А. К. Жолковский.
Идея этих заметок — предложить свежее, независимое от принятых в критике мифов прочтение стихов Маяковского. Свежесть эта, конечно, будет относительной, ибо едва ли не все мыслимые точки зрения на Маяковского уже высказывались. Что же касается независимости, то предпринимаемая нами ревизия примыкает к серии демифологизаций русских классиков, начатой А. Синявским и недавно пополнившейся работой Ю. Карабчиевского о Маяковском1. Несмотря на полемический сдвиг акцента на менее исследованные стороны проблемы, наша цель остается вполне академической — идентифицировать и описать рассматриваемый художественный объект. Речь пойдет о литературной личности Маяковского, точнее, о поэтической фигуре (так называемом implied author), встающей из-за его стихов (условно — “М” ), но никак не лично о В. В. Маяковском2. Начав с одной частной группы мотивов “М” (“женских” ), мы далее перейдем к обзору литературоведческих трактовок “М” , в свете которого затем вернемся к наблюдениям над характерными чертами его поэтики, предметными и стилистическими, чтобы закончить наброском его общего портрета на соответствующем культурно-историческом фоне.
1. Изображение женщин
В стихах Маяковского несомненно присутствие сильного женоненавистнического начала. Попробуем выделить некоторые типовые обвинения, адресуемые “М”женщинам.
1.1. Уродливость
Некрасивость женщин провозглашается либо впрямую, без особого повода (…две девицы, и тощи и рябы, // заставили идти искать грибы), либо в порядке идейной борьбы с пьянством, буржуазной модой и т. п.: Сквозь призму водки, // Мол, все — красотки // Любая гадина — // распривлекательна; Сегодня приедет — уродом-урод, // а завтра — узнать посмейте-ка: // …косметика; Приходит дама — пантера истая., // Такая она от угрей пятнистая. // На снимке нету ж — // слизала ретушь. Возможна и контрастная вариация на ту же тему — несмотря на модные ухищрения, естественное уродство женщины выходит наружу: Мы часто выглядим коровою // в купальных трусиках, на пляже. // Мы выглядим в атласах репкою; Женщина мажется. // …Но поздно. // Морщинами множится кожица. // Любовь поцветет, // поцветет — 11 и скукожится.
Издевательство над возрастом женщины может камуфлироваться, особенно если она “классово близкая” , например, вкладываться в уста идеологическому противнику (поэту Молчанову): — Что вы ходите в косынке? // Да и… мордой постарели? Но обычно старость служит прямой мишенью для “М”, буквально отрекшегося от всего старого (Сгинь — стар. // В пух, в прах. // Бей — бар! // Трах! тах!). Фигурируют: зверья, // волчья банда бесполых старух; Старухи. Наружность жалка; Из бывших фрейлин мегеры и т. п. Иногда реальный возраст преувеличивается: 48-летняя мадам Кускова предстает старушкой в тисках любовной страсти (a la Татьяна) к Керенскому: Ее волос пожелтелые стружки // … — Оставь, Кускова, в наши лета // любить задаром смысла нету.
Уродство может и не зависеть от возраста. Вот дуры, которые сзади и спереди ровней, чем веревка // …вместо известных симметричных мест, // где у женщин выпуклость, — у этих выем, которые скрываются в уборной… продирают глазенки и т. п. Все эти грубости узакониваются тем, что это дуры господни — монахини. Впрочем, с не меньшей подробностью расписывается уродство парижанки — служащей общественного туалета: Не знаю, право, молода или стара она, // до желтизны отшлифованная в лощеном хамье // …разулыбив облупленный рот // …торчит без солнца, // в клозетной шахте по суткам клопея; …вид ее жалок: выглядит она туберкулезно и вяло и фигурирует исключительно в контексте прыщей, пипифакса и вонючих луж мочи. И все это говорится ей чуть ли не в лицо, с благородной целью пробудить в ней (и читателе) классовое сознание.
Еще один способ отказать женщине в обаянии — это лишить ее индивидуальности. “М” любит представлять женщин в виде безликой и бесполой массы: монашки вместе, эскадроном, садятся есть / / …Одна зевнула — зевают шесть; сотня сеньорит машет веерами; женщины раскачивались шляпой стопёрой. Счастливой находкой оказываются поэтому защитницы Зимнего: …Куда против нас бочкаревским дурам?! // …Первым, боязнью одолен, // снялся бабий батальон… (старорежимность + безликость + бабы + дуры + эффектное поражение).
Таким образом, уродливыми предстают молодые и старые, худые и толстые, простушки и модницы, монахини и проститутки, работницы и фрейлины, по отдельности и группами. Даже когда в зал входит несомненная красавица, оказывается, что я видал девиц красивей, // я видал девиц стройнее…
1.2. Неодухотворенность, плотскость
Женщина часто изображается “М” как куча неодухотворенной плоти, нечто сродни животному и даже растительному миру, а то и продуктам питания: Кресла облиты в дамскую мякоть; женщины — мяса и тряпок вязанки; выступ мяса… бабистый; …покойному Фидию велено: // ” …чтоб из мрамора пышные бабы” ; От сна чуть видно — точка глаз // иголит щеки жаркие, // Ленясь, кухарка поднялась, // идет, кряхтя и харкая; мисс… // Вздымая грудью ажурные строчки, // почесывает пышных подмышек меха; в будуарах женщины // — фабрики без дыма и труб — // миллионами выделывали поцелуи // …мясистыми рычагами шлепающих губ. Круг ассоциаций сугубо телесный и неаппетитный.
Последнее тем унизительнее, что женщина часто проходит как раз по пищевому ведомству. Лица монахинь гофрированы, как ножки поросят; толстые прачки напоминают стоногий окорок (опять ‘масса’); сонная кухарка — моченое яблоко; у монахинь — печеные картошки личек; эти вот две моркови? // Левкович, которая порозоватей, // а беленькая — Беркович (ср. выше о репе). Женщина наряду с едой фигурирует в стандартном меню мещанина: писателей-конкурентов “М” называет любящими баб да блюда, а в ответе вузовцу, мечтающему об уюте, супружницы ласки роскошны и пылки и соседствуют с бифштексами и бутылками пива. Соположением бабы с ее съестным товаром начинается и разоблачение ее симпатий к Врангелю: подобно бубликам, баба бела, жирна; перейдя к белогвардейцам, она обжирается и в конце концов поедается врангелевцами вместе с бубликами. Тем самым впрямую доказывается ее политическое неразумие, а подспудно — ее съедобность.
Впрочем, к инертной материи может приравниваться и классово близкая “М” женщина, например, жена африканского рабочего, соблазняемая миллионером: Волоса густые, как нефть. // И кожа ее черна и жирна, // как вакса “Черный лев”. По ходу сюжета миллионер заражает ее сифилисом, губящим ее, мужа и еще не родившихся детей, но предвестием будущего осквернения служит уже этот сугубо физический портрет героини.
1.3. Идиотизм семейной жизни
Даже счастливый брак подозрителен и представляет собой мелкобуржуазную помеху идеальной любви будущего: Чтоб не было любви — служанки // замужеств, похоти, хлебов. // Постели прокляв, встав с лежанки, // Чтоб всей вселенной шла любовь. А любовь цыплячья, любвишка наседок, где жена, да квартира, да счет текущий, — мечта типично мещанская. Семейный быт порождает женщин истрепанных, как пословица; его аккомпанемент — шопотоголосые кухарочьи хоры и базарная мелочность. Семейная жизнь ограниченна: нравимся своей жене, // и то довольны донельзя; кто услышит мужа? — жена, и то если не на базаре, и близко; муж бежит в перепуге от туфли жениной. Это чисто животное существование — нормальный удел буржуазного человека: Мистер Джон, жена его и кот // зажирели, спят в ссвоей квартирной норке, // просыпаясь изредка от собственных икот; а со стороны ” своих” оно равносильно предательству: … с негритоской курчавой // лакает семейкой чаи негритос // …Сомнете периной и волю и камень. // Коммуна — и то завернется комом.
Нерадостен и сексуальный аспект брака: …в ночной слепоте, // вывалясь мясами в пухе и вате, // сползутся друг на друге потеть. // города содрогая скрипом кроватей. Брак ведет к склокам, изменам, разводу: советский муж орет на жену, что щи не в наваре // …Живет с другой — киоск в ширину, // бельем — шантанная дива // …Пять баб переменит в течение суток… Американский вариант: У спальни опереточной дивы. //В скважину замочную, сосредоточив прыть, // Чтоб Кулидж дал развод, детективы // мужа должны в кровати накрыть.
