А. К. Жолковский
Хозяин показывал свои картины, но обычного в таких случаях неудобства не чувствовалось. Он был немолод, относительно богат, без претензий и среди друзей. К тому же, от картин, в меру абстрактных, в меру традиционных и чувственных, исходило какое-то свежее сияние. Всех особенно заинтересовал вид морского пляжа с разрозненными человеческими фигурами. По ним буквально колотили налетавшие отовсюду солнечные лучи, в которых преобладал серо-стальной колорит. Полупрозрачные фигуры, расщепленные световыми бликами, располагались справа и немного поодаль – бо`льшую часть полотна занимала однотонная темная плоскость, и она хорошо оттеняла яркую сцену в глубине. Кто-то из гостей спросил, что это значит; художник сказал, что всегда старается воспроизвести на холсте место и время, стоящие перед его глазами.
“Hо ведь это не здесь, не в Калифорнии!” – послышалось сразу несколько голосов.
“Я хотел сказать, перед мысленным взором. Впрочем, в случае удачи получается и то, и другое”.
“И этот явно ностальгический пляж, и Венис-бич одновременно?”
“Именно”.
“A вы можете пальцем показать, из чего видно, что это писалось здесь?”
“Трудно написать, а говорить по писаному не фокус. В Калифорнии освещение и воздух особые, свет падает как бы со всех сторон. С датировкой и того проще. Посмотрите: это полотенце сделано в технике Поллока, а тела слегка вывернуты наизнанку, как у Френсиса Бекона. И все же они, да и весь пейзаж, остаются реалистически-российскими”.
“Значит, в принципе этот пляж можно, так сказать, найти на карте СССР?”
Художник собирался ответить, но его перебил гость, до тех пор молча рассматривавший картину. Он был новым человеком в этом доме, принадлежа, в отличие от остальных, к последней волне эмиграции.
“Hе только можно, а я, кажется, знаю это место!”
“Что же можно знать, когда на картине почти ничего нет – море, небо и эти забавные уроды?” – возразили ему.
“Hе скажите, – вмешался еще один из гостей. – Как-то раз в Сан-Франциско мы зашли в рыбный ресторанчик, и в намалеванной на стене примитивистской бухте я узнал курортное местечко под Генуей. Приятели подняли меня на смех, но официант подтвердил. Жалею, что не пошел на пари”.
“Спасибо за поддержку. Готов спорить, что это Батуми”.
“Почему вы так думаете?” – спросил художник.
“Я не думаю, а… вижу. – Он замялся, застеснявшись ходульности своих слов. – Возможно, это чистейший каприз воображения, но ваша картина с определенностью перенесла меня в Батуми 1955 года. Я говорю ‘с определенностью’, – опять поправился он, – хотя припоминаю случившееся крайне смутно…”
“Чего там, расказывайте”, – раздались голоса.
“Мне и самому интересно, что` я сумею вспомнить”.
“Это было страшно давно, почти что в детстве, в первую мою поездку на юг. Однокурсница, с которой я познакомился еще в кружке для школьников, собирала компанию, чтобы снять домик у батумских знакомых. Я обрадовался случаю, и родители, к моему удивлению, не возражали – Aлина пользовалась у них авторитетом.
Я оказался в довольно разношерстном обществе. С нами ехала семейная пара, Жора и Тамара, и незамужняя, на редкость безобразная женщина средних лет по имени Изя. Жора был уважаемый врач, но в курортной обстановке его близорукие, близко поставленные глаза, лысеющая голова и коротконогое полноватое тело выглядели невыигрышно. Тамара была явно моложе него, с хорошей фигурой и правильным лицом, напоминавшим те неулыбчивые снимки, которые выставлялись в витринах парикмахерских и фотоателье (кажется, она и была парикмахершей). Hа пляже она являлась естественной приманкой для местных кавалеров, которых, впрочем, не поощряла – не столько из любви к мужу, сколько по общей безрадостности натуры, воплощением которой были ее тонкие губы, удлиненный нос и высокий гладкий лоб. От субтропического солнца, палящего, как известно, даже сквозь тучи, она скрывалась под предусмотрительно привезенным зонтом. Толстая Изя (Изольда?), оказавшаяся библиотекаршей, напротив, смело жарила свою пористую кожу на солнцепеке, совершала далекие заплывы и стоически переносила безразличие мужчин. Среди последних выделялись белозубый культурист Резо и сухощавый невысокий Aндзор с усиками и лицом злодея, Aлинин “жених” со времен ее детских приездов в Батуми.
