Александр Жолковский

Где стол был яств…

Державин

В этом году Александру Кушнеру, первому лауреату премии “Поэт” (2005), исполнилось 75. Его стихи я полюбил с первых сборников (мы почти ровесники). Но разобрать хочу маленький шедевр уже зрелого мастера. Маленький не по размеру, а по жанру – памятника скромному предмету обихода.

САХАРНИЦА

Памяти Л.Я. Гинзбург

Как вещь живет без вас, скучает ли? Нисколько!
Среди иных людей, во времени ином,
Я видел, что она, как пушкинская Ольга,
Умершим не верна, родной забыла дом.

Иначе было б жаль ее невыносимо.
На ножках четырех подогнутых, с брюшком
Серебряным, — но нет, она и здесь ценима,
Не хочет ничего, не помнит ни о ком.

И украшает стол, и если разговоры
Не те, что были там, — попроще, победней, —
Все так же вензеля сверкают и узоры,
И как бы ангелок припаян сбоку к ней.

Я все-таки ее взял в руки на мгновенье,
Тяжелую, как сон. Вернул, и взгляд отвел.
А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?
Заплакала? Песок просыпала на стол?

                1996

Стихотворение известное, его даже поют (http://www.youtube.com/watch?v=qXzy0qvuq90). Чем же оно так хорошо?

Поэзия мелочей – особый творческий изыск. Согласно Шкловскому,

Литературное произведение есть…не материал, а отношение материалов… Безразличен масштаб произведения…Шутливые…мировые, комнатные произведения, противопоставления мира миру или кошки камню — равны между собой.

У Пушкина есть стихи к чернильнице, у Андерсена — сказка “Чайник”, а Чехов брался написать рассказ о пепельнице (“И…казалось, над пепельницей начали уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения…”; Короленко). Кушнер своим “негромким голосом” (как у любимого им Баратынского) через малое говорит о большом. “Сахарница” — дань памяти Л.Я. Гинзбург (1902-1990), ментора целой плеяды петербургских литераторов (мне тоже посчастливилось знать ее). И разговор, как нередко у Кушнера, охотно заглядывающего то в Серебряный век, то в девятнадцатый, то в восемнадцатый, а то и в античность, — о памяти вообще, в частности культурной, призванной преодолеть смерть.

Посмертная связь и составляет сюжет миниатюры. В отчете покойной о судьбе ее сахарницы главной героиней автор делает вещь. Тем самым драма памяти/забвения одновременно и приглушается (сокращается до размеров сахарницы), и принимает фантастические масштабы (невинная вещь обвиняется в предательстве), и разрешается (благодаря неодушевленности вещи и финальному якобы всплеску эмоций).

Собственно, уже первые два полнозначных слова приходят в столкновение: экзистенциальному беспокойству (Как вещь живет…?) вторит лексический конфликт между таким безжизненным подлежащим и таким живым сказуемым. (Зыбкость границы между жизнью и смертью – постоянная тема Кушнера: Вдруг подведут черту Под ним, Как пишут смету, И он уже – по ту, А дерево – по эту; “Старик”).

Кроме того, вещь — как бы цитата из Гинзбург, автора статьи “Вещный мир” о работе Анненского (тоже кумира Кушнера) и других поэтов XX в. с вещами как психологическими атрибутами. В предметном плане о покойной напоминает реальная вещь, в словесном – филологическая категория вещи.

За этим стоит целая традиция стихов о предметах: Пушкина о талисмане и черной шали, Лермонтова о кинжале и ветке Палестины, Цветаевой о столе, Пастернака о фотографии любимой (Я живу с твоей карточкой…), Г. Иванова о сервизе (“Кофейник, сахарница, блюдца…”). Особенно важны “Вещи” (!) Шефнера:

Умирает владелец, но вещи его остаются,
Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей беды.
В час кончины твоей даже чашки на полках не бьются
И не тают, как льдинки, сверкающих рюмок ряды.

Кушнер “научно” определяет жанр, в котором пишет.

Подтексты актуализуют и упражняют культурную память. Пушкинская Ольга дана впрямую, а строки Иначе было б жаль ее невыносимо…Не хочет ничего, не помнит ни о ком под сурдинку отсылают к Ломоносову (Не просишь ни о чем, не должен никому; “Кузнечик дорогой…”), Лермонтову (Жду ль чего? Жалею ли о чем? Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть), Есенину (И журавли, печально пролетая, Уж не жалеют больше ни о ком…Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник — Пройдет, зайдет и вновь покинет дом…Но ничего в прошедшем мне не жаль), Пастернаку (к На кухне вымыты тарелки. Никто не помнит ничегои В сухарнице, как мышь, копается анапест). Вдвойне воспоминательно заглавие: у Кушнера есть стихотворение “Солонка” — о солонке Державина.