Осквернению подвергается даже классический образ мадонны с младенцем: Мамаша грудь ребенку дала. // Ребенок с каплями из носу // сосет как будто не грудь, а доллар — // занят серьезным бизнесом; ср. сходную картинку в финале иного, но тоже идеологически поучительного сюжета: красноармеец, доведенный до дезертирства воспоминаниями о семейном уюте, становится виновником поражения Красной Армии и свидетелем того, как жена его на дворе у господ // грудью кормит барскую суку. Вывод из подобных сцен уюта — Скорее головы канарейкам сверните!
1.4. Любовь к тряпкам, косметике, драгоценностям
Это характерно прежде всего для представительниц правящих классов и происходит за счет эксплуатируемых, которые терпят нужду, чтоб на грудях коронованной Катьки // переливались изумруды и (в другом стихотворении, но с той же грамматикой) чтоб в авто, обгоняя “бусы”, // ко дворцам неслись бриллиантщицы. В казино в Монте-Карло пиковые дамы… демонстрируя обновы, высматривают себе выгодных женихов. Наглая роскошь (дамы, духи развевая паточные, // снимали, в лицо швыряли перчатки, // швырялись в лицо магазины перчаточные) вызывает у “М” желание предъявить эксплуататорам счет (…ихних жен одеваем в чулки), а там и приступить к экспроприации: Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы беличьей! (впрочем, это не эпизод революции, а гипербола из разговора с фининспектором).
Интерес к моде — типичный признак перерождения советской женщины: Знаю я — в жакетах в этих //на Петровке бабья банда; “Товарищи”даже, будто “мадам” , // шелками обчулочены; секретарша бюрократа в ответ на вопрос // сидит и пудрит веснушчатый нос. Наряду с Петровкой, витриной изящной жизни является кино и другие формы буржуазной культуры (ср. также ниже, 1. 8): На ленте каждая — графиня минимум. // Перо в шляпу да серьги в уши. // Куда же сравниться с такими графинями // заводской Феклуше да Марфуше. Впрочем, уравнение ‘женщины= туалеты’ остается в силе и для положительных героинь: Вам, женщины, рожденные под горностаевые // мантии, тело в лохмотья рядя,’ Чем больше будет хлебов ржаных, // тем больше ситцев у моей жены; побольше ситчика моим комсомолкам.
1. 5. Продажность
Женщины корыстны и свою любовь меняют на деньги, положение, обеспеченную жизнь. Тексты “М” изобилуют упоминаниями о профессиональной проституции: Хоть в гости, хоть на дом, // женщины тучею. // Время, что надо — // распроститучье: А в Чикаго на пляже выводок шлюх… (отметим заодно элемент ‘массовости’). Распространен и мотив индивидуальной сделки: А хозяин — липкий студень — // …у работницы щупает груди: // “Кто понравится — удочерю. // Двести дам (если сотни мало)…” ; Он тыкал доллары в руку, в лицо, // в голодные месяца. // Схватились — желудок, пустой давно, // и верности тяжеловес. // Она решила отчетливо: “No!” — // и глухо сказала: “Yes!” . Оплата может производиться косметикой, тряпками и т. д. (см. 1.4): …Сидит холеная нэпачка. // Два иностранца ее, за духи, // выловят в танцах из этой ухи (налицо, кстати, и ‘съедобность’). Товарно-денежной психологией пропитано и отношение к женщинам самого “М” . К любимой: Знаю, // каждый за женщину платит. // Ничего, // если пока // тебя вместо шика парижских платьев // одену в дым табака. К желанным, но недоступным красоткам: Любить? // Пожалуйста.’ // Рубликов за сто. // А я, // бездомный; А зачем любить меня Марките?! // У меня и франков даже нет. // А Маркиту (толечко моргните!) // за сто франков препроводят в кабинет; Не девицы, а растраты. // Раз взглянув на этих дев, // каждый должен стать кастратом, // навсегда охолодев.
Выход замуж — вторая основная форма продажной любви: Фордом разжигая жениховский аппетит, // кружат дочки по Чапультапеку; Но собиралось у мадам // культурнейшее общество // …романсы для замужества // двух мадемуазелей. Стихотворение “Барышня и Вульворт” целиком построено на том, что глупая продавщица принимает оскорбительно-разоблачительные речи “М” за ухаживания перспективного биржевика.
Низменные расчеты проникают и в непосредственное окружение “М” : А попробуй на машинистке женись-ка, — // она и вовсе писать не будет. Впрочем, брачная сделка, как правило, взаимовыгодна, служа разоблачением власти денег и корыстности обоих полов.
1.6. Похоть
За дамским обличьем скрываются хищные самки. Жены обманывают мужей: Донна Эсперанца выйдет как только [из церкви], // к донне дон распаленный кинется; Ночь. // Надеваете лучшее платье. // Душой отдыхаете на женах, на вдовах. Не отстают от них и молодые девицы: На луже, зажатой берегам в бока, // орет целуемая лодочникова дочка. И конечно, оргиям предаются враги советской власти: Рабочим на расстрел, поповнам на утехи // с ним [Колчаком] идут голубые чехи (отметим множественное совмещение: ‘похоть’ + ‘безликость’ + разоблачение Колчака, восставших чехов и религии). От кого бы ни исходила греховная инициатива — от соблазнительницы (Простенького паренька // подцепила барынька) или от соблазнителя (Шепчет какой-то охаживаемой Вере), тон “М”(подцепила; охаживаемой) выражает его раздраженно-презрительное отношение к женщинам и сексу. Если плохи женщины уродливые и соблазнительные, продажные и отдающиеся бескорыстно, нэпачки и работницы, замужние и девицы, то, скорее всего, налицо прием контрастного варьирования инварианта — глубокой ненависти к женщинам.
1.7. Паразитарность, несерьезность, глупость
Дамы — пережиток капитализма: …две в моционе // оживленнейшие дамочки, // Образец — дореволюционный: // ямки и щечки — щечки и ямочки; Эта дама… // ничего не делая, // сидит от пудры белая. // Она бездельница. Их разговор бессодержателен: У этой дамы не язык, мельница; Эх, к такому платью бы // да еще бы… голову; переводчица-дура, // Щебечет бантиком-ротиком. Дамские вкусы сентиментально-поверхностны: Три тысячи три, до боли скул, // скулили сестры, впадая в тоску: // В Москву!’; Любят полковников сентиментальные леди. // …Леди, спросите у мерина сивого — // он как Мурманск разизнасиловал. Они глупы, как дети: премьер [Керенский] проплывает над Невским, // и дамы, и дети пузанчики // кидают цветы и розанчики. Вариацией на тему дамского инфантилизма является излюбленный “М” образ бонны: Не знаю, есть ли у Шаляпина бонна; …и любите с бонной, на радость мозгам, // гулять в коротких штанишках.
Мелкость дам не позволяет им стать вровень с великими ценностями: Площадь красивей и тысяч дам-болонок (отметим ‘уродство’ и ‘массовость’), а главное — с масштабом “М” и его любви: дамьё // от меня ракетой шарахалось: // “Нам чтобы поменьше! // Нам вроде танго бы..”
1.8. Эстетическая реакционность
Согласно “М” , женщины — социальные заказчики пошлого, сентиментального, традиционного, враждебного и прочего негодного искусства: Пусть Молчанов читает стихи // под аплодисменты девушек; Их стих, как девица, читай на диване, // как сахар, за чаем с блюдца; Шаляпин — заслуженный разглаживатель дамских морщин; только дуру можно заставить нос вертеть на Лувры и скульптуру; культура жирных состоит в том, чтоб нравиться даме. Представителем дамья оказывается и Венера Милосская: …и вот зала, и в ней Венерино // дезабилье // …Ну, будет.’ Кончено с официальной частью. // Мадам, адью…
“М” , естественно, отвергает дамскую эстетику: Что мне тоска о Булонском лесе?! // Что мне вздох от видов на море?! От стихов “М” ушку девическому в завиточках волосках // с полупохабщины не разалеться тронуту. “М” любить учили в Бутырках, и женщина — не его муза: что нам за толк // от вашей от бабы?! // …Сегодняшний день // возвеличить вам ли, // в хвосте у событий // о девушках мямля? Тем более что эстетические просчеты чреваты реальной трагедией: Маруся потому и отравилась, что она полюбила нафабренные усики, // расчесанный пробор // …в духе парижан, а он нашел, что у Ляли красивше бельецо.
