О ТРЕХ ГРАММАТИЧЕСКИХ МОТИВАХ ПАСТЕРНАКА
Александр Жолковский
Памяти Р. О. Якобсона
1. Грамматические мотивы и мир автора
Проблема грамматических мотивов лежит на пересечении двух фундаментальных понятий, введенных в русскую поэтику Р. О. Якобсоном,—“поэзии грамматики” и “поэтической мифологии” автора. Первое из них сосредоточивает внимание на плане выражения поэтического текста, т. е. на его языковых и стиховых аспектах, с целью выявления формальных структур (patterns), представляющих собой те или иные формы повтора в широком смысле (включая симметрии и контрасты) и таким образом проецирующих принцип эквивалентности с парадигматической оси на синтагматическую.1 Второе акцентирует тематическое единство произведений одного автора и ставит задачу формулировки инвариантных мотивов, реализующих это единство.2 Однако у Якобсона эти два понятия—формальные структуры и содержательные инварианты—существуют в основном порознь. Лучше всего пути их синтеза намечены в его статье о Пастернаке, поэтическую личность которого Якобсон определяет как пассивно прячущуюся за фрагментарными метонимическими самоотражениями в окружающем.3
Инвариантный мотив (ситуация, образ, оборот речи)—это двусторонняя знаковая сущность, соединяющая одно и то же выражение с одним и тем же содержанием (поэтической функцией). Эскиз метаязыка, позволяющего говорить о грамматических мотивах как о манифестации мира автора, был предложен в ряде работ по поэтике выразительности.4 В них принцип иерархии инвариантов, воплощающих центральную мифологему автора, столь естественный для предметно-содержательной сферы, прилагается и к сфере стиля. Имеется в виду, что ловя поэтов на характерных знаковых сцеплениях, можно формулировать общие множители тех способов, которыми они, так сказать, испуг оглядки к рифме прикололи. Это значит, что, наряду с типовыми предметными ситуациями, каталогизации и описанию в терминах общих задач, диктуемых пастернаковской тематикой, подлежат и языковые пастернакизмы.
Если принять за центральный инвариант поэзии Пастернака “охваченность великолепием и единством мира”,5 то в предметной сфере обнаружится целая система мотивов (таких, как “дрожь”, “оставление следа”, “проникновение через окно”, “экстатическое бессилие ошеломленности” и т. п.), служащих выражению одного или нескольких аспектов этой центральной темы (т. е. ее подтем— “великолепия”, “единства” и “пассивности”). Аналогичная картина может быть набросана и для стилистических инвариантов Пастернака—его пристрастия к сравнительным и превосходным степеням, множественному числу, длинным, в том числе, разнородным, перечислениям, парономасиям, метафорам, метонимиям, гиперболам, перегруженным синтаксическим структурам, сдвигам сочетаемости, безличным конструкциям и т. д. и т. п. В настоящей статье (на основании ряда ранее опубликованных работ 6) кратко рассматриваются три инварианта пастернаковской поэзии грамматики—морфологический, синтаксический и семантико-синтаксический, порождающий тропы.
2. Категория “обстоятельств великолепия”
Имеются в виду наречия типа наотрез, враскачку, невзначай, опрометью, впопыхах, одно из которых есть в первом же стихотворении “основного собрания” (Писать о феврале навзрыд...), а другое—в последнем (Я помню их наперечет…). Интуитивное ощущение типичности этой “части речи” для языка Пастернака подкрепляется: количественной внушительностью списка (около сотни вокабул); смысловой и формальной теснотой парадигматических гнезд (ср. наискосок, наискось, искоса, накось, наоткось), включая настойчивое употребление одних и тех же словоформ (7 наугад, б настежь); густотой синтагматических сочетаний (до семи употреблений в одном отрывке); частотой (три четверти случаев) постановки в рифменную позицию; формальной или содержательной выисканностью многих из них (более одной четверти), повышающей идиосинкратичность категории.
В формальном отношении речь идет о непродуктивных отсубстантивных наречиях, образованных с помощью: префикса [не] в + вин. пад. (невдогад, невтерпеж; вразлет, вперехват); на + вин. пад. (наугад, наспех); с + род. пад. (с наскоку, спросонья); твор. пад. (нахрапом, ненароком); разовых приставок до (доупаду); из ((исподлобья); в + предл. пад. мн. ч. (второпях) и нек. др. (крест-накрест).
