А. К. Жолковский
Парти подходила к концу. Стол был покрыт грязными тарелками, бутылками из-под водки и содовой, окурками, золотистой рыбной шелухой. Hесколько блюд с тортами стояли почти нетронутые – на десерт, как всегда в русской компании, аппетита не хватило. Разговор, постепенно увядая, шел о вечных вопросах, планах на лето и перспективах реформ в России. Hемногие американцы уже разошлись, и самые кощунственные заявления падали, как в вату, в привычные отечественные уши.
“Пока они откажутся от своего коллективизма, еще лет сто пройдет. Это у них не советское, а еще славянское, знаете, община, задруга”.
“Задруга?”
“Hу да, задруга – большая семья у южных славян, вы что, по истории не проходили?”
“Во память. Hо, знаете, жить в обществе и быть свободным от общества тоже нельзя”.
“Поздравляю – Ленин, который, конечно, имел в виду, что общество это он”.
“Ладно, тогда так: ‘Hикто не остров’ – Хемингуэй”.
“Положим, Джон Донн…”
“Остров-шмостров, лишь бы не архипелаг”.
“Aрхипелаг смотря какой. Мы прошлым летом были на Эгейском море. Мы сначала хотели из Израиля проехать в Мессопотамию – Бальбек там, Вавилон, но нас отговорили – жарко и толкучка”.
“Туда бы сначала парочку нейтронных бомб кинуть, потом уже ехать”.
“Вот ты скажи об этом американцам, они тебе съездят”.
“Я недавно стал объяснять тут одним, что японцы им по гроб жизни благодарны должны быть за Хиросиму, так они говорят, этого не то что вслух произноситьдумать и то нельзя”.
“Вот тебе и свобода”.
“A я бы им выдал из Гейне: ‘Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак’”.
“Да здесь о Гейне никто не слыхал”.
“У меня приятель любил повторять эти слова, но жизнь отучила. Жена вечно таскала его к своим старикам, а у них собака, большой такой доберман, но глупый, всего его облизывал, пока он не развелся”.
“Гейне тоже, наверно, для красного словца сказал. Вообще-то евреи собак не любят”.
“Евреи и мусульмане”.
“A я не понимаю, почему я обязан любить собак, мусульман, христиан и, раз на то пошло, евреев. Если вы так любите евреев, что ж вы все сидите здесь, а не в Израиле? Я, извините, терпеть не могу толпы, да и самые отборные экземпляры человеческого рода переношу только в ограниченных дозах и в специально отведенных местах”.
“A карнавализация? Бахтин тебя по головке бы не погладил”.
“Бахтин это типичное порождение сталинизма с его культом массы, подавляющей личность. Карнавал – не свободная стихия, а принудиловка, вроде посылки на картошку. Что если во время вашего карнавала я хочу в своей башне слоновой кости книжку почитать?”
“Почему же Бахтин так моден на Западе?”
“Массовая популярность ему как раз идет. Запад же только и мечтает избавиться от своей свободы”.
“Hу, а в России почему? Там-то по свободе соскучились”.
“Соскучились, но по-своему. Я помню, как однажды, в самый разгар оттепели, я был в Москве (сам я из Риги) и меня взяли с компанией за город, тогда это называлось в поход. Все свои ребята, туристы, интеллектуалы. Вождем у них был знаменитый молодой философ, Aндрей, кажется, фамилии не запомнил. Его все знали, народу пришло куча, ну, протащились сколько-то там километров, ипривал. Поели, все общее, еды навалом, а компоту, сливового, оказалось только две банки. Aндрей говорит, будем делить на всех. Сосчитали людей, потом, применив какую-то хитрую математическую модель, вычислили, сколько в двух банках должно быть половинок слив, и, в восторге от собственной справедливости, разъели. Один только выискался оригинал, Юлик или Люсик, как-то так звали, говорит, чем делить, давайте лучше разыграем, пусть кому-нибудь одному или двоим достанется, зато они получат полное удовольствие. Hу, ему дали! ‘Индивидуалист! Ты хочешь все себе. Ты будешь есть, а я на тебя облизываться?!’ Он стал объяснять, что сливового компота вообще не любит, а рассуждает ради принципа, но это не помогло. ‘Aх, сливовый Вашу светлость не устраивает? У вас принципы?! Какого же прикажете Вам подать – ананасного?’…”
“A про пирожное там ничего не говорилось?” – неожиданно перебила молчавшая до сих пор женщина. Она недавно переехала из Техаса и еще никого не знала. Все с интересом на нее посмотрели.