1.9. Женщина — источник негативной метафорики
Мизогинизм “М” постоянно проскальзывает и в его высказываниях на “посторонние” темы. С разоблачения прошлого он сворачивает на старость женщин, на количество родинок // на теле бабушки, древней истории. Старый Киев для него седая бабушка, которую мы, …ватага юных внуков, радостно призываем: Умирай, старуха, спекулянтка, набожка; священник вышучивается как рассмешная старуха.
Земля и небо, день и ночь, тучи и луна вызывают у “М” ассоциации с женской ‘похотью’ (часто в сочетании с ‘плотскостью’ и ‘продажностью’): земля поляжет женщиной, // заерзает мясами, хотя отдаться; Тучи отдаются небу, // рыхлы и гадки. // …Девушки воздуха тоже до золота падки; И еще не успеет // ночь, арапка, // лечь, продажная, // в отдых, // в тень, — // на нее // раскаленную тушу вскарабкал // новый голодный день; В небе вон луна такая молодая, // что ее без спутников и выпускать рискованно. Даже начальственная рука (протягиваемая для негигиенического пожатия) сравнивается с чересчур требовательной партнершей: И ручка властней, чем любимая в страсти.
Сравнения с ‘дамским’ и ‘бабским’ используются и в сарказмах по адресу политических противников: …раззвонившие колокола [приветствовавшие Николая Второго] // расплылись в дамском писке; Премьер [Керенский] — не власть — вышивание гладью! // …Прямо девушка — иди и гладь ее!; Разве в этакое время слово “демократ” // набредет какой головке дурьей?!; …ушел на фронт из барских садоводств // поэзии — бабы капризной.
Даже творческий процесс — в том числе собственный — связывается у “М” с продажностью женщин: Каждое слово, // даже шутка, // …выбрасывается, как голая проститутка // из горящего публичного дома; поэт, как блядь рублевая, // живет с словцом любым.
2. Обращение с женщинами
2.1. Проработка, повелевание
Кульминацией многих стихотворений является оскорбительная нотация женщине: Представьте: входит красавица в зал, // …Я эту красавицу взял и сказал; Хочется сказать мадмуазели; Хочется крикнуть медлительной бабе: // — Чего задаетесь?; Ну вот что, мои мамаши; Все вы, бабы, трясогузки и канальи; Как врезать ей в голову мысли-ножи; Но я ей сразу: — А мне начхать, // царица вы или прачка; я, // наклонясь, // сказал ей… // ” Страсти крут обрыв, — // будьте добры, // отойдите. // Отойдите, // будьте добры” . “М” пользуется случаем отчитать женщину и наставить на путь истинный, причем это чувство власти над женщиной имеет несомненные эротические обертоны (особенно в “онегинских” ситуациях вроде последнего примера).
Еще яснее сексуальное фантазирование выступает в мотиве повелевания. Неотразимость “М” как мужчины и поэта проявляется в том, что женщины любят его, ищут его внимания, повинуются его капризам. Иногда он с легкой иронией изображает себя в тех же красках, что и поэтов — пошлых дамских угодников: Женщину ль опутываю в трогательный роман; Рабфаковка у меня попросила портрет; Каждая курсистка, // прежде чем лечь, // она // не забудет над стихами моими замлеть; В тахтах вот этой вот башни — // я помню: я вел Руставели Шотой // с царицей с Тамарою шашни. Вспомним также эротическое заискивание перед “М” двух барышень — продавщицы Вульворта и “Татьяны” (у крутого обрыва страсти).
Еще одна вариация на тему власти “М” над женщинами — требование, чтобы они отдавались ему “так” — “без черемухи” и сентиментов, просто потому, что он заявляет на них права: Поэт сонеты поет Тиане, // а я — // весь из мяса, // человек весь, — // тело твое просто прошу; Любви я заждался, мне 30 лет. // Полюбим друг друга. Попросту. // …А мы… соглашайся, Тамара!; Что ж в подробности вдаваться, // шутки бросьте-ка, // мне ж, красавица, не двадцать, — // тридцать… с хвостиком.
Далее следует повелевание массами женщин, выигрышно сочетающее мечту “М” быть в центре внимания женщин с их обезличиванием: …у меня на шее воловьей // потноживотые женщины мокрой горою сидят; …тысячам хорошеньких лиц, — // “любящие Маяковского!” — // да ведь это ж династия // на сердце сумасшедшего восшедших цариц; …проститутки, как святыню на руках понесут; и… лучшие девушки нашей страны // сами бросятся вам на шею; заметьте, лучшую шею выбрать могу, // и обовьюсь вокруг; Кто целовал меня — скажет, // есть ли // слаще слюны моей сока.
Власть “М” над женщинами такова, что он может поставлять их другим (возвышаясь таким образом и над ними) — Пушкину: Я дал бы Вам жиркость и сукна, // в рекламу б выдал гумских дам; и самому Богу: прикажи, — сегодня ночью ж // со всех бульваров красивейших девочек // я натащу тебе. // Хочешь?
2.2. Укрощение, физическая расправа
Стихи “М” изобилуют картинами избиения женщин: сэр своей законной миссис, // узнав об измене, кровавит морду; Баба… // …сожитель ейный // огромный синяк в дополнение к глазу // приставил, придя из питейной; Бьет мужчина даму в морду; Жене измочалит волосья и тело; На восемь частей разрежу ее (неверную жену).
Мотивировкой этих садистских сцен является разоблачение домостроевского быта и ужасов брака, но их нельзя не поставить в связь с ролью в мире “М” насилия вообще (о нем речь впереди) и расправы над женщинами (со стороны самого “М” или одобряемой им) в частности. Праведное насилие над женщиной может быть фигуральным: Помните! // Погибла Помпея, // когда раздразнили Везувий!; А сегодня на желтый костер // …я взведу и стыд сестер, // и морщины седых матерей!; Как весело… // …неверной любимой грозить, что убьешь // и в море выбросишь труп; Если б вы так, как я, любили, // вы бы убили любовь // или лобное место нашли // и растлили 6// шершавое потное небо // и молочно-невинные звезды. Но оно принимает буквальные формы, если может быть мотивировано идеологически: …когда санкюлоты поволокли // на эшафот королевку; Выбирая, которая помягче и почище, // по гостиным за миллиардершами // гонялись грузовичищи.
Последний пример (из “150 000 000” ) — целая антология маяковизмов. Революционное насилие над капиталистическим Западом совмещено с осквернением традиционной культуры (по гостиным); с техницизмом, грубой мужественностью и гиперболизмом (грузовичищи); и с женоненавистничеством—безликостью (миллиардерши), плотскостью (помягче) и дамскостью (почище). Ощущается элемент садизма (выбирая) и массового изнасилования (огромные субъекты мужского рода гоняются за объектами помягче женского пола)3. Разумеется, это еще одна литературная поза — лубок в стиле РОСТА, но из-за калейдоскопа поз и мотивировок проступает инвариант — укрощение строптивых.
2.3. Изнасилование
Этот мотив вырастает из ряда характерных ходов мысли “М” . С одной стороны, традиционные брак и мораль подлежат революционному разрушению: — Под красное знамя! Шагайте! По быту! // Сквозь мозг мужчины! Сквозь сердце женщины!; Нам смешны дозволенного зоны. // Взвод мужей, остолбеней, цинизмом поражен! // Мы целуем — беззаконно! — над Гудзоном // ваших длинноногих жен. С другой стороны, в сугубо лирическом плане, все время витает то ли угроза, то ли обещание изнасилования: Ночь пришла // … И чего это барышни некоторые // дрожат, пугливо поворачивая // глаза?; вспомним также луну, которую без спутников и выпускать рискованно. Опасность изнасилования врагами — ходовой аргумент против утраты бдительности: а то, глядишь, жену твою усастый унтер // за косы к себе волочит в любовницы. Наконец, изнасилование — любимая метафора “М” : Пусть земля кричит, в покое обабившись: // “Ты зеленые весны идешь насиловать!” ; Лиф души расстегнули. // Тело жгут руки. // Кричи, не кричи: // “Я не хотела!” // …Ветер колючий // трубе вырывает // дымчатой шерсти клок. // Лысый фонарь // сладострастно снимает // с улицы черный чулок…
Можно наметить приблизительные вехи психологического сюжета, ведущего к изнасилованию. Провоцируемый кокетливой пугливостью женщин и разжигаемый их отказом от любви ‘просто так’, “М” , вообще склонный к навязыванию своей воли (Как врезать ей в голову мысли-ножи?…), переходит к ‘проработке’ с обертонами ‘повелевания’ и ‘физической расправы’: Как слоны стопудовыми играми // завершали победу Пиррову, // я поступью гения мозг твой выгромил. // Напрасно… Когда же это сублимированное изнасилование не удается, “М” , которому, так сказать, трудно держать руки при себе (Она: “Ах, зачем вы давите // и локоть и талию?”), разрывает последние путы морали: Теперь — // клянусь моей языческой силою! — // дайте // любую // красивую // юную, — // души не растрачу, // изнасилую // и в сердце насмешку плюну ей!: Идем! // Раздуем на самок // ноздри, // выеденные зубами кокаина! В последнем примере обратим внимание на ‘массовость изнасилования’ — элемент, отчасти представленный и в других случаях (шагайте по быту; мы целуем беззаконно; барышни во множественном числе и т. п.).