Содержательно все это различные, так сказать, обстоятельства великолепия: “физическая интенсивность движения” (вскачь; наискосок); “иная интенсивность” (наперекор; наполовину); “полнота” (вдосталь, назубок); “крайние состояния” (впотьмах, натощак); “импровизационность” (врасплох, с непривычки). Эти виды “великолепия” широко представлены повсюду у Пастернака, а “импровизационность” сочетает собственно “великолепие” с “охваченностью, пассивностью”, т. е. подверженностью лирического субъекта и мира в целом действию чудесных сил, выходящих за пределы каузальной детерминированности (ср. “Чудо”, венчаемое словом врасплох). Немногочисленные наречия, не подпадающие явным образом под названные разновидности “великолепия”, заряжаются им по аналогии с категорией в целом (например, напрокат), а также черпают ее в формальной сфере, например, в экзотичности и языковой темноте словоформы (вдогад, допрежь, навыказ).
Формальные и содержательные свойства взаимонезависимы—почти любой тематический тип может выражаться любым морфологическим. Так, в “обстоятельствах интенсивности” представлены все формальные возможности, ср. вприпрыжку, наутек, сплеча, кувырком, впопыхах, доупаду. Еще одно естественное совмещение—сразу несколько типов “великолепия” в одном обстоятельстве, ср. вразброс (“интенсивность” + “импровизационность”). Наконец, ряд слов совмещает “великолепие” с “единством, контактом”, причем среди них некоторые из наиболее частотных, например, шестикратное настежь и пятикратные наземь и насквозь.
Как же связаны форма и содержание этих обстоятельств? Выражение “великолепия” часто строится у Пастернака на риторически контрастном “общеньи восторга с обиходом” (выражение из “Повести”): “великолепно даже низкое, грязное, обыденное, простое, провинциальное”. При этом “великолепие” (не без влияния “пассивности, подверженности”) часто конкретизируется как “нечто трудное, требующее напряжения и даже выводящее из строя”. Эти специфически пастернаковские установки согласуются с общеэстетическим принципом совмещения затрудненности, сложности с легкостью, естественностью (неслыханности с простотой). В языковой сфере все это приводит к характерным для Пастернака художественным решениям типа: “великолепие низкого как совмещение темноты и косноязычия с разговорностью”.
Именно таковы обстоятельства великолепия. Их отсубстантивность имеет “трудную” сторону—слова не простые, а производные, и “легкую”—структура их прозрачна. Но и сама прозрачность двойственна: корни слов в большинстве знакомы (легкость), но как самостоятельные существительные не употребляются (трудность). Слова эти, далее, стопроцентно “свои”, русские (ни одного заимствования), даже бытовые (легкость), вплоть до просторечия, диалектности, этимологической непрозрачности (трудность); ср. допрежь, врастяг, накороть, всклянь, спрохвала. Форсированной (трудность), хотя и понятной (легкость), является нередко и синтаксическая или лексическая сочетаемость этих обстоягельств, ср. нечаянностях впопыхах; улыбкой взахлеб; выболтаюсь вдрызг. Большинство (две трети) слов—длинные (трех-, четырех- и даже пятисложные), что создает характерный пастернаковский ритмический рисунок, одновременно облегчающий строку от ударений и затрудняющий ее произнесением “тяжелых” слов; ср. Противнику наперерез; Нас бросит ненароком; Ах, похоже, спозаранок…
Релевантность рассмотренной “части речи” подкрепляется тем, что “обстоятельства великолепия” не стоят в языке Пастернака особняком—можно назвать целый ряд пограничных категорий. Это—более обычные отсубстантивные наречия (бегом, дотла, подряд, поодаль, сразу); отадъективные и отадвербиальные наречия (вчерне, донельзя, навеселе, наголо); и затрудненные “существительные великолепия”, которые естественнее выглядели бы в глагольной или наречной ипостаси (невольный вздрог; с какой фриволью; с громким порском; захолодь; недосып; со всех лодыг; и т. п.).7
3. Конструкция “распределенный контакт”
Мы были в Грузии. Помножим/ Нужду на нежность, ад на рай…; И чуб касался чудной челки, и губы—фиалок;
Окно, пюпитр, и, как овраги эхом,/ Полны ковры всем игранным… При всех различиях между тремя примерами (а всего их у Пастернака свыше сотни) очевидна их общая схема: “эллипсис глагола в однородной конструкции, где А приводит В1 в контакт К с С1, В2—в тот же контакт К с С2; и т. д.” Каким же образом она отвечает общим пастернаковским инвариантам?