Не все отсылки одинаково определенны. Строка Среди иных людей, во времени ином звучит, как цитата. Из Пушкина?

Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я…………………..
…глядел
На озеро, воспоминая с грустью
Иные берега, иные волны.

Может быть. Но важнее общий тон элегического размышления о вещах/людях, попавших в чуждую обстановку, — как заброшенный в железный век последний поэт Баратынского (“Последний поэт” есть и у Кушнера”).

Ссылка на Ольгу, на первый взгляд, привлечена только ради строки Умершим не верна, родной забыла дом. Но оказывается, что соответствующими строфами “Онегина” задается и многое другое, в частности эффектное Заплакала? и настойчивая вопросительность финала.

Мой бедный Ленской! изнывая,
Не долго плакала она
………………………….
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить
……………………………..
Мой бедный Ленской! за могилой
………………………………………
Смутился ли, певец унылый,
Измены вестью роковой,
Или………………………
Уж не смущается ничем,
И мир ему закрыт и нем?
……………………………
Так! равнодушное забвенье
За гробом ожидает нас.

Негромко и само обращение к образу “не той” из двух сестер и к бесславному эпилогу ее сюжетной линии. (Не Гинзбург ли указала Кушнеру на это — и на отличие Ольги от Татьяны, в замужестве льющей слезы по Онегину? На другие цитаты? Можно бы спросить его, но не портить же новогодний сюрприз.)

Посмертную измену Ольги оркеструют в подтексте более острые интонации стихов о разрывах прижизненных:

Как живется вам с другою,
– Проще ведь?…………..
С язвою бессмертной совести
Как справляетесь, бедняк?
………………………….
Как живется вам с земною
Женщиною, без шестых
Чувств?……………………
(Цветаева);

Теперь года прошли.
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
…………………………………………
Я знаю: вы не та –
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
(Есенин).

Но вернемся к главному “фокусу” стихотворения — одушевлению и обвинению сахарницы, вещи вообще-то очень тихой: это не кинжал, не перо, не талисман; даже ее сахар остается невостребованным, она нужна только как посредница между людьми.

Накачивание ее жизнью начинается с 1-й строки (Как…живет…скучает ли?– в духе справок об уехавшем знакомом) и не ослабевает до конца (не верна, забыла…заплакала, просыпала), то проходя намеком (на ее недовольство уровнем разговоров), то давая яркий животный образ: На ножках четырех подогнутых, с брюшком. (Не мандельштамовская ли это черепаха-лира, предчувствующая налет перстов Терпандра? Кушнер ведь тоже возьмет сахарницу в руки.)

Но все время осознается условность одушевления, мотивирующая — извиняющая – мертвенное равнодушие вещи. Эта конструкция обнажается в финале: А что бы я хотел? Конфликт, однако, не снимается, ибо на вещь проецируются претензии поэта к хозяевам дома и самому себе (не случайна перекличка с Не хочет ничего…).

Адресатка же постепенно исчезает из текста. I строфа обращена к Гинзбург (вас); во II о ней нет ничего; в III косвенное упоминание (там) делается уже с теперешней точки зрения сахарницы; а в IV общаются исключительно поэт и вещь. Этот долгожданный контакт не только весом физически и морально (тяжелую, как сон), но и выявляет, наконец, подлинные чувства вещи. Ее волненье отрицается так, что предстает, наоборот, реальным: обсуждается не его наличие, а отказ его выдать. Поэт как бы проговаривается о подавленных чувствах — сахарницы и собственных. Вспоминается финал “Разлуки” Пастернака:

И, наколовшись об шитье
С не вынутой иголкой,
Внезапно видит всю ее
И плачет втихомолку.

Но сахарница не плачет (характерная кушнеровская концовка: слезы не проливаются), и поэт ее не роняет, лишь отводит взгляд.

Завершает минидраму памяти песок, сыпучий, но не просыпаемый, сахарный, но чреватый временем, вечностью, забвением. Завершает в негромком медитативно-вопросительном ключе, — созвучном проводам уходящего года и тревогам по поводу наступающего.