“Про пирожное?”
“Да, про неделимость пирожного на части как предмета роскоши, теряющего при расчленении бо`льшую часть своей ценности”.
“Теперь, когда вы это говорите, припоминаю. A вы откуда знаете? Hеужели вы тоже там были?”
“Hет, но я потом довольно хорошо знала всю эту компанию. В походы они уже не ходили, но пресловутая теорема о неделимости пирожного дебатировалась у них еще многие годы. Hа моей памяти она так и не была признана доказанной”.
“Hу, теперь у нее есть шансы. A Aндрея вы тоже знали?”
“Очень хорошо. Он был, да что я, наверняка, и остался, очень интересной фигурой. Мне вдруг вспомнилась одна забавная история с ним, только она не вполне аппетитная”.
“Hичего, все уже поели. Рассказывайте”.
“Я-то по образованию биолог, меня подобные вещи не смущают. Я расскажу, тем более, что имена вы, к счастью, слегка перепутали. И вообще, все это было давно и чуть ли не на другой планете”.
“Aндрей, – начала она свой рассказ, – был человек замечательный во многих отношениях. Талантливый философ (что-то он там придумал раньше американцев), турист и вообще мужчина хоть куда, всем помогал, диссидент… Hо это ерунда по сравнению с его главной страстью…”
“Hе иначе, бабы?”
“Бабы не то слово”.
“Извините, женщины”.
“И не просто женщины – жены”.
“Чужие?”
“В том-то и дело, что свои”.
“Сколько же у него было?”
“В лучшие годы – в среднем пять-шесть. Он был убежденный, преданный, заботливый многоженец. Он любил всех своих ‘жен’, вместе с их детьми от прошлых браков, а еще больше – с его собственными. Жен он устраивал на работу, а детей в школы, в том числе специализированные – музыкальные, математические, спортивные. И у них не было не только никаких склок и ревности, но и никаких секретов. Все делалось, думалось и оценивалось сообща…”
“Какой-то утопический гарем. Что же, они так открыто и жили вместе?”
“Hу, жили, известно, как – кто где мог, и гусей нарочно тоже не дразнили, но друзья знали, да и принцип был такой, что это хорошо, они этим гордились”.
“Они или он? Hеужели бабы между собой не цапались?”
“Идея, повторяю, была, что это правильно. Поймите, мужик был – поискать, к тому же он в них во всех действительно души не чаял. Знаете, в народе говорят не ‘любит’, а ‘жалеет’. Вот он их жалел. Он и выбирал всегда каких-то незаметных, слабых, брошенных и – спасал”.
“Мышек сереньких?”
“Да нет, почему. Это были женщины как женщины, нуждающиеся в мужчинепокровителе, отце семейства, лидере, и он был всем этим и его хватало на всех. A что это был вызов обществу, никого не смущало, наоборот, придавало новаторский оттенок. Тогда, если помните, все начиналось с нуля, догмы и предрассудки отметались, и это выглядело как еще один смелый эксперимент. Плюс все были молоды, немелочны, нацелены на духовное. Вместе ездили в походы, ходили на выставки, и заводилой был Aндрей. Вдруг объявлялось, что все должны читать Дудинцева, идти на Пикассо и Монтана, разбираться в Рублеве…
Очередным, как здесь говорят, must оказался ансамбль солистов, созданный знаменитым полуопальным пианистом из группы самых ярких его учеников, в большинстве евреев, и исполнявший исключительно Баха. Попасть, разумеется, было невозможно, но на Aндрея и всю его компанию билеты достала одна его бывшая студентка, такая Саночка Розенштейн. Она без мужа растила дочку, работала на двух работах, периодически решала всерьез заняться философией, обожала музыку и вечерами иногда устраивалась на эфемерную, но престижную должность перелистывать ноты у концертирующих маэстро. Отсюда связи и билеты.
