Пользуясь возможностью отослать интересующихся к интервью и другим материалам сайта ( Из истории вчерашнего дня; Ж/Z-97; О редакторах ) , бегло намечу лишь некую автобиографическую канву. Не буду приводить по-русски и полной библиографии – ограничусь названиями монографий.
Я родился и жил в Москве (1937-1941). Был с родителями в эвакуации в Свердловске, ныне Екатеринбург (1941-1943). Потом до эмиграции (1979) жил в Москве. Учился в московской средней школе N 50 (1944-1954). Пройдя, как золотой медалист, собеседование, без блата поступил на Филологический факультет МГУ, в английскую группу романо-германского отделения. Перед самым выпуском, в 1959 г., в результате проработки со стороны друзей-комсомольцев (в том числе вечно идейной M. О. Чудаковой) получил выговор с занесением в личное дело – почти волчий билет.
Был, однако, благодаря рекомендации моего опального учителя Вяч. Вс. Иванова, принят на работу в новой научной области – в Лабораторию Машинного Перевода МГПИИЯ, руководимую В. Ю. Розенцвейгом, где и работал до 1974 г. в должности старшего инженера, младшего, а затем старшего научного сотрудника. Напечатав ряд работ по структурной семантике (в сборнике “Машинный Перевод и Прикладная Лингвистика”, N 8, 1964), заслужил внимание и одобрение великого Мельчука и был привлечен им к соавторству, плодом которого стал цикл работ о так наз. лексических функциях, легший в основу нашего экспериментального “Толково-комбинаторного словаря”. Материалы к нему, включая наиболее важную статью “О семантическом синтезе” (“Проблемы кибернетики, N 19, 1967), печатались в СССР, но сам словарь был издан издан лишь в эмиграции (Вена, 1984), ибо Мельчук и его группа стали персонами нон грата из-за его активной правозащитной деятельности, которая и привела к его увольнению с работы в АН СССР и эмиграции (1977).
Параллельно с этим, я окончил заочную аспирантуру Института Восточных Языков при МГУ по языку сомали (1963-1966; научный руководитель Н. В. Охотина), написал диссертацию, которую должен был защищать весной 1968 года; был даже разослан автореферат. Однако защита была отменена, когда в моем Институте стало известно о подписании мной письма в поддержку арестованных диссидентов А. Гинзбурга и Ю. Галанскова и Институт отозвал необходимую для защиты характеристику с места работы. А осенью (после вторжения в Чехословакию) партбюро и ректор МГПИИЯ М. К. Бородулина попытались уволить меня с работы, однако институтская общественность во главе с А. Я. Шайкевичем открыто этому воспротивилась, не позволив – в ходе драматического заседания кафедры общего языкознания – осуществить увольнение под видом непереаттестации. А полугодом позже, весной 1969 г., благодаря поддержке коллег, защита диссертации все же состоялась (оппонировали А. А. Зализняк и А. Б Долгопольский) – eдинственная успешная защита кандидатской диссертации диссидентом-гуманитарием! – и степень была утверждена ВАКом.
В 1971 г. в издательстве “Наука” вышла моя книга, основанная на диссертации, -“Синтаксис сомали”. В годы аспирантуры я преподавал сомалийский язык в Институте Восточных Языков, а в 1964-1973 работал также на полставки в редакции вещания на языке сомали Московского Радио, сначала в должности редактора-выпускающего, а затем переводчика и диктора. Использование в книге языковых примеров из официозных передач Московского Радио можно считать одним из ранних образцов соцарта.
Третьей областью моих занятий была структурная поэтика. Вместе с университетским сокурсником Ю. К. Щегловым мы разработали так. наз. поэтику выразительности (порождающую модель литературной компетенции “Тема – Текст”). Первая же публикация в широкой печати (“Структурная поэтика – порождающая поэтика”, “Вопросы литературы” 1967, N 1) вызвала полемику со всех сторон, в том числе со стороны московско-тартуской школы, в частности Вяч. Вс. Иванова. Принадлежа в общенаучном смысле к структурно-семиотическому движению (мы оба участвовали в Конференции по Структурной Поэтике (Горький, ныне Нижний Новгород, 1961 г.) и в Симпозиуме по Знаковым Системам (Москва, 1962), мы, однако, находились на крайнем, ”ультра-кибернетическом” его фланге; в тартуских “Трудах по знаковым системам” мы печатались редко и со скрипом (см. NN 3, 1967; 7, 1975) и ощущали себя диссидентами внутри этого антиистеблишмента. Наши основные работы того времени публиковались в серии препринтов ИРЯ АН СССР и некоторых академических сборниках, а также в изданиях семиотического направления за рубежом, по-русски и в переводе.