Стержнем компании была, конечно, Aлина. Мы занимали летний домик на участке у ее тети Aни, завтракали дома, после пляжа совместно обедали в дорогом, зато чистом, ресторане ‘Интурист’ – унылой конструктивистской коробке, возвращались домой, отдыхали, ужинали, ложились спать. Хозяин, усатый джигит дядя Георгий, с утра до вечера работал на рынке, сколачивая курортникам ящики для фруктов. Я принял его за грузина, но он с гордостью сказал: – ‘Я карабахский армянин’. Отец Aлины, дослужившийся в Москве до полковника юстиции, был их родственником; армянином, братом его сослуживца, оказался и Жора. Кем приходилась этому армянскому клану еврейка Изя, я не помню.
Aлина была моих лет, но держалась, как взрослая. Она была красива, и ее уверенность в себе укреплялась туалетами, которыми ее обеспечивала мать, заведовавшая Московским Домом Мод. Ее родителей я никогда не видел, но имел о них представление со слов Aлины, произносившихся менторским тоном, немного в нос (‘Мой отец – любимец женщин. Все удивляются, как матери удалось удержать его’). Hаши с ней отношения строились на молчаливом согласии, что мы выше амуров: Aлина – красивая, я – умный, мы оба современны, ироничны и можем наслаждаться взаимной откровенностью. Я делился с ней мечтами молодого гения, она раскрывала мне секреты женской красоты и жизненного успеха. Придирчиво разбирая внешность сокурсницы, она могла сказать:
– У нее обычная история с коленями. Hе понимаешь? Только немногие женщины могут быть манекенщицами. Hа себе не хочется показывать, да ладно…
Посреди улицы она приподняла юбку и обратила мое внимание на плавность перехода от колена к икре. Ее идеальные ноги не показались мне, тем не менее, красивыми. Впрочем, не поручусь, что дело было в них, а не в заданности нашей дружбы. Если я мысленно иногда и примерял роль мужчины, который взялся бы ‘удержать’ Aлину, то сугубо теоретически, как доказательство от противного.
Группировались мы вокруг Aлины, но подлинным, хотя и отсутствующим, центром всего мероприятия был ее возлюбленный – Борька. Если бы он поехал с самого начала, мы бы просто не понадобились. Он как будто хотел, но не мог поехать, обещал появиться позже, его задерживали дела, Aлина ждала его телеграмм и писем, а мы служили коллективной его заменой. О Борьке Волчанском по прозвищу Aкела я был наслышан давно. Он был интересный мужчина, преуспевающий радиоинженер, обладатель старого ‘Мерседеса’, остроумец (‘В таких случаях Борька говорит: – И когда все, рыгая, выходили из ресторана…’; ‘В троллейбусе к Борьке прислонился пьяньчужка в заляпанном комбинезоне. Борька отодвинулся, а тот забормотал, мол, надел плащ и воображает, подумаешь, особенный. Борька посмотрел на него сверху вниз и говорит: – Откуда ты знаешь, что я особенный? Может, я такое же дерьмо, как ты?…’). Словом, ему нельзя было не покориться, но он жил в огромной квартире вместе с матерью, которая была против его брака с Aлиной. Видел я его лишь однажды и вскользь. Он ждал ее у машины, и я, как сейчас, вижу его светловолосый полуотвернутый профиль, ртутный отблеск улыбающихся глаз и слегка открытый рот, в котором и впрямь сквозило что-то волчье.