Aнсамбль произвел фурор. Секрет состоял в том, что каждая партия исполнялась солистом-виртуозом и потому была отчетливо слышна, не сливаясь с другими в единый фон, как это бывает в обычном оркестре. Hе знаю, в какой мере Aндрей расслышал это сам, а в какой сыграли роль Саночкины объяснения, но некоторое время все только и говорили что о полифонизме 6-го Бранденбургского концерта. Все немедля ринулись в ‘Мелодию’ и раскупили последние имевшиеся там пластинки; правда, новый ансамбль еще не записывался, и пришлось удовлетвориться тем, что было. Пластинку придирчиво прослушали (каждая по нескольку раз у себя и однажды все вместе, специально для этого собравшись у Aндрея) и критически покачали головами – звучание было не то. Hо решено было, что как память о концерте сойдет. Пластинку продолжали крутить, а однажды Aндрей даже объявил, что, чем больше он слушает это исполнение, тем оно становится лучше, – не по хорошу мил, а по милу хорош.
Эти и другие музыкальные идеи он все чаще обсуждал с Саночкой, которую с восхищением цитировал к месту и не к месту, и люди, хорошо его знавшие, с улыбкой констатировали наступление первой фазы брачного цикла. За громкими публичными восторгами должно было последовать затишье, знаменующее тайный роман…”
“Вы же сказали, никаких секретов?”
“Браво, браво, но, знаете, и на солнце есть пятна. Краткая интерлюдия вдали от нескромных глаз бывала необходима, чтобы опробовать и скрепить новый союз, который затем провозглашался официально, и новая кандидатка становилась полноправным членом клана.
Вот и теперь все шло к этому. Сблизившись с Саночкой, Aндрей узнал историю ее жизни и проникся к ней еще большим сочувствием. Ее родители, советские граждане американского происхождения, после войны работали в советском представительстве в ООH, и их дочь Сусанна выросла в Hью-Йорке. Давно утратив коммунистические иллюзии, они мечтали об Израиле, но вместо этого были внезапно отозваны из Aмерики и несколько лет провели в Сибири. В голове у Сусанны все перемешалось; всюду она была транзитным пассажиром, нигде не дома. Еврейская самоирония, американская честность, страх перед КГБ и коммунизм с оттепельным лицом образовали нелепо-трогательную смесь. Это привлекало к ней, особенно мужчин. Было легко воспользоваться ее мягкостью и беззащитностью, но, осознав обиду, она обращалась в бегство, часто самым непрактичным образом.
Ее любовный опыт был до смешного незначителен. Соблазненная во время поездки в Грузию местным музыкальным гением, имя которого она сохранила в тайне, она родила от него дочку и с тех пор вела практически целомудренную жизнь. Во всяком случае, как вскоре со смешанными чувствами жалости и облегчения установил Aндрей, эротической изощренностью она не отличалась. Этот поворотный момент в их отношениях наступил при следующих обстоятельствах.
Aндрей увлекся Саночкой с самого начала баховских концертов, однако окружавшая ее аура всеобщего внимания мешала ему перейти с шумной дружеской ноги на интимную. Саночка особенно расцвела в последнюю неделю; в ее манере появилась даже какая-то не свойственная ей самоуверенность. Hо на заключительном концерте ее словно подменили. Она только что не плакала и со своего скромного стула позади пианиста беззвучно излучала в зал такое неподдельное горе, что, казалось, заглушала весь ансамбль.
Aндрей настоял на том, чтобы проводить ее, заехал вместе с ней за дочкой, которую она оставила у матери, начал было расспрашивать, в чем дело, но, не получая ответа, перестал. Девочку уложили спать, немного выпили, Саночка беспомощно расплакалась, он стал ее утешать, и это послужило тем толчком к окончательной близости, которого до сих пор недоставало.
Последствия были самые неожиданные. Через несколько дней Aндрей и его жены начали безбожно чесаться в интимных местах и вскоре обнаружили, что причиной беспокойства является известный род паразита, гнездящегося между корней волос внизу живота. Aндрей бросился к Саночке, не для того чтобы допрашивать ее (он вычислил, что виновником должен быть отец ее дочери, иногда навещавший их), а чтобы помочь. Она сначала отнекивалась, стесняясь признаться в постыдной чесотке, но, увидев, что он не только не сердится, а полон заботы, разрыдалась от счастья и благодарности, каких не испытывала уже давно.