Классическое выражение весь этот комплекс нашел в “Письме Татьяне Яковлевой” (1928), где обида на отказ женщины любить “М” совмещена с идеологической проработкой, а ответное обещание/угроза “взять” ее сливается с мегаломанией “М” и программой экспорта революции, приводя к идее то ли поэтического триумфа, то ли коллективного захвата и изнасилования французской столицы: Не хочешь? Оставайся и зимуй, // и это оскорбление на общий счет нанижем. // Я все равно тебя когда-нибудь возьму — //одну или вдвоем с Парижем. Париж и Франция — частый у “М” символ как любви (Франция, // первая. женщина мира, // губ принесла алость), особенно “прежней”(ср. выше нафабренные усики… в духе парижан), так и капитализма, подлежащее революционной атаке (в ликующей Ницце // с волной средиземной пропляшем по пляжам). Причем оба мотива — эротический и экспансионистский — в изображении Франции часто сплетаются: Хорошо под музыку митральезы жечь и насиловать!; Красный встал над Парижем. // …Стоишь и сладостным маршем манишь. // И вот, // восстанию в лапы отдана, // рухнула республика. Пусть город ваш, // Париж франтих и дур, // …кончается… // Разворотив Париж с верхушки донизу… Последний пример — из стихотворения ” Париж. Разговорчики с Эйфелевой башней” (1923), которую “М” пытается соблазнить-переманить в Советскую Россию, попутно предав Париж разрушению, чем отчасти предвещается ” Письмо Татьяне Яковлевой” .
3. Владимир Маяковский. Миф
От темы женоненавистничества обратимся к поэтической мифологии Маяковского в целом. Здесь это понятие представляется уместным втройне: в общетеоретическом смысле системы инвариантных мотивов; ввиду сознательно культивировавшейся поэтом легенды о себе; и из-за некоторого мифического тумана, до сих пор окутывающего его облик в маяковистике. Мы бегло изложим четыре разные литературоведческие модели “М” и выявим их общую — на наш взгляд, ошибочную — теоретическую предпосылку.
3.1. Крайние модели
Официальная советская модель поэтической личности Маяковского (Перцов и другие) гласит, что он начал с разоблачения буржуазных ценностей, прошел формальную школу футуризма, а затем поставил его технические достижения на службу революции, то есть разоблачению врагов и воспеванию борьбы и стройки. Факт самоубийства при этом замалчивается или объясняется досадными внелитературными обстоятельствами.
Согласно противоположной модели, восходящей к некрологу, написанному В. Ходасевичем (Ходасевич 1982 [1930], с. 181—191), Маяковский — то робкий, то злобно-дерзкий хам, сначала примкнувший к футуристам, а затем предавший их служение чистому искусству, подменив “борьбу с содержанием — огрублением содержания” и присвоив себе их место на Парнасе. Он “дал улице то, чего ей хотелось… изысканное опошлил, сложное упростил, тонкое огрубил, глубокое обмелил и втоптал в грязь… Его истинный пафос — пафос погрома, то есть насилия и надругательства надо всем, что слабо и беззащитно… |0н1 содействовал удушению всякого “идеализма”, угашению всякого духа…”После революции ” погромщик беззащитных превратился в защитника сильных… от “грабь награбленное” {перешел] — к “береги награбленное”” . Вскоре стало ” ясно, что М. кончен… скромный запас его возможностей был исчерпан. Неукротимый новатор исписался вдребезги…4 Модель Ходасевича позволила ему даже предсказать надвигавшуюся литературную гибель Маяковского. Еще в 1928 году он писал: “Лошадиной поступью прошел [он| по русской литературе — и ныне, сдается мне, стоит при конце своего пути. Пятнадцать лет — лошадиный век” (Ходасевич 1982, с. 190).
3.2. Научные модели
Основы западной маяковистики были заложены в другом некрологе — Якобсона, выявившем внутреннюю противоречивость “М” (Якобсон 19756 [1930]). Грандиозная любовь поэта, его собственная гигантская личность, его мечты о прекрасном будущем (человечества, человека, пролетариата, искусства) разбиваются о косность земного существования. Чаще всего “М” клеймит “быт” , но более точным соответствием этой вражды была бы антиномия ‘я’ и ‘не-я’” . Любовь чревата болью, отвергнутостью, трагедией. Да и собственное ‘я’ поэта способно обернуться “жутким двойником, бытовым Я — собственником-приобретателем”. Самый ход времени (казалось бы, союзник футуристов и революционеров) не удовлетворяет “М” : ” поэт ловит будущее в ненасытное ухо, но ему не суждено войти в землю обетованную… С неуклонной любовью к чудотворному будущему он соединяет неприязнь к ребенку… ненависть к дурной бесконечности конкретного завтрашнего дня…” Безнадежность поединка с ‘не-я’ в его различных проявлениях — старым миром, бытом, несчастной любовью, собственным двойником, временем — ставит в центр поэтической мифологии мотив самоубийства, который Якобсон прослеживает от ранних стихов до закономерной кончины Маяковского — поэта того поколения, которому “осталась одна обнаженная ненависть” , которое ” слишком порывисто и жадно рванулось к будущему” и ” оказалось неимущим в доподлиннейшем смысле слова” — ” растратившим своих поэтов”.
Якобсоновская модель получила дальнейшее развитие в монографии Л. Столбергера (Столбергер 1964). К числу врагов ‘я’ здесь добавляются природа и город, а идея о двойничестве “М” развертывается в теорию масок, надеваемых поэтом. “М” предстает то христоподобным мучеником, то байроническим фатом, то шутом, облекая в эти формы гамму свойственных ему противоречивых эмоциональных установок: жертвенных, любовных, священных, кощунственных, разрушительных, эгоманиакальных. Он бросает вызов богу и существующему миропорядку и пытается либо сам стать богочеловеком, либо обожествить страдающее животное или функциональную вещь (ванну, нормализованную гайку, блиндированный автомобиль…). Все эти ницшеанские ” попытки сверхчеловеческого соперничества с богом… проваливаются… но самый их масштаб… отмечен… трагическим величием”5
Работы западной школы не прошли не замеченными в СССР. 3. Паперный инкорпорировал в советскую модель представление о различных ипостасях “М” , возложив все его негативные импульсы на ” двойника” . А в опровержение тяги “М” к самоубийству он посвятил специальный раздел “дружбе с жизнью” , занявшей место дореволюционной вражды (Паперный 1961). ” Дружба” , как отмечают В. Террас (Террас 1983) и Э. Браун (Браун Э. 1973), действительно часто брала верх, причем выражалась не только в философском ” хорошо!” по адресу новой жизни, но и в стихотворных доносах на соперников, в предательстве друзей-лефовцев и в беззастенчивом коммерческом использовании конъюнктуры.
3.3. Гений и злодейство
Как видим, “М” выходит на портретах очень разным, хотя общность оригинала чувствуется. И в общем все критики рисуют поэта в положительных тонах — кроме Ходасевича, который изгоняет его не только из гостиной, но и из храма искусства. Несмотря на расхождения, все четыре модели следуют литературному мифу, согласно которому гений не может быть рупором злодейства6. Либо его идеи прогрессивны, либо, выражаясь по-хармсовски, он не гений, а говно. XX век, однако, принес разоблачение мифа о непременной нравственной чистоте искусства. “М” — плоть от плоти этого века войн, революций и терроризма, художественная жизнь которого отмечена интересом к Ницше и маркизу де Саду, к фигуре доктора Фаустуса, к авангарду, антиискусству и деконструкции. И человеческий облик “М” , как мы видели, неприятен во многих отношениях. Ряд его негативных черт был давно выявлен критикой: нелюбовь к детям и старикам, к природе, городу и нормальной жизни вообще; самовозвеличение, отрицание литературной традиции; вызывающая грубость языка, образов и полемических приемов. При этом в качестве центральных лейтмотивов назывались установки на ненависть, мегаломанию и новаторство любой ценой. Однако критики — в каком-то смысле под диктовку самого “М”7 — трактовали все это как его трагедию или списывали по графе литературных поз и масок. Мы попытаемся, в духе наших представлений об инвариантах поэтического мира и без априорного убеждения в праведности искусства вообще и футуризма в особенности, посмотреть, что же именно столь настойчиво варьируется в стихах Маяковского; и если эти вариации подаются сквозь призму масок, то каким именно набором масок предпочитает оперировать поэт.