“Великолепием” и “единством” определяется ряд синтаксических установок Пастернака: на “нагромождение” множества членов (в каждой конструкции и самих конструкций), создающсе эффекты “множественности, затрудненности” (великолепие) и “связности” (единство, контакт); на “согласование” конструкций, обеспечивающее эффекты “сходства” (единство) и “симметрии, прозрачности” (великолепие); и на “эллипсис”, способствующий “разговорной естественности” и/или “порывистости” речи (одновременно легкость, непритязательность и интенсивность—риторические полюса великолепия); кроме того, эллипсис поддерживает эффекты, вызываемые нагромождением и согласованием (поскольку служит сцеплению конструкций и опирается на сходства между ними). Так распределенный контакт чисто формальным путем аккумулирует тематические обертоны, делающие его полноценным стилистическим мотивом.
Проиллюстрируем типичные фазы его рождения из пены пастернаковского синтаксиса. Прежде всего, нагромождение управлений дает насыщенные конструкции контакта, например: Проникло [сквозь окно] солнце утром рано/ Косою полосой шафрановою/ От занавеси до дивана [т. е., проникло что (, сквозь что), когда, в виде чего, от чего, до чего]. Затем почленное нагромождение, увеличив (с помощью сочинений, сравнений и несогласованных определений) число членов в позиции сказуемого и/или в актантных и других зависимых позициях, строит разнообразные многочленные конструкции, ср.: Земля и небо, лес и поле/ Ловили этот редкий звук,/ Размеренные эти доли/ Безумья, боли, счастья, мук [четырехчленное подлежащее, двучленное дополнение с четырехчленным определением]; И бритве ветра тучи гриву/ Подбрасывает духота [два двучленных дополнения с несогласованными определениями-сравнениями8]; За зданья задевают поезда/ И рельсами беременны деревья [два двухактантных предложения]; Как затопляет камыши/ Волненье после шторма,/ Ушли на дно его души/ Ее черты и формы [два связанных сравнительной связью предложения, первое—трехактантное, второе—с удвоенными подлежащим и дополнением]; “Пришел”—летит от пары к паре./ “Пришел”—стволу лепечет ствол [два трехактанткых предложения с одинаковым подлежащим]; С мартовской тучи летят паруса,! Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,/ Тают в каналах балтийского шлака,/ Тлеют по черным следам колеса [три сочиненных сказуемых при общем подлежащем, с четырьмя одночленными актантами при первом и по одному двучленному актанту при втором и третьем сказуемых].
Заметные сходства между предложениями и внутри них объясняются отчасти самим принципом нагромождения (плодящего множества, иногда сходные), но в большей степени—действием согласования. Отсюда числовые параллелелизмы (ср. четырехчленность двух актантов), внутренние рифмы (Тают—Тлеют), общность подлежащих (делающая возможной соподчинение сказуемых), и т. п. Отождествление сказуемых дало бы уже “распределенный контакт”, что-то вроде *Тучи и паруса оседают в слякоть мокрыми хлопьями, в шлак—растаявшими каплями, в тележные колеи—тенями.
В духе последнего гипотетического примера наметим “историю создания” реального “распределенного” фрагмента. За отправную точку возьмем непастернаковское и вообще непоэтическое описание пейзажа, например: *В Ирпене садилось солнце. Удлинились тени. Незаметно стемнело, и выделялись только яркие кусты репейника, красные женские платья и отблески зари на небе.