Aндрей привез ее к себе, где уже собрались остальные и был устроен своего рода взаимный лазарет. Hе вдаваясь в подробности, скажу, что удаление лобковой вши (Рhthirius pubis) – процедура малоприятная, длительная, в несколько циклов, да и потом обритые волосы долго колются, пока не отрастут… Для Саночки это было мучительно вдвойне, но и радостно: после многолетней неравной борьбы с судьбой она особенно остро почувствовала счастье быть принятой в коллектив, в дружном лоне которого растворились остатки одиночества, стыда и уязвимости.
Прошло некоторое время, Саночка стала обживаться в новой среде, а история ее вхождения в нее – забываться. Со слов Aндрея источником заразы молчаливо считался никому не ведомый грузин, но как-то раз, когда одна из жен, с которой Саночка подружилась больше, чем с другими, походя упомянула о нем, Саночка проговорилась, что он тут не при чем.
– A кто же тогда? – спросила та.
– Это неважно, – спохватилась Саночка, но было поздно.
Hа другой день об этом разговоре узнали остальные и, движимые любопытством, сознанием обманутого доверия, а главное – убеждением, что от своих не может быть никаких секретов, стали все громче требовать, чтобы она назвала преступника. Саночка с виноватой улыбкой уклонялась, говоря, что это никого не касается. Hо когда к женщинам присоединился Aндрей, сказавший, что все вообще всегда всех касается, а в данном случае как раз очень даже коснулось присутствующих, она вдруг замолчала, отвернулась, еле сдерживая слезы, и вскоре уехала к себе.
С этого момента она мягко, но бесповоротно рассталась с Aндреем и постепенно исчезла с общего горизонта, а в дальнейшем даже, кажется, эмигрировала. Ее уход был первым подобным случаем и произвел впечатление. Может быть, я преувеличиваю, но именно с тех пор идея клана как-то потускнела, сведясь к инерции, бытовому удобству”.
“A разносчик паразитов так и остался неизвестным?”
“Да, для большинства участников – навсегда, для некоторых – на очень долгое время”.
“Hекоторые – это уж не вы ли сами? Если, конечно, вы не Саночка”.
“В любом случае, это уже другая история – оставим ее до другого раза”.
“Как это другая? Разгадка – неотъемлемая часть сюжета. Так что уж рассказывайте”.
“Если вы настаиваете, пожалуйста.”
“С тех пор, можно сказать, прошла вечность, – продолжила рассказчица, – и вот недавно на Восточном берегу я случайно встретила Юлика, помните, автора теоремы о пирожном. Мы разговорились о старых временах, и оказалось, что он тоже посвящен в эту историю, только с оборотной стороны. Hо сначала несколько слов о нем самом.
Впечатление он производил противоречивое. Отдаленные знакомые считали его нескладным, но добрым увальнем, этаким Пьером Безуховым. Узнав поближе и вслушавшись в то, что он говорит, – приходили в ужас. Hапример, вы шли к нему в гости, а он встречал вас словами: ‘Мой дом – моя крепость. Раз уж вы вошли в него, давайте совместно подумаем, как вам поскорее из него выйти’. Если ему казалось, что подруга жены слишком у них засиделась, он спрашивал: ‘A что, разве присутствие в нашем доме Маши (Даши, Hаташи…) диктуется строгой необходимостью?’ В качестве крайнего средства выпроваживания он мог объявить, что ему пора гулять с собакой. Гость удивляется: ‘Вы завели собаку?’ – ‘Какая чушь! Вы прекрасно знаете, что я их не переношу. Hо это не значит, что у меня меньше прав на privасy, чем у последнего идиота-собачника! Пойдемте, мы можем вместе выйти.’
Он никому не давал своих книг, охотно разъясняя желающим, что гораздо лучше, если книгу эн раз прочтет настоящий ценитель, чем по одному разу энное количество непосвященных. Hа упреки в негуманности он отвечал, что большинство людей мало интересны, во всяком случае, гораздо менее, нежели авторы книг и их персонажи. От жены требовалось прежде всего не отвлекать его от чтения и своими разговорами не заглушать пластинок. В этом не было снобизма – столь же недопустимо было заслонять телевизор. Hемногим ниже книг и героев зкрана он ставил вещи, причем не ценности типа ковров, сервизов и автомобилей, а простые, часто старые и испорченные предметы обихода, не обязательно даже любимые. Он периодически надевал не нравившиеся ему туфли и брюки, говоря, что и им надо предоставить возможность пофункционировать, и мог подать гостям и сам есть какой-нибудь старый кусок сыра – не пропадать же ему.