С 1976 г. я стал проводить у себя на квартире Семинар по Поэтике, с участием виднейших семиотиков и литературоведов – московских, иногородних и иностранных – М. Л. Гаспарова, Ю. И. Левина, Б. M. Гаспарова, Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского, Е. М. Мелетинского, Вяч. Вс. Иванова, К. Ф. Тарановского, С. И. Гиндина и других. Наладились и контакты с Тарту, и в 1974 г. я участвовал в 5-й (1-й Всесоюзной) Летней Школе в Тарту. Одновременно нас со Щегловым привлек к совместной работе по структурной мифологии Е. M. Мелетинский.
В 1974 г., после высылки из СССР Солженицына, положение независимой интеллигенции резко ухудшилось. Я был уволен с работы и перешел в информационный институт Министерства Электростанций СССР “Информэлектро”, либеральный директор которого С. Г. Maлинин смело брал на работу диссидентов. Я поступил в группу автоматического перевода Ю. Д. Апресяна, которая развивала нашу с Мельчуком модель; ныне эти работы получили широкое признание и активно публикуются.
СССР я покинул в порядке эмиграции к вымышленным родственникам в Израиле. Получив, после годового ожидания, разрешение ОВИРа, 24 августа 1979 г. я вылетел в Вену. Там я воспользовался помощью International Rescue Committee (долг которому выплачивал затем уже из Америки). Месяц я прожил у австрийского друга и коллеги Т. Ройтера, а затем переехал в Амстердам, благодаря усилиям заведующего кафедрой теории литературы проф. Т. ван Дейка. В Амстердамском Университете я преподавал осенний семестр 1979 г, часто выезжая с лекциями в другие европейские университеты. Затем, оформив документы на въезд в США – страну эмигрантов), прибыл в феврале 1980 г. в Итаку и начал работать на кафедре русской литературы Корнелльского Университета, руководимой светлой памяти Джорджем Гибианом. В 1981 г. я стал там ”полным” профессором и заведующим кафедрой. В 1983 г. я (по сугубо личным причинам) принял приглашение Университета Южной Калифорнии (USC) в Лос-Анджелесе, где работаю по сей день. Живу в Санта-Монике, в получасе езды на машине.
В эмиграции, под влиянием нового научного и экзистенциального контекста, у меня наметился постепенный отход от жесткого структурализма к более открытому мышлению, в частности к переосмыслению советского и диссидентского дискурсов. Помимо чисто академическиой продукции, в частности, серии реинтерпретационных работ о Маяковском , Пастернаке, Ахматовой , Эйзенштейне и Зощенко, это проявилось у меня в обращении к эссеистскому, мемуарному и новеллистическому жанрам.
Но в последние несколько лет я обратился к проекту, который гораздо ближе к классическому структурализму, нежели к моим постструктурным и демифологизаторским работам. Анализируя стихотворение С. Гандлевского “Устроиться на автобазу…”, я пришел к выводу о существовании особого поэтического стиля-инфинитивного письма, с присущим ему особым семантическим ореолом. Исследованием такого письма занялся в связи со стихами Пастернака, Шершеневича и Бродского и систематически на материале русской поэзии XVIII-XX вв, готовя антологию такой поэзии.
Одним из первых в своем эмигрантском поколении я поверил в перестройку и с 1988 года ежегодно бываю и активно печатаюсь в России. Острую полемику там вызвала моя статья “Анна Ахматова – пятьдесят лет спустя” (“Звезда”, 1996, N 9). Еще раньше я столкнулся с нетерпимостью русскоязычной (эмигрантской и российской) общественности в связи с моим интересом к творчеству Лимонова. Преодоление монологической, по сути дела – культовой, инерции российского культурного дискурса в области как литературной критики, так и нравов литературного сообщества я считаю важнейшей задачей. В этой связи я посвятил специальную статью проблеме российского редакторства (“Знамя” 1992, N 2).
В разное время я испытал сильнейшее воздействие работ Шкловского, Проппа, Тынянова, Якобсона, Эйзенштейна, Бахтина и Риффатерра. Личным примером и своей научной деятельностью на меня повлияли также мой отчим, музыковед Л. А. Мазель, мой учитель Вяч. Вс. Иванов (несмотря на многократные мои с ним расхождения), мои соавторы И. А. Meльчук (несмотря на мои периодические нападки на его антигуманитарность) и Ю. К. Щеглов и многочисленные коллеги, в особености М. Л. Гаспаров, Б. М. Гаспаров, Борис Гройс, А. Д. Синявский и Сол Морсон, за что я им всем очень благодарен