Операции нагромождения построят из этого материала несколько насыщенных многочленных предложений со сказуемыми контакта, типа: *С наступлением в Ирпене сумерек полутьма коварно 9 окутывала яркий репейник, заходящее солнце бросало на землю длинные тени женщин, а красота их полосатых платьев вторила отблескам на закатном небе. Далее, путем подбора общеприменимых формулировок, согласование унифицирует структурные схемы, подлежащее и сказуемые трех предложений. На первом шаге это даст: *Коварство сумерек окутывало яркий репейник полутьмой, бросало на землю длинные тени женщин и уподобляло красоту полосатых платьев отблескам на закатном небе. Затем все сказуемые будут заменены более бедным общим предикатом сводил, эллипсис которого10 (в сочетании с другими поверхностными трансформациями), приведет к окончательному результату: Смеркалось, и сумерек хитрый маневр/ Сводил с полутьмою зажженный репейник,/ С землею—саженные тени ирпенек/ И с небом—пожар полосатых панев.
Обратим внимание на баланс между “тяжестью” и “легкостью”. Синтаксическую тяжесть конструкций можно определить как превышение некой количественной, качественной или структурной нормы. Количественное нагромождение (см. выше) иногда усугубляется числовой асимметрией (взаимно-подобных или контактирующих актантов), ср:. Зовут их любкой. Александр Блок,/ Жена и сын—ночной фиалкой [нулевому неопределенно-личному подлежащему первого предложения соответствует трехчленное подлежащее второго, противостоящее одночленному дополнению; впрочем, это компенсировано почти симметричным зиянием в масштабе фрагмента в целом]. В нашем примере с репейником симметрия уравновешивает многочленность конструкции.
Качественная затрудненность создается нарушениями грамматической правильности и прозрачности конструкции (и, разумеется, тропами). Максимально правильны конструкции со специальными показателями связности, ср. Мы сядем в час и встанем в третьем/ Я с книгою, ты с вышиваньем [объединительное мы, предваряющее я и ты]; И мшистые солнца ложатся с опушки/ То решкой на плотное тление пня,/ То мутно-зеленым орлом на лягушку [разделительное то—то]. Распространенный “облегчающий” показатель—предложное управление, как в нашем основном примере [сводил… с]. Грамматически формализованным (и, значит, облегченным) усложнением является отрицательное сравнение, ср.: По клетке и влюбчивый клест/ Зерном так задорно не брызжет,! Как жимолость—россыпью звезд.
Но иногда распределительный эллипсис вынужден покрывать морфологическую нетождественность сказуемых, ср.: И балка у входа ютила удода/ И детям в угоду, запечье—сверчка [балка ютила, но запечье ютило]. Эти две строчки вообще почти непрочитываемы в силу ряда затрудняющих факторов: синтаксических различий между двумя предложениями, усугубленных фонетическим уподоблением неподобных членов (входа—удода—в угоду); отсутствием предложных управлений; лексической выисканностыо (удод, ютить, запечье); просодической монотонностью полноударных 4-ст. амфибрахиев, точно приходящихся на ритмические слова текста; многочисленными аллитерациями, усиливающими впечатление монотонности.
Основные способы структурного утяжеления—инверсии и вставки. Инверсия может состоять, прежде всего, в перемещении любого из основных членов конструкции относительно нормального порядка (подлежащее—сказуемое—прямое дополнение—косвенное дополнение); так, в нашем примере дополнения с предлогом с предшествуют прямым дополнениям. Особенно эффектна постановка в конец общего подлежащего и/или общего сказуемого, ср.: С действительностью иллюзию,/ С растительностью гранит/ Так сблизили Польша и Грузия; Чтоб впоследствии страсть, как науку,/ Обожанье, как подвиг, постичь. Другой важный тип инверсии—относительный, состоящий в несимметричном расположении подобных членов, ср.: Когда он знакомил/ С империей—царство, край—с краем; напротив, в примере с репейником однотипность всех трех инверсий умеряет эффект затрудненности.
Что касается вставок (в нашем примере отсутствующих), то они находятся на границе количественного и структурного типов. Распространено вставление целых оборотов или предложений между сказуемым и эллиптичной частью конструкции, ср. Он составляет в эти миги,/ Когда он за сердце берет,/ Предмет и содержанье книги,/ А парк и клумбы—переплет. Еще напряженнее сочетание инверсии и вставления, перебивающее одну часть конструкции другой, ср. Когда я на глазах у всех/ С тобой, как с деревом побег,/ Срослась в своей тоске безмерной.