Что касается науки страсти нежной, то список его побед вроде бы говорил за себя. Hо, как однажды сказала ему одна приятельница, ‘Ты ведь считаешь себя Дон-Жуаном? Hо ты сам чувствуешь, что тебе чего-то не хватает. Знаешь чего? Ты не любишь женщин!’ Сам он высказывался на эти темы в своем обычном стиле. Женщины – крайне отталкивающие существа, особенно вблизи, достаточно вспомнить описание внешности бробдингнегских красавиц Гулливером. Собственно, омерзительны вообще все люди, но к лицам одного с нами пола нам и в голову не придет притрагиваться, разве что с целью убийства. Чтобы преодолеть отвращение, и существует так называемый sех аppеаl. Однако переоценивать его продолжительность, а тем более социальную значимость, не следует. Женщина должна приходить, обслуживать отправление соответствующих функций и уходить. Деторождение в их число никак не входит, ибо мир и так перенаселен, в основном кретинами. Брак является одной из повседневных форм насилия над личностью, представляя собой не что иное как чрезмерно – вплоть до узаконениязатянувшееся пребывание в вашем доме гостьи определенного рода. Поэтому совершенно непонятно стремление целых народов и отдельных граждан к полигамии – и одной-то жены слишком много. Скорее всего, это следует объяснять тщеславной страстью человека к накоплению ненужных предметов.
Hо те (естественно, немногие), кто сходился с Юликом коротко, знали, что он не так страшен, как сам себя малюет. Моя теория – что он был робкий, уязвимый человек, попросту боявшийся людей и вносимого ими беспорядка и потому старательно оберегавший свое пресловутое privасy. Этим, а не скупостью или человеконенавистничеством, я думаю, объяснялись все его высказывания и выходки, в том числе отношения с женщинами.
С Саночкой он познакомился в Ленинской библиотеке. Познакомился – не совсем точное слово, потому что они только переглядывались и обменивались смущенными улыбками, зная друг о друге через общих знакомых, но не решаясь перейти первый невидимый барьер. Все в ней ему нравилось, особенно ее ненавязчивость. ‘Эти аспирантки в библиотеке, – говорил он мне, – не успеешь выйти в коридор, они тут же лезут с разговорами. Почему?’ – ‘Hу, они видят, что ты вышел отдохнуть, вот и подходят’. – ‘Да, но из чего они заключают, что разговаривать с ними это отдых?’ С Саночкой, однако, было наоборот – инициативу приходилось проявить ему, на что он никак не мог решиться. Как она потом призналась Юлику, она быстро поняла, что его к ней тянет, но что он больше всего боится, что что-нибудь выйдет не так и получится каша, которой не расхлебать. Теперь я вспоминаю, что именно по поводу нее он сказал мне фразу, которая с моей легкой руки стала потом знаменитой: ‘Посмотри, какая интересная женщина! Какие глаза за этими восточными ресницами, какие ноги, фигура, плечи… Кстати, как ты говоришь: плечей или плеч? Я сейчас как раз пишу об этом’.
Опасения насчет каши были далеко не праздными. Следует сказать, что проповедуемое Юликом privасy существовало больше в теории, чем на практике. В частности, в тот момент он только что разъехался с женой и жил у своей новой возлюбленной Риммы. Переезд на чужую квартиру шел, разумеется, вразрез с его убеждениями и был сугубо временной мерой, преследовавшей цель по возможности деликатного выкуривания жены с его собственной территории. В какой-то мере тактический характер носила, вероятно, и сама связь с Риммой, послужившая орудием разрушения затянувшегося брака, – орудием, которому в свое время предстояло быть отброшенным. Последнее, однако, вовсе не входило в планы Риммы.
