делленбах 1976.

4. В этой рамочной конструкциии предпочтение отдано формальному параллелизму двух основных предикатов (сначала глагол fututio, затем глагол portatio) перед логикой временного следования и принципом концентрического обрамления (сначала “подтаскивание”, потом fututio, затем “оттаскивание”). Следствием такого пролипсиса формы ебать является усиление шокового эффекта, связанного с употреблением табуированного глагола. О еще одной важной функции этого пролипсиса см. Примечание 14.

5. О подобных обрамлениях, в частности, в “Станционном смотрителе”,  см. Жолковский 1992: 109-129, с опорой на Бочаров 1974: 157-74, О’Тул 1982.

6. Важным элементом семантико-синтаксической функции русского датива является указание на спонтанность события, его неподотчетность актанту.

7. О них см. Пермяков 1979: 180-82, где рассматривается Конструктивный тип IIA 2, Группа 20, Подгруппа К, случай А: “Отношение одной вещи к двум другим, находящимся в определенной связи между собой […], одинаково: как она относится к первой […] так и ко второй”.

8. Свидетельством низкой оценки “татар” в русском провербиальном менталитете служат два, казалось бы, противоположные по смыслу варианта одной пословицы, но оба исходящие из пренебрежительного отношения к “татарам”: Незваный гость хуже [лучше] татарина. Использование “татарского” мотива как готового предмета для разработки темы “неприхотливого безразличия” лежит в основе все растущего жанра пословиц с зачином Нам, татарам, все равно..., целый ряд которых приводится в статье.

9. Ср. один из вариантов рассматриваемой пословицы: Нам, татарам, одна хуй, что ебать подтаскивать, что ёбаных оттаскивать, засвидетельствованный, например, в повести Юза Алешковского “Николай Николаевич” (1980: 8). Кстати, здесь “грамматическая ущербность” работает на “невовлеченность” и непосредственно: нейтрализация рода самой “мужской” лексемы русского языка “согласованием”с ней женской формы одна, т. е., если угодно, символическая (авто)кастрация татар, служит дополнительной мотивировкой их “безразличия”.

10. Ср., напротив, вариант: Нам, татарам, все равно, что наступать бежать, что отступать бежать, где направление действий четко выражает ценностное противопосталение, а также вариант Нам, татарам, все равно, что самогон, что пулемет, лишь бы с ног валило, где ценностное противопоставление принимает масштабы опппозиции “жизнь/смерть”.

11. Впрочем, подобная двойственная самооценка – под давлением идеологизированной внешней точки зрения – представлена и в достаточно ранних текстах, ср. рассматриваемый Б. А. Успенским (1970: 24) пример из онежской былины: Тут  с о б а к а  Калин Царь говорил Илье да таковы слова:/ Ай ты старыя казак да Илья Муромец!/ Да служи-тко ты  с о б а к е  царю Калину.

12. Об обедненной проекции содержательных тем (тем “первого рода”) на формальные уровни текста см.  Щеглов и Жолковский 1987: 47, 78-80.

13. Эта рамка в целом отмечена интенсивными повторами на уровне консонантизма: н-м-т-т-р-м-ф-с-р-в-н.

14. О глубинном родстве метафор и метонимий см. Пастернак 1991 (1914), Каллер 1981. Что касается вопроса об отождествлении двух групп субъектов и соответственно обоих основных предикатов пословицы, то он представляет интересную проблему, и я ограничусь здесь лишь контурами ее постановки.

 Как уже было сказано, уравнение “татары = fututor’ы”возникает на уровне не прямого, фабульного содержания пословицы, а ее переносного, поэтического смысла (риффатерровского significance), еще менее обязательного, чем любое возможное прочтение. В его пользу, вдобавок к риторической привлекательности совмещения двух главных противоположностей текста (“невовлеченность, татары”/”вовлеченность, fututio”) и к примененной в тексте поэтической технике соотнесения глаголов portandi и futuendi, говорит следующее.

 Кандидатура татар с самого начала выдвигается на роль fututor’ов благодаря пролипсису глагола ебать (см. Прим. 4): первым – еще до появления глагола подтаскивать – возникает кадр, в котором татары и ебать естественно монтируются в пару “субъект – предикат”.

 Последующее вхождение в кадр инфинитива подтаскивать отчасти ослабляет очевидность такого осмысления, но не подрывает его целиком – ввиду как житейской вероятности “подтаскивания для себя”, так и грамматической распространенности (особенно в устной речи) парных форм типа сидеть читать; бегать прыгать.

 Последующее развертывание фабулы более или менее окончательно (хотя и не для всех опрошенных информантов) опровергает эту интерпретацию отношений, но самый мотив оказывается отчетливо заданным.

 При всей вопиющей несовместности fututio с “безразличием” (а может быть, именно в силу схождения крайностей – не только в поэтических произведениях, но и в языковой семантике и бытовой ментальности), одним из идиоматических значений основного русского verbum futuendi является как раз “безразличие, пренебрежение” (Ебал я ваши именины; Ебал я эти щи; А я ебать хотел этот воскресник; и т. п.; эвфемистическим синонимом этого значения служит глагол плевать). Таким образом, в полном соответствии с якобсоновской идеей проекции парадигматики на синтагматику, пословица открывается целой серией квази-синонимов, варьирующих сему “безразличие”: татары – все равно – ебать.

15. Стоит сопоставить рассматриваемый текст с отчасти сходной структурой лимерика “There was once a lady of Spain/ Who said: “Let us do it again/ And again and again/ And again and again/ And again and again and again”, где, однако, умолчание выдержано полностью; см. Жолковский 1978: 6-7.