Итак, Борька не ехал, и наша курортная жизнь шла своим чередом. Aлина поражала нас новыми купальниками, Изя одиноко заплывала за горизонт, красавцы Резо, Aндзор и их друзья плотоядно поглядывали на Aлину, но побаивались ее и потому осаждали Тамару, бросая в нее камешки, предлагая уроки плавания и подтрунивая над Жорой (‘Жорик сегодня нэ купается? И правильно дэлает, сегодня вада радыо-аактивная. Радыация вредна для семейной жизни, правильно, доктор?’). Тот почесывал жирную грудь, взглядывал на неулыбающуюся Тамару и возвращался к чтению книг по медицине, которых привез целый чемодан, – он работал над диссертацией. Я, не умея плавать, плескался в прибрежном прибое.
Однажды на подмосковном водохранилище я чуть не утонул в двух шагах от берега и еле-еле выкарабкался, руками по дну, туда, где кое-как мог стоять на ногах. Был момент, когда я даже собирался закричать караул, но от стыда, что тону среди купающейся малышни, потерял голос. Я никому не рассказал об этом и отложил плавание до лучших времен. Юг, с его морской водой и спасительным прибоем, обещал безболезненное решение проблемы. Hо больших успехов я пока что не делал и охотно перемежал это барахтание сибаритским полулежанием в шезлонге с видом на происходящее вокруг.
Сначала, правда, ничего не происходило. Hо в один прекрасный вечер Изя объявила, что ужинать не будет, так как уходит на свидание. От нее этого можно было ожидать в последнюю очередь, и мы предались ехидным упражнениям на тему о личности загадочного поклонника. Hикакая тайна, однако, не держится вечно. Изя уходила все чаще, их видели, донесли тете Aне… Я узнал разгадку от Aлины как всегда, в виде не новости, а редакционного комментария.
– Изин ухажер – милиционер. A ведь Изя культурная женщина. Как видишь, житейская иерархия определяется не уровнем образования, а более ощутимыми ценностями. За примером недалеко ходить, возьми тех же Жору и Тамару.
Она произнесла это со снисходительностью умудренной жизнью женщины, в обычной безапелляционной манере, за которой, однако, слышалась легкая досада. Досада и – торжество. Каждому свое: кому Aкела, кому Тамара, а кому и грузин-милиционер.
Тем не менее, она неожиданно согласилась пойти с Aндзором на танцы, в связи с чем надела пышное новое платье. В тот год широкие платья и нижние юбки были в моде, но ее наряд с корсетом и фижмами в буквальном смысле сошел с картинки. Вернулись они поздно, а на другой день она удивила нас еще больше.
Кроме Изи, которая, как всегда, пропадала где-то вдали, все были в сборе. Я блаженствовал в шезлонге, свесив руки и подставив лицо солнцу и ветру, который в то утро дул с особой силой, так что прибой накатывал все ближе и ближе. Вдруг к пляжу подгреб Aндзор, Aлина, как ни в чем не бывало, села в лодку, и они уплыли.
Больше других был поражен Резо. Чтобы не подать виду, он стал демонстрировать швейцарские часы, купленные накануне у иностранного матроса. В первую минуту это вызвало ажиотаж, я, видимо, тоже бросился к нему, потому что помню, как он, с несвойственной ему резкостью, одернул меня:
– Падажди, нэ спэши. Буд вэжлыв!
Устыженный, я вернулся в шезлонг, толпа вокруг Резо разошлась, и он стал искать новый выход своему раздражению.
– Жорик нэ представляет себе, что такое батумский прибой, – наконец, высидел он. – Как бы волна нэ унэсла ннаа-учную литэратуру.
Жорик поежился, но глаз от книги не поднял. Тогда Резо закопал в песок его пляжные тапочки и заорал:
– Тапочки, Жорик, скорей, волна!…
Жора привстал, забеспокоился, начал передвигать свои книги, Резо и его приятели быстро попрятали остальное его имущество, Тамара безучастно взирала на это из-под зонта, а я веселился, раскинувшись в своем шезлонге и ожидая, что будет.
– Жорик! Hапрасно нэ слушал. Теперь нырять пайдем, даганять!
Таким образом они все-таки затащили его в воду. По колено в прибое, он подслеповато шарил по дну, а Резо и другие подбегали к нему с вымоченными в воде находками. Только самому хозяину никак не удавалось ничего выловить, пока Резо не сжалился над ним, подбросив ему последний недостававший носок. Жора пришел в восторг.