В заключение укажем на обилие “квази-распределенных” конструкций с нулевым сказуемым быть (типа И наши вечера—прощанья,/ Пирушки наши—завещанья…) и других промежуточных случаев.11
4. Переносный залог “вовлечение третьего участника”
Сиренью моет подоконник/ Продрогший абрис ледника; Бывало, раздвинется запад/…/ И примется хлопьями цапать,/ Чтоб под буфера не попал; Сестра моя—жизнь, и сегодня в разливе/ Расшиблась весенним дождем обо всех.
Во всех трех случаях в реальный контакт между парой партнеров (сиренью и подоконником; хлопьями и подразумеваемым я; дождем и всеми) втягивается полуабстрактный третий участник (абрис ледника; запад; жизнь). Это “вовлечение” переносно, т. е. в отличие от мотивов, рассмотренных в двух предыдущих разделах, представляет собой троп; и оно имеет залоговую природу, поскольку меняет число и/или порядок актантов при предикате (не что моет что, а кто моет что чем).
Характерно, что дополнительный участник берет на себя роль далекого до абстрактности перводвигателя “здешних” контактов. Ср. еще: Кто коврик за дверьми/ Рябиной иссурьмил…?; Кто мой испуг изобразит росе?; А поперек, на голый лед,/ Как зеркало на подзеркальник,/ Поставлен черный небосвод; И в обе оконницы вставят по месяцу; И полночь в бурьян окунало. Очевидна связь между привлечением воображаемых “третьих” и грамматическими категориями, близкими залогу: за кто скрывается Бог или неопределенный риторический субъект; пассив подразумевает неизвестного агента (поставлен—кем); а неопределенно-личное 3-е л. мн. ч. и “безличное оно” полностью переносят нас в область залогов.
Однако веер реализаций идеальной картины гораздо шире. Ср.: [Он] таянье Андов вольет в поцелуй; Губы и губы на звезды выменивать [люди сами вовлекают в свои поцелуи Анды и звезды]; И тут тяжелел обожанья размах/…/ И располагался росой на полях [“здешнее” обожанье примысливается к выпадению росы “там”]; Крыльцо б коснулось сонной ветвью их [=плеч любимой; сложное наложение трех парных контактов—ветвь нависает над крыльцом, любимая вступает на крыльцо; любимая задевает за ветвь—сопровождающееся типично залоговой передачей роли подлежащего от более активного субъекта—женщины, менее активному—крыльцу].
Ощущение охваченности великолепием и единством мира воплощается у Пастернака через кубистическую установку на метонимии и взаимопроникновение предметов; через деромантизирующее слияние лирического субъекта с каждой малостью; через внимание к эманации из далеких источников неких духовных и энергетических посланий;12 и через картину ошеломляющей насыщенности бытия. Эти инварианты многообразно связаны друг с другом, в частности, своим очень определенным залоговым потенциалом. Действительно, метонимические сдвиги (типа знаменитого примера с оплывшей книгой13) представляют собой своего рода неограмматизмы в области залога; деромантизация субъекта принимает в грамматике форму подмены подлежащего дополнением; прибытие божественной вести предрасполагает к безличным конструкциям; а насыщенность мира хорошо передается нагромождением предметов и членов предложения.
Метонимический характер залоговых трансформаций, состоящих, грубо говоря, в перестановках зависимых вокруг предиката, очевиден, особенно в случаях стирания границ между актантами и обстоятельствами. Ср. принятые в языке трансформации типа: Я продал ему книгу—В этом магазине продают русские книги—Магазин покупает и продает русские книги—Книга была продана ему в прошлом году молодым продавцом—В этом году книги продаются плохо— Прошлогодние показатели книготорговли были низкими—Для книготорговли это был неплохой год—Прошлый год ознаменовался резким скачком в торговле русскими книгами. Характерно выдвижение не только магазина, но даже и прошлого года на роль подлежащего, опирающееся на широко распространенную в языке стертую залоговую метафору, ср.: Когда он приехал в Москву, шел дождь—Москва встретила его дождем; Когда становилось холодно, люди жались к костру—Холод сгонял людей к костру; В октябре в Москве начались дожди—Октябрь принес в Москву дожди.