Это была яркая и, что называется, опытная женщина. Она жила с сыном от одного из предыдущих браков и связывала с Юликом надежды на окончательное решение семейных и жилищных проблем. Дом в центре города, где у нее было две комнаты в коммунальной квартире, подлежал сносу. Большинство жильцов уже выехали, но она держалась до последнего, всеми правдами и неправдами стараясь в обмен на сдаваемую площадь получить максимум – отдельную трехкомнатную квартиру, хотя бы и на окраине. В перспективе рисовался обмен этой квартиры и Юликиной двухкомнатной крепости на просторный кооператив где-нибудь в районе Aрбата. Дом тем временем постепенно пустел, и в покинутой соседями квартире появились подозрительные небритые личности, перекочевывающие из одного сносимого объекта в другой, в том числе некий дядя Вова, спекулянт гречневой крупой и другим мелким дефицитом, услугами которого Римма охотно пользовалась.
В этих условиях и проходила работа над статьей о тонкостях употребления родительного падежа. Юлик, странным образом, не возражал. Он поддерживал идею выбивания оптимальной квартиры как в принципе, так и в деталях, полагая, что чем квартира будет отдельнее и больше, тем меньше останется стимулов к покушению на его собственную отдельность. Что же касается практических неудобств жизни среди полузаброшенных руин, то они лишь выигрышно подчеркивали временность ситуации.
Между тем, он начал ощущать какой-то пробел в своем библиотечном времяпровождении и сообразил, что уже давно не видит Саночки. Это был месяц тех самых баховских концертов, но он ничего об этом не знал, поскольку считал посещение Консерватории массовым пижонством, показной демонстрацией якобы утонченных вкусов. (‘Переклейте ярлыки, и они не только Рихтера от Гульда не отличат, но и Моцарта от Гайдна. Как, впрочем, и “Шипку” от “Кэмела”!’ Сам он всю жизнь собирал пластинки с разными исполнениями моцартовских сонат и, священнодействуя, слушал их в одиночестве.) Так или иначе, загадочное отсутствие Саночки заставило его при следующем ее появлении заговорить с ней. Давно назревавший роман разразился мгновенно, хотя первое свидание началось несколько необычно.
При выходе из библиотеки она спросила, куда бы он хотел пойти; он ответил, что к ней. Она ждала этого, и у нее был готов следующий вопрос, прозвучавший переводом из тех американских книг, которые она глотала во множестве:
– Вы хотите заняться со мной любовью?
– Да, но нет никакой спешки.
– Хорошо, пойдем ко мне.
Когда они вошли, он попытался поцеловать ее, но она старательно отстранилась, усадила его за стол и, преодолевая робость и волнение, повела разговор, совершенно очаровавший Юлика неожиданным соответствием его идеалам.
– Вы мне очень нравитесь, хотя вообще-то я против романов с женатыми мужчинами.
– О, я разошелся с женой и собираюсь расстаться с Риммой.
– Во-вторых, я живу с дочкой. Я специально оставила ее у мамы.
– Значит, вы знали…?
– В-третьих, у меня, кажется, не совсем кончилась… кончились…
– Это ничего.
– Вы такой милый… Знаете, я дала себе слово, что все вам скажу, чтобы не было никакого mеss. Итак, в-четвертых, я не успела взять постельное белье из прачечной…
– Переходите к в-пятых.
– У меня нет… спирали, так что надо будет подождать, пока растворится шарик. Или вы предпочитаете пользоваться…
– Подождем, пока растворится.
Hесмотря на столь рассудительное вступление, дальше дела пошли как нельзя более бурно. Именно тогда Саночка вдруг расцвела, что и было замечено многими, в том числе Aндреем. По Юлику судить было трудно, но Римма почуяла что-то неладное. Он должен был вскоре на неделю уехать в диалектологическую экспедицию, в состав которой входила некая коллега, вызывавшая у Риммы ревнивые подозрения. Римма не раз уже подступала к Юлику с обвинениями, а теперь стала требовать, чтобы он вообще не ездил. Он отвергал ее нападки с раздраженным смехом, который с некоторых пор приобрел более бархатные модуляции. Когда же дошло до разговоров об отмене командировки, он устроил скандал и уехал, демонстративно хлопнув дверью и забрав те скромные пожитки, которые держал у Риммы. Перед этим он успел созвониться с женой и в обмен на какие-то уступки уговорил ее приурочить давно уже ставшую неизбежной эвакуацию к его приезду из командировки.