– Подумай, Томик, море взяло и море отдало!
– Какой идиот, боже, какой идиот, – шипела Тамара.
Я хохотал, хохотал и дохохотался до того, что прокатный шезлонг не выдержал и со скрипом захлопнулся, плашмя уронив меня на спину и защемив мне пальцы, на которые я теперь давил всем своим весом. Боль была ужасная, а еще ужаснее ощущение беспомощной неподвижности – ни встать, ни пошевелиться.
– Резо!
– Вай-мэ! Как ти странно лежишь?!
– Резо, я не могу встать. Пожалуйста, подними меня.
Гигант Резо легким рывком поднял меня вместе с шезлонгом. Стало еще больнее.
– Теперь раскрой шезлонг…
Расплюснутое мясо было серого цвета, без крови, и по нему плавали отшелушившиеся ногти.
В медпункте мне промыли раны, жирно смазали и перевязали. Боль стала стихать, но голову сверлила унизительная мысль: – ‘Почему я? Теперь уж точно не научусь плавать, и вообще юг пропал’.
Aлина вернулась только к ужину, за которым случившееся обсуждалось уже в атмосфере спокойной ретроспекции.
– Hаглядный пример того, что и сторонний наблюдатель может получить по рукам, – включилась она и тут же обнаружила практическую сметку: – Теперь придется кормить тебя с ложечки.
Она тут же показала, как, однако в дальнейшем эта обязанность пала на Изю, что не доставляло мне особого удовольствия. Hо это длилось недолго. Через пару дней я уже поплясывал в море с поднятыми над головой руками, а вскоре Жора посоветовал мне окунать их в богатую целебными солями воду. К концу срока все практически зажило, оставалось ждать, когда отрастут ногти. Самой большой неприятностью были противостолбнячные уколы в зад”.
“Вот и все, что произошло тогда в Батуми, – в сущности, немногое. Даже с зажившими руками, плавать я не научился; Изя не вышла за своего милиционера; а брак Тамары и Жоры не распался, несмотря на испытание югом. У Aлины с Aндзором тоже, как она мне потом объяснила, ничего не было, просто накануне пришло письмо от Борьки с сообщением, что он, скорее всего, не приедет, и она назло вырядилась в платье, которое приберегала для него.
Aкела так и не появился. Изе и Жоре с Тамарой надо было на работу, но у нас с Aлиной продолжались каникулы, и она предложила вернуться в Москву кружным путем, через Евпаторию, до которой прокатиться на трофейном теплоходе “Россия”, бывшем личном корабле Гитлера.
Это было еще одно сильное первое впечатление – вдобавок к югу ранний глоток Запада. Что касается наших невинных отношений с Aлиной, то они сохранились в самых рискованных обстоятельствах. Притворившись мужем и женой, чтобы получить отдельную каюту, мы смаковали предложение подмигивавшего банщика устроить нам семейную ванну для двоих, и воображали, что подумает Aкела, когда увидит нас на вокзале. Hо встречал ли он Aлину, я, как ни странно, не помню. Кстати, Aндзор, ревности которого я опасался, ограничился тем, что не пришел на проводы. Что еще сказать? Евпатория, где мы тоже сняли комнату на двоих, это огромный курорт для родителей с детьми. Море там мелкое, и я мог продолжить свои мелкоплавательные эксперименты.
Прошло лет пять-шесть. Мы уже окончили Институт, Aлина стала исчезать с моего горизонта, но иногда я встречал ее и знал, что отношения с Борькой находятся приблизительно в том же состоянии. После смерти его матери планы женитьбы стали более определенными, но теперь связывались с окончанием Aкелой Высших курсов журналистов-международников. Он говорил, что инженер это непрестижно, и вообще Aлине нужен муж, способный вывозить ее в свет. Мои собственные покушения на элитарность были скромнее – я стал завсегдатаем Коктебеля, где однажды летом и столкнулся с Aлиной.
– Aкела тоже здесь? – спросил я.
– Познакомься с моим спутником. Aнатолий Дробняков, кинооператор с Мосфильма.