4. Мир сквозь плевки и револьверный лай
В контексте сказанного женофобия “М” теряет исключительность; просто ненависть ко всему, что ‘не-я’, распространяется и на женщин. Тем более что женщина вообще символизирует любовь, быт и консервативное начало, а в русской литературе традиционно служит воплощением жизни, реальности, почвы, России, с которыми герой-интеллигент находится в сложных отношениях притяжения/отталкивания. Непосредственным интертекстуальным коррелятом мизогинизма “М” является, конечно, блоковский культ прекрасной дамы, подвергаемый демонстративному разоблачению. А особенно близка к “М” трактовка женской темы у Лермонтова (например, в стихотворении ” Я не унижусь пред тобою…”). Какова же консистенция той горечи и злости, которыми облит железный стих Маяковского?
4.1. Злоба, мучительство, любовь к оружию
“М” непрерывно злобствует: Горы злобы аж ноги гнут; Весь, как есть, искусан злобой; …сладко чувствовать, // что вот // пред местью я; Мы рассчитаемся в Красном реванше. Вид счастливого человека раздражает “М” : …все ему нравится, проклятому//… Объявляю всенародно: очень недоволен я, // взял бы да и дал по роже; Тот, кто постоянно ясен, — // тот, по-моему, просто глуп. Злобствование — право и обязанность поэта: Беру я право вот это — // покрыть всесоюзных совмещан; Мне как бы только почище уесть, // уесть покрупнее буржуя; Но ругань моя — не озорство, // а долг, товарищ судья. Иссякшие запасы злобы следует пополнять: если ты отвык ненавидеть, — // приезжай сюда, в Нью-Йорк.
Как мы видели на примере женской темы, злоба, оставаясь литературной маской, может принимать формы прямого физического действия. Проповедь насилия впервые появляется в футуристическом ” Эй” (1915), с его программным отказом от норм цивилизованного поведения. Перефразируя пушкинские размышления о дуэли, кончающиеся словами Но отослать его к отцам // Едва ль приятно будет вам (” Евгений Онегин” , б, XXX//I), “М” говорит: Как весело, сделав удачный удар, // смотреть, растопырил ноги как. // И вот врага, где предки, // туда // отправила шпаги логика. Последующие стихи “М” , до- и послереволюционные, буквально нашпигованы картинами физического мучительства.
Вот перечень некоторых излюбленных ‘верба избиенди’: бить, в частности, так, что панель мокра; вбивать (тела в мостовые); давать по роже; кровавить морду; хлестать; пинать; топтать (ножками гардероба); раздавливать; ‘ брать за/ становиться на горло; трогать за горло и за животик; зажимать; стягивать петлею толщь шей; душить; стискивать; кроиться в черепе (кастетом); мозжить черепа; черепа — на пепельницы; резать; врезать(ся); взрезать; выдирать (бомбой ноги); протыкать; вспарывать; вгонять (штык); отпиливать (зуб); спиливать (голову); срезав голову с плеч, вытирать саблю; рубить наотмашь (шеищи голов); продырявливать наганом; пробивать (пулями уши); вгонять обойму; держать маузер у виска; целить, целиться (в лордов лоб); расстреливать; рушить; жечь; выжигать дотла; жарить; сцапать и сожрать; пожирать; питаться человечиной; крыть смертельным огнем; палить; пускать по ветру; списывать в расход; шагать по крови; отравлять кровью; идти по трупам; не брать пленных; варить (в кофе; в коронах-котлах); топить с моста (гоня прикладами); …
Словарю глаголов соответствует каталог ‘орудий убийства’ — от голых рук до динамита и стодюймовок: пальцы (на горле); кулак; руки; ноготь (под ноготь и капут); зуб; колено (на глотке); ноги (идти по трупам); кастет; бритва (для жирных горл); камень (за ногу худую — по камню бородой); ножницы; кинжал; шашки; шпага; сабля; копье; пики; (отравленные) стрелы; гвоздь (в мышцу, для проверки ее твердости); штык, ружье; приклад; затвор; дуло; курок; железо; пуля; патрон; обойма; пистолет; револьвер; парабеллум; маузер; браунинг; наган; бульдог; ” Смит и Вессон”8; пушки; стодюймовки; ядра; бомбы; динамит; фитиль; шнур; эшафот, петля; огонь; головня; котел; кипящий кофе; шахта (куда сбрасывать); слоновый клык (тык его в мясо, в сердце тык); машины; грузовичищи.
Вдобавок к осуществимым формам мучительства “М” изобретает мыслимые лишь в виде тропов: туман… жевал невкусных людей; Смольный… раздавил обедающих буржуев; колье на Вильсоних бросились кобрами; восставшие гонят брюх ваших мячище футбольный; прачке предлагается буржуя… прополаскивать… в Неве; и наконец, надо, чтоб каждый проглоченный глоток // желудок жег, // чтоб ножницами оборачивался бифштекс сочный, // вспарывая стенки кишок!
Уже из этой беглой выборки видно пристрастие “М” к физическому проявлению ненависти. Кроме того, садизм естественно связать с установкой на самовозвышение за счет жертвы, а любовь к военным игрушкам — с обожествлением техники. Весь этот шокирующий лексикон и образ мыслей принято объяснять как футуристическую пощечину общественному вкусу, в частности, утонченной эстетике символизма, и отражение духа революционной эпохи. Литературные корни позы “М” — это романтический аморализм русских модернистов (назовем Бальмонта и Брюсова), восходящий к Ницше, Бодлеру, Байрону. Но ни у кого из поэтов — предшественников или современников Маяковского — садистские мотивы не выражаются с такой настойчивостью, разнообразием и программностью. Говоря словами Ходасевича, Маяковский ” первый сделал ненависть, физическое насилие, погром… не материалом, но целью своей поэзии” , стал ” их глашатаем”. Что касается общей революционности эпохи, то союз с кровавой диктатурой как раз лишает ‘футуристический садизм’ (даже если он практикуется исключительно в стихах) статуса литературной условности.
4.2. Десакралилация и самовозвеличение
Гигантизм “М” , не ограничиваясь прометеевским вызовом Богу, оборачивается разнообразными формами сублимированного мучительства — издевательства, оплевывания и т.п. Таково его обращение с женщинами: “М” презрительно изображает их глупой животной массой и в то же время упивается своим успехом у них и чтением им нотаций. Так же держится он и с остальным миром, и прежде всего со всем великим и священным. Если по линии насилия “М” хочет солнце убить, то по линии десакрализации он обращается с ним запанибрата, тыкает ему и поучает его (чем так, без дела заходить, // ко мне на чай зашло бы!). Суть его снижающего жеста всегда одна: “М” буквально и фигурально тянется вверх, дотягивается до некого культурного героя или символа, стаскивает его с пьедестала, обращается с ним на равных, похлопывает его по плечу, придавливает к земле, а сам вылезает наверх.
Детали и тон, конечно, могут варьироваться. Толстой величественной дрянью смотрит с неба; его же, забившегося под Евангелие, выволакивают за ногу худую! // По камню бородой!; Наполеона “М” ведет на цепочке… как мопса, Лермонтов для него свой парень — гусар, которому царица Тамарочка по указанию “М” наливает вина; с Ай-Петри “М” на ай-ай-ай и хочет почистить его скипидаром; Эйфелеву башню он подвергает простецким приставаниям; Большой Медведице отдает приказы на ” ты” (Эй… требуй…) и т. д.9
Сравнительно бережная форма снижения применена к Пушкину в ” Юбилейном”10 — “М” даже подсаживает его на пьедестал. Но сначала он стаскивает его оттуда (Я тащу вис…), фамильярничает (рад, что вы у столика), ругает его стиль (Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый…), коверкает его стихи (Как это у Вас говаривала Ольга?.. // Да не Ольга! из письма Онегина к Татьяне. // Дескать, муж у вас дурак и старый мерин…); приписывает ему молчаливое согласие заняться совместно с “М” распределением лавров среди русских поэтов; покровительственно предлагает ему работу в рекламе, литературную помощь (Раз бы показал: — вот так-то, мол, и так-то…) и девочек (гумских дам) и от имени советских властей обещает репрессировать Дантеса. Налицо знакомые мотивы — поучения, насилие (ср. Стиснул? Больно? с барышниным ” Ах, зачем вы давите // и локоть, и талию?”), ‘простой’ секс (муж — старик, будьте обязательно моя), сутенерство.