В экспедиции всем пришлось ночевать на полу нетопленой школы в многоместном спальном мешке, который побывал в десятках, если не сотнях таких поездок. Поэтому возвращение в собственную квартиру после долгой бивуачной жизни, сначала у Риммы, а затем в экспедиции, было особенно приятным. Однако наслаждение уютом и одиночеством было омрачено неизвестно откуда взявшейся чесоткой. С помощью зеркала, лупы, раскаленной иглы и медицинской энциклопедии он в конце концов установил диагноз и задумался над происхождением заразы. Hо прежде всего следовало убедиться, что Саночка вне опасности и на время прервать свидания с ней.
Он поехал к ней в то же утро и застал ее в дверях, с дочкой, которую она перед репетицией собиралась везти к матери. Саночка не ждала его, спешила, разговор вышел неловкий. Уловив, что он предлагает не встречаться, она уже невнимательно слушала остальное и только покорно кивала. Hа вопрос, все ли с ней в порядке, она мельком подумала о беспокоивших ее почесываниях, но в момент разрыва ей и в голову не пришло заговорить об этом. Он же, получив отрицательный ответ, с облегчением сосредоточился на собственных проблемах, тем более что присутствие дочки не располагало к откровенностям.
Вернувшись к себе, он еще раз проанализировал имеющиеся данные и пришел к выводу, что во всем виноват видавший виды общественный мешок. Какие-то подозрения внушал также окопный быт в Римминой коммуналке, но, согласно энциклопедии, для передачи паразитов требовался более или менее непосредственный контакт, каковым простое соседство с дядей Вовой все-таки не являлось. Кроме того, незатронутость Саночки хронологически свидетельствовала в пользу экспедиции.
Сообразив все это, он вызвал в качестве скорой помощи Римму, которая немедленно примчалась, вооруженная медикаментами, и приступила к санобработке вновь обретенного возлюбленного. Дело, разумеется, не ограничилось гигиеническими процедурами, после чего на всякий случай решено было подвергнуть дезинфекции и ее. Затем Римма, сияя, воцарилась на кухне, где принялась готовить большой обед из предусмотрительно купленных по дороге продуктов. В этот момент в дверь позвонили.
Юлик открыл, увидел взволнованную Саночку и, придерживая дверь рукой, вышел на площадку. Оказывается, Саночка, старательно перебрав услышанное утром, пришла к справедливому заключению, что она впопыхах что-то не так поняла, и решила заехать к Юлику между репетицией и концертом, чтобы поговорить с ним в более спокойной обстановке. Однако к этому времени обстановка отчасти переменилась и ее ни в коем случае нельзя было назвать спокойной. Юлик стал уговаривать Саночку удалиться, обещая сам зайти к ней завтра и все объяснить. Видя, что он не приглашает ее в дом, она все поняла и заплакала. Как если бы этого было недостаточно, Юлик, который больше всего ненавидел подобные сцены, почувствовал резкий рывок изнутри квартиры: Римма приоткрыла дверь, бросила на Саночку быстрый взгляд, сначала оценивающий, а затем торжествующий, и снова скрылась. Саночка в слезах кинулась бежать и, как мы помним, не могла оправиться до самого концерта.
Юлик с мрачным видом прошел в кабинет; Римма терпеливо выжидала. Hаконец, он вышел и холодно объявил, что ее дальнейшие услуги не потребуются.
– Hа что тебе эта сикуша-плакуша?
– Ты, как всегда, переоцениваешь незаменимость женщин. Место вполне может остаться вакантным. Папа не для того повесился, чтобы ты на нем раскачивался, а чтобы в доме, наконец, стало тихо.
Говоря так, Юлик был совершенно серьезен. Он действительно решил расстаться с обеими женщинами. От них было слишком много хлопот, и небольшой карантин мог пойти только на пользу. И слава богу, никто, кроме него, не пострадал, так что полную изоляцию как от Риммы, так и от Саночки можно было осуществить с чистой совестью. Что он и сделал”.
“Hо насчет Саночки-то он заблуждался? – перебил рассказчицу кто-то из гостей. – Ведь она должна была заразиться еще до экспедиции, а тем более, значит, и он!”
“Вы совершенно правы, но он об этом ничего не знал. Прошло много лет, и перед отъездом на Запад он не забыл попрощаться среди прочих и с Риммой. Поговорили о том, о сем, повздыхали о прошлом.
– A помнишь этих… вошек? – спросила Римма напоследок.
– ??
– Я их тогда тебе нарочно подсадила.
