А. К. Жолковский
На заре нашей оттепельной юности ресторан был одновременно форпостом растленного Запада и устрашающим советским учреждением с метрдотелями и официантами в роли начальства. Так что я ресторанов боялся и на официантов глядел исподлобья.
Были, конечно, просветы. Дима Сегал научил нас с Юрой Щегловым ходить в ресторан “Баку” около Маяковской, заказывать там ширин-плов и посыпать его барбарисом, — искусство, не подводящее меня и сегодня, при посещении иранских ресторанов в Лос-Анджелесе. А в кафе “Прага” я даже завел себе постоянную официантку со следами былой красоты, Тамару Ивановну, она по-матерински сажала меня почти без очереди. (Настоящим завсегдатаем там был Илья Глазунов, для него держали особый столик на двоих, у стенки.)
Но эти очаги уюта были окружены мрачной стихией. Однажды на юге, мы с Юрой, прогуляв целый день по Алупке, сильно проголодались. Нам объяснили, где есть работающая в это время столовая, мы нашли ее, подошли к дверям, и Юра с мукой в голосе проговорил: “Ах, этот момент, когда протягиваешь руку и не знаешь, откроется или нет!” Чем тогда кончилось, не помню, помню крупный план Юриной неуверенной руки.
С эмиграцией эти рефлексы слегка ослабли, но не исчезли. Контрапунктом к внезапному глотку европейской свободы, когда из уличного автомата в Амстердаме я за несколько монет звонил Джуди в Копенгаген, и мы съезжались то в Германии, то в Италии, оставалось ощущение непреодолимости внутренних барьеров.
Джуди была моей первой европеянкой. Хотя и моложе меня, она охотно играла роль старшего, гида. На своем птичьем английском (в датском есть тоны) она наговорила много забавного. Она не была слависткой и вообще интеллектуалкой, а заведовала телеграфным бюро в торговой компании: “We send wires to ships”. Ее сослуживцы шутили: “Who can trust a Russian?!”. Принимая букет, Джуди говорила: “This part of my life I get flowers”. Когда я планировал лекцию в очередной стране и спрашивал, удобно ли ей, она отвечала: “You figure out — I come down” (ее брат работал в авиакомпании SAS, и у нее был бесплатный проезд практически повсюду).
Одна из встреч была в Тюбингене, куда меня пригласили на ежегодный слет немецких славистов. Она приехала из Дании с тремя пересадками, разыскала отельчик, где это происходило, и вызвала меня из зала. Я предупредил, что ко мне приедет жена, так она и отрекомендовалась. Увидев, как пестро она одета и раскрашена, я сказал:
– I told them you are my wife, but you don’t look like a wife.
– How do they look, wives?
Впрочем она была в вечном соломенном браке с каким-то американцем, подозреваемым в торговле наркотиками и потому уж не допускаемом в Данию, и растила сына.
В Тюбингене мы прожили несколько дней. Стоял ноябрь (1979), средневековый город был хрестоматийно романтичен, мы гуляли по темнеющим улицам, и голод стал заявлять о себе все более отчетливо. До тех пор я жил на всем готовом в качестве почетного гостя, и теперь, впервые в этом городе Гёльдерлина, мне предстояло окунуться в мир частной инициативы.
Мы уже несколько раз обогнули квартал, в котором я наметил симпатичную полутемную пиццерию, но сделать решающий шаг никак не решался. Наконец, Джуди сказала:
– It’s all right. Your mother is with you. You can go in. Your mummy was there before.
Мы вошли. Это оказалось просто.
… Когда впервые после нашего развода Таня приехала в Лос-Анджелес, я повел ее в любимый таиландский ресторан и в какой-то момент гордо заявил:
– Видишь, я больше не боюсь.
Таня оглядела ресторанчик, с его крохотными столиками, миниатюрными официантами и карманным портретом короля, и сказала:
– Как же можно бояться этой мелкой публики?!…