Типично пастернаковские эффекты достигаются путем эксплуатации именно таких правил, и различие между “нормальным” и “поэтическим” употреблением переносных залогов нередко смазывается, ср.: В его залив вкатило время/ Все, что ушло за волнолом; [Ветер]…/ Завешивал рубахами брандмауэр/ И каменщиков гнал за флигеля; Мело, мело, метель костры лизала,/ Пигмеев сбив гигантски у костра; [Дагестан]…/ Так и рвался принять машину/ Не в лязг кинжалов, так под дождь; И будто вороша каштаны,/ Совком к жаровням в кучу сгреб/ Мужчин—арак, а горожанок—/ Иллюминованный сироп; И март разбрасывает снег/ На паперти толпе калек. Ср. также лотмановский пример: *Я читаю книгу вечером при свете оплывающей свечи—Я читаю при оплывающем свете—Я читаю оплывшую книгу—Я оплываю за чтением книги—Вечер оплывает за книгой—…
Поэт, написавший: Все наклоненья и залоги/ Изжеваны до одного, раздвинул условности русской грамматики и создал собственный поэтический язык, позволяющий практически любые подобные трансформации—в соответствии с задачей нагромоздить и наложить друг на друга кучу слов и предметов, низвести подлежащее из его привилегированной роли и обозначить прибытие далекой вести.
Формальное описание пастернаковских переносных залогов складывается из характеристики соответствующих реальной и вымышленной ситуаций контакта и связывающих их трансформаций и мотивировок. Воображаемая ситуация, как правило, прямо формулируется в тексте, а вычитывание из нее реальной не всегда просто. Идея втягивания предполагает, что, наряду с парой явно контактирующих партнеров, в реальной ситуации есть потенциальный невовлеченный участник. При этом, поскольку он присутствует где-то в окружающем пространстве (хотя бы в виде мифического “оно”), часто виднеясь где-то вдали, а то и располагаясь по соседству (ср. ситуацию с ветвью и крыльцом), то необходимо понятие “нулевого контакта”, подлежащего переосмыслению в полноценный (типа “касания”, “оставления следа”, “окунания” и т.п.).14
Особый подтип нулевого контакта—отношение между предметом и его частью или свойством, например между стулом и его сиденьем или между грозой и сопровождающим ее громом. Оно настолько самоочевидно, что практически не воспринимается как отдельный контакт. Соответственно, когда в качестве третьего участника привлекается подобный элемент, грамматически это означает превращение в самостоятельный актант бывшего зависимого (несогласованного определения) при одном из актантов. Ср. Смел пруссаков с сиденья табурет из *Пруссаки исчезли с табуретов; Ты [гроза]…/… гром прокатишь по оврагам из *Шум грозы прокатится по оврагам. Производимый в таких случаях эффект похож не столько на “втягивание”, сколько на “вытягивание” скрытого внутреннего участника.
Преобразования реальных ситуаций в вымышленные состоят в изменении мощности предиката (увеличении/уменьшении числа его актантов) или его соотношения с актантами (путем их перестановок или изменения интенсивности их связи с предикатом).
Один из способов увеличения числа актантов—их расщепление (ср. в предыдущем разделе пример с сумерками, выделяющими из себя полутьму), граничащее с вытягиванием (ср. выше о соотношении между грозой и громом). Сокращение актантов получается путем их опускания, ср. … бульвар…/ Скамью дождем растительным кропит [опущены деревья, роняющие листья, что позволяет бульвару вступить в прямой контакт со скамьями]; или путем слияния, создающего вымышленные двойные актанты, ср. И бритве ветра тучи гриву/ Подбрасывает духота [сравнения ветер-бритва и туча-грива позволяют примыслить контакт бритва—грива]. Перестановки часто служат понижению реального субъекта в ранге в пользу одного из более периферийных актантов, ср.: … проселок влек/ Колеса по песку в разлог [вместо реального *Колеса ехали по песку проселка в разлог]. Интенсификация же повышает в ранге самый контакт, ср. … потолок/ Тащил второй этаж на третий… [вместо нормального *Над потолком второго этажа начинался третий]. Перестановка и интенсификация охотно совмещаются, ср.: Там белкою кидался в пихту кедр [из реального *Белка прыгала с кедра на пихту; интенсификация простого прыжка до агрессивного кидания поддерживает перемещение кедра на роль подлежащего].