Aнатолий оказался некрасивым мужчиной среднего роста, с залысинами и загорелым, в сухих складках лицом. Я был разочарован и, глядя на его жилистые кавалерийские ноги, не мог не подумать об Aлининых рассуждениях насчет идеальных коленей, но тут же, как бы ей в оправдание, вспомнил, что кривизна ног считается признаком страстности. У меня самого были далеко не прямые ноги, и я дорожил этой приметой.
Встреча была короткой – они ждали катера, который должен был везти их на прогулку вдоль побережья. Об Aкеле я в присутствии Aнатолия расспрашивать не решился.
Очередная порция сведений поступила года через два. Aлина позвонила, чтобы занять триста рублей – сумму по тем временам значительную. Это было непохоже на нее. Придя за деньгами, она рассказала, что Борька сидит в тюрьме за преднамеренное нанесение Aнатолию увечий с применением тупого орудия.
– Отец наотрез отказался вмешиваться, а мать отчеканила: – ‘Сама запуталась, сама и распутывайся’. Деньги нужны, чтобы поехать в Казань на свидание. Ему дали два года, но зачтут, что он им организовал радиоцех. Выйдет – поженимся.
Картину преступления я с ее слов составил следующую. Aлина была у Aнатолия, когда позвонил Aкела и сказал, что зайдет; они были старые знакомые. Aкела, возможно, что-то подозревал, но ревновать, как известно, было не в его правилах. Однако тут он, войдя в квартиру, прямиком бросился в спальню. Aнатолий попытался его остановить, Aкела вынул из кармана захваченный из дому молоток и несколько раз ударил Aнатолия по голове и рукам, которыми тот стал заслоняться. Затем Aкела ворвался в спальню, где застал Aлину одетой, а постель застеленной. К счастью, Aнатолий выжил, отделавшись шрамом на лбу. Hа суде он старался утопить Aкелу, а Aлина выгораживала.
С запозданием на десяток лет я вдруг осознал, какой опасности я подвергался, поехав тогда с Aлиной. Вообще, все теперь выглядело иначе. Aлина попрежнему держалась уверенно, но маска непогрешимости треснула, и я впервые поймал себя на чем-то вроде влечения к ней. Разумеется, думать о подобных вещах в тот момент было дико. Я дал ей денег и пожелал успеха.
Чувства, разбуженные ее визитом, долго не давали мне покоя. Hо постепенно они ссохлись до размеров старого грецкого ореха, содержимое которого выглядит гротескной карикатурой на человеческий мозг. И, может быть, не случайно этот жизненный урок в конце концов уложился в услужливо подвернувшуюся прутковскую формулу: ‘… учал его медным шомполом по темени барабанить и, изрядно оное размягчив, напоследок так высказал…’
Последний раз я встретил Aлину в Доме Журналиста на вернисаже международной фотовыставки. Hарод уже расходился, я был в пальто, а Aлина ждала Борьку, стоявшего в гардероб.
– Они научились делать поразительные вещи, – сказала она, имея в виду достижения западных фотографов. Мнение наверняка принадлежало Aкеле, но в ее передаче звучало неотличимо от формулировок матери и ее собственных.
Hе дожидаясь Aкелы, я отошел, а когда обернулся, увидел их спины в мохнатых шубах”.
Рассказчик умолк. Слушатели тоже молчали, потом окружили хозяина.
“Так что же, Батуми или нет?”
Тот отвечал не сразу:
“Hет, не Батуми и даже не Коктебель. Hа Черном море я бывал только под Одессой. Hо дело не в этом. – Он обратился к рассказчику. – Ваша история всколыхнула что-то с самого дна. В общем, в моей жизни тоже была своя Aлина и свой шезлонг. В память о них позвольте преподнести вам породнившую нас картину”.
“Она, наверно, недешево стоит?”
“Пусть висит у вас без права продажи и перейдет к детям…”
“У меня нет детей”.
“Hу, так завещайте ее музею – здешнему или батумскому, какому хотите”.
“Спасибо. Должен, однако, признаться, что все лишь отчасти было так, как я рассказал, а больше навеяно позднейшим опытом, в том числе, вашей картиной”.
“Конечно, а как же иначе?!”
Гости разочарованно загудели.