Сходные приемы унижения применяются “М” в сфере литературного поведения очень часто. Так, его излюбленная форма разговора с собратьями по искусству — это чтение им нотаций: Как вы смеете называться поэтом // и, серенький, чирикать, как перепел! (Северянину); Эх, поговорить бы иначе // с этим самым с Леонидом Лоэнгринычем! (Собинову); Алексей Максимыч, из-за Ваших стекол // виден Вам еще парящий сокол? (Горькому); все стихотворение ” Сергею Есенину” .
Еще одна mutatis mutandis знакомая поза — это ‘”М” — кумир читателей’: крестьяне слушают “М” , где надо — хмуреют, где надо — смеются и хвалят эту последнюю рифмишку; аудитория просит прочесть лучший стих; поэты разных национальностей читают “М” свои переводы ” Левого марша” ; и даже бог заплачет над моею книжкой! Да “М” и прямо заявляет, что он не чужд похвальбы: … чтоб стихом таким звенеть и хвастать // …перед республикой, перед любимой; Читайте, завидуйте — я не то, что разные прочие шведы.
4.3. Оплевывание
Излюбленное орудие самовозвеличения “М” за счет окружающих — плевок. “М” плюет на культурные ценности, в лицо противникам и даже на бронзы многопудье, полагающееся ему по чину (!)11. По богатству это семантическое поле не уступает лексикону убийства. ‘Верба плеванди’ описывают разной степени буквальности плевки как негигиенический акт с коннотациями снижения, вызова, глумления, агрессии. Толпа на вокзале толкается, плюет и тискает; блюет напившийся; американец подрос, поплевывает слюну; лектор-лицемер мчит, …куря и плюясь; поэт пишет, бумаги гладь облевывая; “М” поплевывал в Терек с берега; плотники плюются вниз на Страстной монастырь; шпана плюет в …седоусую морду Атлантического океана, и он отвечает (в другом стихотворении) тем же: Развернись и плюнь — // пароход внизу…
Наряду с физическим плеванием обильно представлено фигуральное — от элементарных клише типа (мне, ему) наплевать, (я) плюнул, плевое дело, а также двухвалентных — типа мне наплевать на купола (искусство; бронзы многопудье); плюнь (плюну; плюет; плюя) на ругань (рифму; корону; меня; в лицо вам; если рассказывает какой-нибудь шут и т. п.) — до настоящих тропов, детализирующих разнообразные параметры плевка: Пьем, плюя на ваш прогибишен, // …” Белую лошадь” ; каждого, кто… // оплюй в его весеннем дне; а мы писали против плеваний, // ведь, сволочи, все плюются; и в сердце насмешку плюну ей; Горбов, в ответ, как верблюд двугорбый12, // наплюнет статьей на Ермилова; я… плюнул рифмами в лицо войне. В последних двух примерах разветвленный синтаксис (” плюет — кто — чем — на кого/в лицо кому” ) позволяет совместить в плевке мотивы оружия и литературной борьбы (см. ниже). Еще один характерный жест — оплевывание классово чуждого: А мы, как докуренный окурок, // просто сплюнули их династью; Сплюнул я, не доев и месяца, // вашу доблесть, законы, вкус.
С плеванием соседствует собственно ‘слюноотделение’ с его вкусовыми и сентиментальными обертонами. Иногда слюна реальна: Вкусной слюны разлились волны… // И все ему нравится, проклятому (ср. сладость слюны самого “М” , см. 2.1). Но чаще слюна носит метафорический характер: Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной; пошлость про ландыш на слюнявом языке; Слюну подбирая еле, // смотреть…; расслюнявит — уважать, // уважать начальство надо. Сюда же примыкает роль слюны в операциях с деньгами: со сладострастием, пальцы слюня, // мерзавец считает червончики; И мне отслюнявливают с правого кончика // две с половиной тысячи червончиков; где уж нам уж ваших переплевать // с нашими советскими червончиками?!
4.4. Варианты, инварианты, и личность “М”
Как мы видим, ‘плевательные’ мотивы чрезвычайно разнообразны — тут и выделение слюны, и плевание, и сплевывание; плевание буквальное и метафорическое, клишированное и оригинально выисканное; плевки океана и в океан. А главное, всегда представлено и позитивное, ” наше” плевание (‘я’ в ‘не-я’) и отрицательное, ” вражеское” ‘не-я’ в ‘я’). Иначе говоря, даже когда “М” не отождествляет себя с агрессивным субъектом плевков сюжетно, он все равно лирически пронизывает ими свою картину мира, как бы охваченного плевательной оргией, которую он может порицать, но любит описывать. Недаром в этом мире даже изнасилование служит лишь ступенькой на пути к издевательству и плеванию: дайте — красивую — изнасилую — насмешку плюну ей.
Аналогичное рассуждение применимо и к другим мотивам. Насилие над женщинами в одних случаях разоблачается, в других проповедуется, но всегда смакуется. Насилие по отношению к остальному миру тоже неизменно живописуется в одних и тех же выражениях, обнаруживая устойчивость садомазохистских вкусов “М” . Ср., с одной стороны, картины ужасов, чинимых по вине оврагов народа” : бомбой ноги // выдрало у Петрова поручика; трудно любимых опознавать // в рагу из конечностей; рабочие полями, кровью политыми, // …бросят руки и ноги; у комсомольцев — пробитые пулями уши. С другой — типичные призывы “М” : Ноги знают, // чьими трупами им идти // …Руки знают, // кого им // крыть смертельным дождем; Пусть из наследников… варево // варится в коронах-котлах; чтоб ножницами оборачивался бифштекс сочный..; Легко врага продырявить наганом; дрянцо // хлещите рифм концом. А посередине — сходные мазохистскис сцены собственных мучений: Идите! Под ноги.! — // топчите ими — // мы бросим себя и свои творенья; душа канатом // и хоть гвоздь вбивай ей — // каждая мышца; с каким наслаждением жандармской кастой // я был бы исхлестан и распят…; так чтоб резала пресса, // чтоб в меня, чтобы в окно // целил враг из обреза13.
Точно так же ‘проработка’ звучит одинаково в устах у “своих” и у ” чужих” . Чтоб больше не смела вздыматься хула, // наденем мундиры и медали // и, выдвинув вперед убедительный кулак, // спросим: ” А это видали?”Это говорят высмеиваемые ранним “М” взяточники. А вот речь самого “М” : Сукин сын Дантес! // …Мы б его спросили: — А ваши кто родители? // Чем вы занимались до 17-го года? — // Только этого Дантеса бы и видели.
Итак, “М” знаменательно един во всех своих ипостасях — он любит (изображать) мучительство, применение оружия, проработку, глумление, плевание.
5. Культура и револьвер
Обратимся к последнему члену триады ‘ненависть — гигантизм — новаторство’ и посмотрим, что “М” говорит о слове и как он с ним поступает.
5. Метапоэтическое уравнение ‘штык = перо’
Мы уже видели, что, как и все остальное, слово — часть мира, исполненного агрессии: рифмы и статьи служат плевками и объектами плевания; лирические стихи подвергаются издевательской проработке и т.д. В этом мире слово могут помять, как человека: Начнешь это слово в строчку всовывать, // а оно не лезет — нажал и сломал… (вспомним ситуации с барышней и с Пушкиным). Литература — часть общепролетарского дела, и “М” ведет себя с ней и в ней, как в жизни вообще: ушел на фронт из барских садоводств // поэзии — бабы капризной; футуристы прошлое разгромили, // пустив по ветру культуришки конфетти. Поэзия делается не в белых перчатках: А знаете, // если не писал, // разбоем // занимался Франсуа Виллон; поэты должны кастетом // кроиться миру в черепе. Лирика, наука, культура вообще подозрительны, и в борьбе с ними уместно любое оружие: …нами лирика в штыки неоднократно атакована. Их [профессоров] // молодая встретила орава, // и дулам браунингов в провал // рухнуло римское право 11 и какие-то еще права; Белогвардейца найдете — и к стенке. // А Рафаэля забыли? // Забыли Растрелли вы? // Время пулям по стенке музеев тенькать. // Стодюймовками глоток старье расстреливай!