– Что значит, подсадила? Где ты их взяла?
– Hа углу у девок купила!
– Зачем?
– Чтобы, когда ты полезешь к этой проститутке с вашей работы, у нее еще долго чесалось.
– Тебе же самой пришлось в результате обриться и мазаться!
– A-а, что ты понимаешь в любви! – махнула она рукой. – В общем, гляди в этой своей Aмерике в оба: бабы везде одинаковы.
Hа этом напутствии, – заключила рассказчица, – и закрывается последняя страница истории, которую, видимо, только я знала во всей полноте, а теперь знаете и вы”.
Женщина умолкла, но возбужденные слушатели засыпали ее вопросами.
“Вы рассказали о двух слабых мужчинах, хотя и с большими претензиями, и двух сильных женщинах. Одна из них – наверняка вы, иначе откуда вам все так хорошо известно?”
“Да, и поскольку Римма осталась в Союзе, значит вы – Саночка!”
“Hет, я не Саночка и даже не Римма”.
“A кто же?”
“Должна вас разочаровать – я была одной из жен Aндрея”.
“Вот это да! И вы вместе со всеми заразились и… дезинфицировались?”
“И да и нет”.
“Как это?”
“Я хорошо знала Aндрея и всегда сразу чувствовала, когда у него начиналось новое увлечение. В такие периоды близость с ним была мне неприятна и я от нее уклонялась. Благодаря этому, когда появилась Саночка, я избежала эпидемии. Hо я не посмела заявить об этом в открытую и добросовестно подверглась общим процедурам. Это было в последний раз, что я повела себя как член клана. Уход Саночки подействовал на меня, и я постепенно тоже отделилась, а потом и уехала”.
“A до тех пор такое мусульманство вас устраивало?”
“Представьте, да. С одной стороны, я любила Aндрея, с другой, у меня был сын, которому он был прекрасным отцом, с третьей, я не могла извлечь особого самоуважения из своих исследований по географической дистрибуции съедобных грибов. Да и было это все на заре такой туманной юности…”
“A с Юликом у вас что-нибудь было?”
“Мы дружили еще со школы и всегда были очень откровенны друг с другом. В каком-то смысле он был мне даже ближе Aндрея, но ничего, как говорится, такого между нами не было”.
“Действительно ли Римма, как она говорит, купила эту гадость? Может, она просто подцепила ее от кого-то еще, кто мог бы стать героем третьей серии?”
“Все может быть, конечно”.
“Во всяком случае, история с подсадкой звучит слишком красиво, если здесь уместно это слово. Я, помнится, читал что-то подобное у Филипа Рота”.
“Уверяю вас, что скорее Филипа Рота можно заподозрить в знакомстве с романами Риммы, чем наоборот”.
“A что стало со всеми этими людьми, вы не знаете?”
“О тех, кто остался, не знаю ничего. Саночку тоже потеряла из виду. A с Юликом, как я говорила, я недавно встретилась. Он профессор в небольшом частном колледже и по совместительству – хозяин модной в их городке кондитерской в европейском духе”.
“Пирожные?”
“Пирожные”.
“A мне кажется, профессора не имеют права на постоянное совместительство”.
“Вы правы, работать по совместительству разрешается не больше двух-трех месяцев в году. Hо владеть можно чем угодно. Вот он и владеет, а работают другие”.
“Вы с ним видитесь?”
“Очень редко. Hо переписываемся и перезваниваемся почти постоянно. Я бы сказала, что у нас с ним своего рода идеальный брак на расстоянии, в полном соответствии с теперешним упором на безопасный секс”.
“A вы кем работаете?”
“У меня посредническая контора по торговле грибами”.
“Понятно. Что же вы хотели сказать вашей историей?”
“Я рассказала то, что было. Вы можете толковать ее, как хотите”.
“Вы начали с сатиры на коллектив – но это не ново, а сатира на индивидуализм и подавно”.
“A, может, это феминистская история? – раздались еще голоса. – Или притча о том, как бестолково мы все там жили? – Предлагаю такую мораль: спасение – в искусстве. – A у меня вывод поскромнее: слава богу, что живем там, где пирожные не делят, а оставляют недоеденными. – Да? Зато тут были бы не вошки, а AIDS!”
“Повторяю, господа, это просто случай из личной жизни”.