А. К. Жолковский
В 1960-е годы Польша была для нас витриной Запада (поляки говорили, что живут в cамом веселом бараке социалистического лагеря). Туда разрешалось поехать по частному приглашению – при наличии положительной характеристики от парткома. Уже тогда там можно было все купить, посмотреть западные фильмы (я смотрел по три в день) и вообще почувствовать себя в Европе.
Поучительны были также впечатления от польского языка, на котором я нахально заговорил, едва ступив на варшавский перрон (ноябрь 1967 г.). Разумеется, я делал смешные ошибки. В кассе кинотеатра я попросил билет “w pierwszym rzadzie”. В денежном отношении это было неглупо – нумерация рядов шла с конца, и последний был самый дешевый, но в языковом я провесил лапшу, не учтя, что rzad это не только “ряд”, но и “правительство”, причем в косвенных падежах они расходятся, – надо было сказать rzedzie. Кассир немедленно парировал: “W perwszym rzadzie? Czy pan jest Gomulka?” (“В первом правительстве? А вы что, Гомулка?”).
Как видно из последней фразы, русскому вежливому “вы/Вы” соответствует польское “pan”, речь о котором ведется в 3-м лице: букв. “Разве господин является Гомулкой?”. Я это знал, но вскоре обнаружил, что и тут имеется особая советская поправка.
Вскоре после приезда меня пригласила в гости профессор Мария-Рената Майенова, первая леди польского литературоведения. Всю войну она как еврейка скрывалась от немцев в подвале, и никто ее не выдал. Ее муж, пан Майен, в период между войнами – польский посол в Праге, а теперь пенсионер, довольствовался ролью второй скрипки при знаменитой жене, в кругу которой к нему относились с подчеркнутым почтением.
С продуктами было плохо, и ради гостя открыли с трудом добытую банку тушенки. Признательный гость, как мог, заговорил по-польски. Пан Майен любезно что-то ответил, но на него тут же напустилась Майенова:
– Почему ты говоришь ему “вы”?!
– Но он же советский!!
– Да, но не партийный!!!
Оказалось, что коммунисты создали специальный партийный польский, в котором вместо старорежимного “пана” фигурировало “вы” российского образца. Вот на такое ненатуральное “wy” ко мне и обратился буржуазный дипломат пан Майен.
Поляки тяготились этим оккупантским извращением родного языка (который по-польски, единственный из всех языков мира, имеет особое название, “польшчизна”, как если бы был не языком, а страной или абстрактным свойством, – у Юлиана Тувима есть даже знаменитая строчка о mojej ojczyznie-polszczyznie) и при случае всячески над ним издевались.
Мой знакомый Ежи Каминьский, будучи бездомным студентом, прирабатывал в каком-то мелком музейчике, используя его и как ночлег. Партийный директор смотрел на это сквозь пальцы, но требовал, чтобы за час до открытия спальный мешок был убран. Но однажды он, конечно, застал Ежи спящим посреди экспозиции и стал кричать, что выгонит его с работы. Ежи ответил:
– Coscie, panie towarzyszu, tacy nerwowi? (“Чтой-то вы, господин товарищ, такие нервные?”)
Русский перевод не передает всего грамматического сарказма этой реплики. Coscie – не простое “что”, оно снабжено окончанием 2-го л. мн. ч., то есть согласовано с “вы”. Оксюморонное “господин товарищ” звучит вдвойне издевательски благодаря уважительным формам звательного падежа, которыми снабжены оба слова. “Такие нервные” забавно и по-русски, но в оригинале дополнительно играет на различении в польском двух типов множественного числа: выбран, естественно, тот, который учитывает мужской пол собеседника, представляя последнего в виде целого коллектива мужчин. В короткой реплике развернута внушительная батарея исконно польских форм, как бы корчащихся под владычеством ненавистного русского “вы”.
Ежи был-таки уволен, а после антисемитской кампании 1968 года уехал в Швецию и не вернулся. Я видел его в Уппсале в 1979-м, когда и сам эмигрировал.
Во второй свой приезд в Польшу (1968 г.) я уже настолько прилично там ориентировался, что встретившие меня на вокзале знакомые тут же пересадили меня в другой поезд, объяснили, как в Закопане сесть на нужный автобус, где сойти (у “Водопадов Мицкевича”), как пройти через лес и найти туристскую гостиницу (schronisko, “приют”), в которой спросить Ежи Каминьского (тогда мне еще не знакомого). Все произошло, как по нотам, и молодой хозяин турбазы, сходив куда-то наверх, вернулся с сообщением, что пан Каминьский сейчас спустится. Вскоре он действительно спустился, мы познакомились, он спросил, есть ли мне, где ночевать, я сказал, что пока нет, и тогда он предложил устроить меня в этом же приюте. Мы поднялись наверх, и я не поверил своим глазам: огромная, во весь этаж, зала была уставлена двухъярусными нарами; одна из коек, по соседству с Ежи, пустовала и предлагалась мне. Не помню, провел ли я там ночь или, гуляя по Татрам, мы разместились где-то еще, запомнилось другое – что даже в этой грязной общаге вечно бездомный Ежи оставался паном и хозяин приюта сам сходил за ним.
В новом русском “господин” постепенно обживается, но по-прежнему сохраняет некий отчужденно-негативный статус. Боюсь, что без грамматической опоры на соответствующее местоимение его шансы не важнец.