По убеждению “М” , слово бессильно и потому вместо него надо применять оружие: …в сердце таком // слова ничего не тронут: // трогают их революций штыком; Разговаривая… языком пожаров, // словами пуль, остротами штыков; Словесной не место кляузе, // …Ваше // слово, товарищ маузер; Вас, если надо, покроет погромше // стальной оратор, дремлющий в кобуре. Так традиционные мотивы ‘неизреченность, silentium’ (Жуковский, Тютчев) и ‘поэзия как кинжал и бич’ (Лермонтов, Пушкин), претерпев футуристическое овеществление метафоры, оборачиваются у “М” нацистским ” при слове культура я хватаюсь за револьвер”14.
Однако, поскольку поэзии — пресволочнейшая штуковина — // существует — и ни в зуб ногой, ее надо использовать, приравняв перо к штыку. Наши голоса, песни, стихи, остроты — это поверх зубов вооруженные войска (нуждающиеся в приказах), кавалерия, фронт, огонь из здания в здание, бомба и знамя. Применяется вся гамма метафор от холодного оружия (Слов исступленных вонзаю кинжал // в неба распухшего мякоть; Перо такому в язык вонзи: голоса размолний штычьим блеском) до слов — орудий массового действия: …чтоб в лоб, а не пятясь, // критика дрянь косила: …вложены в страницы-обоймы // строки пороха и свинца; …рифма — бочка. // Бочка с динамитом. Строчка — фитиль… // и город на воздух строфой летит.
Военизация искусства сказывается и на самом творческом процессе. Поэзия превращается в трудную работу: …в грамм добыча — в год труды; Я тоже фабрика. // А если без труб, // то, может, мне без труб труднее. Приходится насиловать читателей (Голов людских обделываем дубы. // …Мозги шлифуем рашпилем языка) и орудия творчества: Барабан, // рояль раскроя ли, // но чтоб грохот был, // чтоб гром; …я себя смирял, становясь // на горло собственной песне; А попробуй // в ямб // пойди и запихни // какое-нибудь слово. // например, ” млекопитающееся” . Сравним эту иронию по адресу неумелого поэта с описанием собственной работы над словом: оно не лезет — нажал и сломал; в мире “М” действуют единые законы.
5.2. Практика: насилие над языком
Новаторство Маяковского носит характер сознательного и массового насилия над языковой нормой и поэтической традицией, часто конструктивного и успешного, о чем существует богатая литература. Но оно же наводняет его тексты неряшливыми неологизмами, неуклюже подогнанными рифмами, нескладными выражениями, торопливо втиснутыми в размер — как бы намеренно плохими стихами15.
Возьмем знакомый пример: Как врезать ей в голову мысли-ножи?! Он содержит целый ряд типичных маяковизмов, в том числе удачных. Таковы: ораторская интонация, обращенная к некой митингующей массе ” своих” ; опора центрального образа на контекст (барышня торгует у Вулворта бритвами) и на ряд фразеологизмов: врезание мыслей (+ кому + куда) основано на обороте мысли/слова врезались (кому) в память; мысли-ножи — на остроте мысли;, а врезание в голову — на вбивании в голову. При этом разнообразные отклонения от языковой нормы уравновешиваются метрической регулярностью стиха. Тем не менее в целом ‘мысли-ножи, врезаемые в голову извне’, воспринимаются как приводящие скорее к летальному, нежели воспитательному эффекту.
Что мы хотим этим сказать? Констатируем ли мы отдельный творческий срыв поэта или же вступаем на нормативный путь осуждения его поэтики? Ни то, ни другое. Оставаясь в пределах структурного анализа, мы пытаемся точно описать явление, для чего — как выше (см. 3.3) в связи с вопросом о гении и злодействе — приходится отказаться от некоторых эстетических догм. На наш взгляд, убийство вулвортовской барышни, плохо замаскированное под перевоспитание, и составляет глубинный смысл разбираемой строчки (о перерезании жирных горл буржуазии в стихотворении говорится и прямо). Аналогично этому “М” как бы сознательно идет на мертворожденность образа. Его цель — не столько новый живучий гибрид, сколько торжество авторской воли над законами языка. Но тогда — чем хуже, тем лучше: чем больше наскоро сварганенных стихов поэт заставит читателей проглотить без возражений, тем, значит, сильнее его власть над теми и другими.
Низкое качество многих стихов Маяковского иногда объясняют спешкой, халтурой и т. д. Важнее, однако, стоящая за этим глубинная творческая логика: ” Возьмите мои полуобработанные детали (вбить в голову + бритвы + острые мысли + …), соедините их сами — получится приблизительно то, что надо, даже если под нож пойдут и барышня, и русский язык” . Как футурист, “М” держал курс на выход за рамки принятого (в пределе — на заумь), на пощечину общественному вкусу, а как поэт класса-гегемона — на форсированное выполнение социального заказа. На пересечении этих двух установок (по мнению Ходасевича, несовместимых) и выработалась поэтика Маяковского. Эксцентричная схема (в области ритма, рифмы, лексики…), прямо выражающая ” правильную”идеологию, жестко подминает под себя целую строку, а то и строфу, демонстрируя волевой стиль руководства поэтическим хозяйством16. При этом факт словесной эквилибристики важнее, чем ее удачность: вполне в духе художественного авангарда “М” заваливает читателя полусырыми набросками и антиэстетическими ” кусками жизни” в отталкивающих комбинациях, провоцируя и вовлекая его в сотрудничество и стирая границу между искусством и неискусством.
6. Заключение
Что же это за личность, из какого именно сора растут ее стихи? Ненависть “М” к ‘не-я’ начинается с нелюбви к собственному ‘я’, у которого (в согласии с Фрейдом) было тяжелое детство: В детстве, может, на самом дне, // десять найду сносных дней (ср. также излюбленную жалобу-похвальбу: Меня вот // любить П учили // в Бутырках; Мы диалектику учили не по Гегелю; Я обучался азбуке с вывесок). Недовольный самим собой, “М” обрушивается с обвинениями на окружающее и сознательно культивирует свою злобу: Но дыханием моим, сердцебиеньем, голосом // … дырами ноздрей, гвоздями глаз, // …дословно — всеми порами // в осень, в зиму, в весну, в лето, // в день, в сон // не приемлю, ненавижу это // все. Даже воспеваемый социализм дается ему через силу (…помереть не трудно. // Сделать жизнь значительно трудней). Даже творчество воспринимается как тяжелый труд, растрата энергии (А что, если я десяток пегасов // загнал за последние 15 лет?! // …машину души с годами изнашиваешь // …Приходит страшнейшая из амортизаций — // амортизация сердца и души), ибо оно сопряжено с насилием над языком, поэзией, читателем и самим собой.
При таком мировосприятии жизнь становится непереносимой, и в конце концов оказывается, что ” выходов нет” (слова из предсмертной записки). Но сначала представляется, что спасение возможно — путем проповеди убийства других, то на футуристических, то на революционных началах. Комплекс неполноценности можно также преодолеть путем небывалого успеха, утверждения своей исключительности, привлечения всеобщего внимания. Отсюда самовозвеличение и новаторство — ненасытное стремление ошеломлять, таящее опасность самоисчерпания (см. примечания 4 и 15). Подгоняемый демоном неприятия реальности, неверия в осуществимость гармонии, поэт как бы не может ни на чем остановиться и вынужден писать нарочито ” иначе” , то есть плохо.
Этот перманентно-революционный стиль сродни духу Октября, каким он видится Юрию Живаго, Сначала Живаго восхищается ” великолепной хирургией” революции (Пастернак 1959, с. 226), ” безоговорочностью [ее] …языка и прямотой мысли” . Но за этим следуют ” на протяжении долгих лет не меняющиеся шалые выкрики и требования, чем дальше, тем более нежизненные, неудобопонятные и неисполнимые” (с. 443). ” Пора было прийти к чему-нибудь, А выяснилось, что для вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок — единственная родная стихия… их хлебом не корми, а подай что-нибудь в масштабе земного шара. …Суета этих приготовлений — от отсутствия готовых способностей, от неодаренности. Человек рождается жить, а не готовиться к жизни…” (с. 348). Для Живаго и Пастернака ” искусство, в том числе трагическое, есть рассказ о счастье существования” (с. 528); для “М” (прототипа Стрельникова, который ” с ложно направленным самолюбием… разобиделся на что-то такое в жизни, на что не обижаются” ; с. 470) — средство переломить свое несчастье.
Переломить его можно, лишь слившись с чем-то большим, чем ты сам. “М” готов примкнуть к футуристам, большевикам, рапповцам, отдать себя атакующему классу — в обмен на право быть частицей мощной силы, говорить ” мы” , потрясать краснокожим мандатом; ему хочется идти, приветствовать, рапортовать, получать задания от Госплана и даже чтобы над мыслью времен комиссар // с приказанием нависал17, а в конце работы завком // запирал мои губы замком. Лишь бы не быть предоставленным самому себе, нелюбимому. Даже отчитывая женщину, “М” сочетает замашки митингового оратора с интонациями ребенка, ожидающего родительской похвалы: Я эту красавицу взял и сказал: // — правильно сказал или неправильно?..
