ТЕНЬ ГРОЗНОГО

Александр Жолковский

ТЕНЬ ГРОЗНОГО

В каждом из них придется  убить дракона
Евгений Шварц

Во вступительной лекции к курсу “Шедевры русской новеллистики” (три десятка рассказов в английском переводе, от “Бедной Лизы” до “Случая на станции Кочетовка”) первые полчаса я уделяю беглому обзору российской истории. При всей своей общеобразовательной невинности, многие из калифорнийских первокурсников оказываются способны сходу идентифицировать наших великих правителей, радостно подхватывая подсказку: Peter?.. the Great!.. Catherine?.. the Great!.. Ivan?.. the Terrible! Ну, насчет того, что у нас Петр и Екатерина обычно проходят не как Великие, а как Первые, я не занудствую, а вот на неадекватности принятой формулы Ivan the Terrible, — увековеченной названием эйзенштейновского фильма (среди слушателей встречаются будущие киношники), — слегка задерживаюсь.

Неадекватность очень характерная. Terrible значит не только “страшный, ужасающий”, но и попросту “плохой, негодный”. Можно, например, сказать, что погода (еда, поездка…) была terrible — в самом обыденном смысле, без налета трагедийности. То есть, гамма значений слова terrible отчетливо негативна, но не целиком возвышенна.

Напротив, русское прилагательное grozny — и, соответственно, прозвище Ивана, объясняю я, — родственно словам гроза (в обоих значениях), угроза, грозить, то есть “thunderstorm”, “menace”, “threat”, “to threaten”. Его смысл неизменно серьезен, масштабен, нешуточен, но, как ни странно, объективен и, пожалуй, невольно позитивен. Даже не сулящий ничего хорошего грозный враг звучит вчуже уважительно. В приложении же к вождю, царю, повелителю, эпитет Грозный теряет последние намеки на недовольство. Причем не потому чтобы речь шла об угрозе исключительно для врагов, — отнюдь нет, а потому, что “русские” (здесь мне приходится с извинениями за неполиткорректность прибегнуть к этническому стереотипу) уважают только силу, жаждут твердой руки, любят палку, считают, что раз бьет, значит, любит, и вообще, бей своих, чтобы чужие боялись.

Иными словами, Иван Грозный – прозвище не оскорбительное, а почтительное, хвалебное, любовное. Так что правильнее был бы перевод типа Ivan the Terrific, — если бы terrific не утратило полностью свои “ужасные” обертоны, превратившись в сугубо восхищенную характеристику. Или, еще лучше, Ivan the Awesome, — если бы awesome, которое в литературном языке значит “внушающий благоговейный трепет”, не значило на молодежном жаргоне “отлично, потрясно, клёво, круто”. Зато, продолжаю я, можно видеть, что и в английской семантике от “страха” до “восхищения” всего один шаг. Тем более — в русской, что позволяет перейти к разговору об отсутствии в России традиций плюрализма, демократии и прав человека, а там и к нынешней реставрации авторитарного режима и реабилитации Сталина — “эффективного менеджера”.

Что это с руки властям предержащим, понять нетрудно. Но даже и они упирают все-таки не на свирепость менеджера (поощрявшего восхваление Ивана Грозного и запретившего его проблематизацию Эйзенштейном), а на его якобы эффективность. Но что заставляет заглатывать эту наживку тех, кому ничего хорошего от такой эффективности ждать не приходится? Неужели загадочная русская душа буквально взывает о мучениях?[1] Или дело в “стокгольмском синдроме”, согласно которому заложники перенимают мировосприятие террористов?[2]

…Здесь я оставлю в покое своих первокурсников и обращусь к периодически занимающей меня теме – ахматовской[3]. Но не к смерти Гумилева, не к мытарствам их сына, не к Постановлению ЦК 1946 г. и не к позднейшему культу самой Ахматовой, а к относительно вегетарианскому 1925 году.

Из записей П.Н. Лукницкого (ее тогдашнего конфиданта — отчасти литературного секретаря, отчасти, по-видимому, любовника и стукача):

Поразительно! В свое время я каким-то образом пропустил это место, хотя оно как нельзя лучше пригодилось бы в моей работе над жизнетворческим портретом ААА в качестве своего рода Сталина в юбке.

И любопытно, как ей удалось вычитать такое из истории Ключевского, который дает Ивану взвешенную, но в целом негативную, оценку, отмечая его ученость и литературный дар, но никакой эффективности за его менеджерством не признавая?!

“Однако из всех этих усилий ума и воображения царь вынес только простую, голую идею царской власти без практических выводов <…> Увлеченный враждой и воображаемыми страхами, он упустил из виду <…> потребности государственной жизни и не умел приладить своей отвлеченной теории к местной исторической действительности. Без этой практической разработки его возвышенная теория верховной власти превратилась в каприз личного самовластия, исказилась в орудие личной злости, безотчетного произвола. Потому стоявшие на очереди практические вопросы государственного порядка остались неразрешенными <…> Одностороннее, себялюбивое и мнительное направление его политической мысли при его нервной возбужденности лишило его практического такта, политического глазомера, чутья действительности, и, успешно предприняв завершение государственного порядка, заложенного его предками, он незаметно для себя самого кончил тем, что поколебал самые основания этого порядка”[5].

Может, Лукницкий что-то не так понял? Или она сама? А ведь культурная женщина, с раньшего, как выражался Паниковский, времени, окончившая гимназию, и отнюдь не из красных, хотя зналась как с земщиной (Гумилевым, Анрепом), так и с опричниной (Лурье, Пуниным, Лукницким)… Или она просто не до конца дочитала (царствованию Грозного у Ключевского посвящены главы 28-30, и сначала говорится о попытках благодетельных реформ)? Или дело… в неком родстве душ — в фиксации “Анны всея Руси” на идее власти и самоотождествлении с великими властителями?

“С детства затверженные <…> любимые библейские тексты и исторические примеры все отвечают на одну тему, все говорят о царской власти, о ее божественном происхождении <…> Упорно вчитываясь в любимые тексты и бесконечно о них размышляя, Иван постепенно и незаметно создал себе из них идеальный мир, в который уходил, как Моисей на свою гору, отдыхать от житейских страхов и огорчений. Он с любовью созерцал эти величественные образы ветхозаветных избранников и помазанников Божиих — Моисея, Саула, Давида, Соломона. Но в этих образах он, как в зеркале, старался разглядеть самого себя, свою собственную царственную фигуру, уловить в них отражение своего блеска или перенести на себя самого отблеск их света и величия. Понятно, что он залюбовался собой, что его собственная особа в подобном отражении представилась ему озаренною блеском и величием, какого и не чуяли на себе его предки, простые московские князья-хозяева <…>

Важнее отрицательное значение этого царствования. Царь Иван был замечательный писатель, пожалуй даже бойкий политический мыслитель, но он не был государственный делец”[6].

Кстати, Ахматова со своими владениями, — к счастью, не государственными, а сугубо литературными, – управилась, в отличие от Ивана, вполне эффективно.

ПРИМЕЧАНИЯ

Эту статью в PDF – формате можно смотреть здесь