Три компенсаторные установки — на величие, новаторство и партийность — полны взаимных противоречий: между гигантскими претензиями индивидуалиста и слиянием с массой; между оригинальностью новаторства и его приеданием; между ” неодаренностью” революционных выкриков и талантом воплощающего их поэта. А главное, на порочном круге построен самый максимализм “М” : в неисполнимости своих притязаний максималист находит подтверждение своего исходного пессимизма (так называемое confirmation of position). Эту ловушку подсознание “М” подстраивает себе на каждом шагу. На женщину “М” обрушивает столь исключительную любовь, что она не может ей соответствовать, чем и создает уважительные причины для ненависти. То же — в моральном и политическом утопизме “М” : идеал столь недосягаем, что относится в феерическое будущее, чем вымащиваются дороги в ад собачьей злобы на все сущее18.
Итак, недовольный собой и окружающим, “М” бросает миру двоякий вызов: с одной стороны, он отрицает мир и бога и обрушивается на них всеми доступными ему средствами, от издевательств до кастета, а с другой — выдвигает невыполнимую программу, где он сам подменяет бога, наука, техника и коммунизм подменяют социальный прогресс, идеальная любовь и эротические фантазии — реальные проблемы любви и брака, а эксперименты со стихом — естественное движение поэтического голоса. Поскольку успех — абсолютный, немедленный, ” хирургический” — не приходит, “М” обращается к террору, пытаясь навязать себя женщине, жизни, литературе — к ” внедрению себя… силою в общественном сознании” (Пастернак 1990а [1956], с. 229). Когда проваливается и это, остается литературно оркестрованное самоубийство, совмещающее отрицание себя и мира с последней апелляцией ко всеобщему вниманию, попыткой достичь вечной молодости и славы одним прыжком19 и предоставлением финального слова маузеру.
Герой этого сюжета за последние сто лет получил разнообразное освещение в искусстве. Недаром писалось о родстве Маяковского с Базаровым и Раскольниковым, к которым можно добавить Ивана Карамазова, Антипова-Стрельникова, а также Адриана Леверкюна, связанного, в свою очередь, с Ницше. Менее возвышенная линия пройдет через Смердякова, Петра Верховенского, Шарикова, героев “Механического апельсина” и лимоновского Эдичку. Таким образом, “М” предстает как рупор современного экстремизма — авангардизма — терроризма. В ” реальной действительности” этот тип бесплоден — ввиду неодаренности: ” Бездна духовной пустоты всегда стоит за риторическими ходулями …идет ли речь о воспевании человека (“Человек — это звучит гордо”) или о мистике сверхчеловеческой морали… Кое-кто из лидеров социал-демократии, с одной стороны, и Ницше, с другой, стремились стать поэтами или музыкантами и потерпели неудачу. Тогда они в ярости и отрицании начали потрясать мировые устои. В них нашла свое крайнее выражение, так сказать, нетворческая часть образованного европейского общества на грани прошлого и нынешнего столетий” (Пастернак 1990а [1959], с. 292).
В опровержение мифа о несовместности гения и злодейства Маяковский поэтом стал. Из смеси духовной пустоты, риторических ходулей и воспевания человека (= себя), из ярости, отрицания и потрясания мировых устоев выросли трагические стихи о любви, гротескные обличения традиционных ценностей, остроумное снижение и пародирование классики, иронически-гиперболическая метафорика, маршеобразный гул революционной поэзии, языковое и стиховое новаторство, а вместе с тем — литературные воплощения примитивности, злобы, мучительства, мегаломании, демагогии и позерства — почти сто томов партийных книжек.
1985
Примечания
1. См. Синявский-Терц, 1975а,. 6; Карабчиевский 1985; Фрейдин 1957.
2. Разграничение затруднено установкой Маяковского на поэтическую мифологизацию своей биографии.
3. Ср., с одной стороны, неодухотворенную мякоть (см. 1.2). а с другой — лирические пассажи типа для себя неважно // и то, что бронзовый, // и то, что сердце — холодной железкою. // Ночью хочется звон свой // спрятать в мягкое, // в женское.
4. Мысль о бедности содержания, толкавшей “М” в погоню за ошеломляющим гиперболизмом и новаторством, была сформулирована в важной и в целом доброжелательной статье Чуковского (Чуковский 1921). Развитием ходасевичевской модели можно считать и книгу Ю. Карабчиевского (Карабчиевский 1985).
5. Еще одно исследование в духе якобсоновской модели (Поморска 1985) посвящено теме гигантомании и космической утопии “М” , в частности, в их связи с богоборчеством Ницше и идеей Федорова о воскрешении предков.
6. Ср. в недавней статье о Блоке: ” Существует стандартная хвала для великого писателя: “выразитель дум и чаяний своего поколения…” Предполагается, что эти думы и чаяния непременно позитивны и благородно-хороши. Почему? Неизвестно… А чаялось и думалось — злобно, ненавистно, безжалостно и мстительно…” (Милославский 1981).
7. Несмотря на свою советскость (посмертно канонизированную), Маяковский остался “своим” и для свободомыслящей интеллигенции. Самоубийство акцентировало в нем мученика и оставило его непричастным к террору 30-х голов. И вообще, он как бы завещан нам авангардом; в частности, классическая статья Якобсона (преданная в СССР анафеме) написана как о ” своем” и к тому же магистральном явлении эпохи — с общей у критика с поэтом футуристической ПОЗИЦИИ.
8. Полнота этого революционного арсенала напоминает эпизод выбора оружия из фильма ” Taxi-driver” (1976, реж. Мартин Скорсезе), кончающийся тем. что сходный с “М” герой-маньяк (Роберт де Ниро) покупает сразу все предложенные марки (включая ” Магнум” , изобретенный после 1930 г.).
9. Собственные имена — объекты десакрализации образовали бы еще один богатый каталог.
10. Особенно — по сравнению с более ранними призывами сбросить его с парохода современности или атаковать наряду с другими генералами классики.
11. Любовь “М” к чинам и приказам — особая тема; ср. ниже о его приверженности к коллективным действиям.
12.’Плевание’, вероятно, один из факторов, определяющих (наряду с ‘лошадиностью’, ‘трудолюбием’, ‘исключительностью’) настойчивый интерес “М” к образу верблюда.
13. В этих мазохистских сценах заметна также знакомая нам претензия на всеобщее внимание.
14. Высокая символическая роль револьвера в системе ценностей “М” видна из ” нацистского” стихотворения ” Дачный случай” (1928), где к “М” приходят растолстевшие и размякшие гости — переродившиеся ” товарищи” . Но когда они достают из кармана из заднего // браунинги и маузера и начинают палить по деревьям, ” М” успокаивается — знаю: революция еще не седа.
15. Чуковский предсказывал полноправное укоренение в языке огромному количеству неологизмов “М” и, как теперь ясно, ошибался. Но он же справедливо указывал на опасность самоисчерпания, подстерегавшую “М” -новатора (ср. примечание 4).
16. Схематическую упрощенность приемов “М” отмечал уже Чуковский (Чуковский 1921); она же, в сущности, вскрывается и пропагандируется самим поэтом в его статье ” Как делать стихи” . В связи с постановкой схемы на службу идеологии ср. апологию асеевской рифмы хороши лова // Ворошилова в том смысле, что ” надо будет, зарифмуем и товарища Орджоникидзе” (ЛЕФ 1924), а также рифму Маяковского сделать бы жизнь с кого // Дзержинского.
17. Здесь “М” добровольно делает себя адресатом поучений, обычно обращаемых к другим; ср. аналогичную трансформацию садизм — мазохизм в п. 4.4.
18. Кстати о собаках. Согласно Столбергеру, “М” отождествляет себя с животными, в частности с собакой, как с жертвами, ритуальными козлами отпущения. Но это опять-таки благородная сторона мифа. ‘Собачий’ мотив у “М” имеет явные агрессивные обертоны (во множестве текстов, начиная с ” Вот так я сделался собакой”). Не исключено, между прочим, что “М” — один из прототипов Шарикова, героя ” Собачьего сердца” Булгакова; но это особая тема.
19. ‘Достижение одним прыжком’ и некоторые другие черты облика “М” метко схвачены в пастернаковском некрологе — стихотворении ” Смерть поэта” (ср. у “М” : Довольно шагать, футуристы!’ // В будущее прыжок).