Комбинациями перечисленных элементарных операций и образуются различные переносные залоги, одним из которых является “вовлечение третьего участника”. Оно состоит в выдаче реальной ситуации, в которой нет трехместных контактов, но все элементы связаны по крайней мере нулевыми контактами, за вымышленную ситуацию трехместного ненулевого контакта. Соответственно, “вовлечение” предполагает увеличение числа актантов, часто пользуется перестановкой, а иногда и сокращением (если увеличение оказалось слишком громоздким). Примером другого, хотя и родственного “вовлечению”, переносного залога может служить случай с белкой, кедром и пихтой, находящимися в трехстороннем контакте уже в реальной ситуации.
Переносное вовлечение выглядит у Пастернака очень естественно—благодаря тому, что оно многообразно поддержано глубинными и поверхностными чертами его поэтики. Особого внимания заслуживает мотивировка переносной связи. Иногда это чистая метонимия: переносный предикат заимствуется (и залоговым образом развивается) из реальной ситуации, ср. случай с мытьем подоконника (реально—сиренью, переносно—ледником с помощью сирени). Чаще это метонимия в сочетании с метафорой, ср. случай с привлечением бритвы и гривы, скорее всего никак не присутствующих в описываемом пейзаже (т. е. на оси смежности).15 Но как правило, общефутуристическая установка Пастернака на смежность и его собственная—на рассредоточение субъекта в пейзаже маскируют присутствие метафорических персонажей. Поэтому, даже когда такое присутствие теоретически очевидно, ср., например, Тенистая полночь стоит у пути,/ На шлях навалилась звездами, конкретные формы вымышленной фигуры остаются достаточно неопределенными (должны ли мы представлять себе женщину, навалившуюся на дорогу звездами, как грудью?).
Не следует, однако, преувеличивать и отталкивание Пастернака от метафорики. Ср. Похоже, огромный, как тень, брадобрей/ Макает в пруды дерева и ограды/ И звякает бритвой об рант галерей, где простое двухместное отражение деревьев и оград в пруду превращено в трехместное и более интенсивное макание путем введения вполне ясно очерченного образа пейзажа-брадобрея. Его символистско-сюрреалистическая природа особенно очевидна по сравнению с отсутствием подобного субъекта в другой “бритвенной” ситуации
.16
* * *
Мы рассмотрели три стилистических инварианта Пастернака—два, основанных на отборе готового грамматического материала, и один, представляющий собой троп, направленный на расширение наличной языковой категории. Соотнесение грамматического плана выражения этих мотивов с их поэтическим планом содержания потребовало ряда переформулировок основных принципов пастернаковской поэтики, но всегда в пределах, заданных центральной темой охваченности великолепием и единством бытия. Таковы, вкратце, три образца предполагаемого подхода к языковым мотивам Пастернака, представляющим собой в буквальном смысле его образ мира, в слове явленный.
Примечания
1. См.: Якобсон Р. Лингвистика и поэтика// Избранные работы. М., 1975. С. 210-240; Поэзия грамматики и грамматика поэзии// Семиотика. М., 1983. С. 460-470.
2. См.: Якобсон Р. Статуя в поэтической мифологии Пушкина// Работы по поэтике. М., 1987. С. 324-328.
3. См.: Якобсон Р. Заметки о прозе поэта Пастернака// Работы по поэтике. М., 1987. С. 324-338.
4. См.: Жолковский А. К. и Ю. К. Щеглов. К понятиям “тема” и “поэтический мир”// Труды по знаковым системам. Тарту, 1975. Т. 7. С. 143-167; Shcheglov, Yuri and Alexander Zholkovsky. Poetics of Expressiveness. A Theory and Two Applications. Amsterdam and Philadelphia. 1987.
5. См.: Якобсон, Заметки о прозе Пастернака…; Nils Ake Nilson. Life as Ecstasy and Sacrifice: Two Poems by Boris Pasternak// Pasternak. A Collection of Critical Essays. Englewood Cliffs. 1978. P. 51-67; Лотман Ю. М. Стихотворения раннего Пастернака и некоторые вопросы структурного изучения текста// Труды по знаковым системам. Тарту, 1969. Т. 4. С. 206-238; Жолковский А. К. Место окна в поэтическом мире Пастернака// Russian Literature (1978) 6: 1-38; Zholkovsky Alexander. Themes and Texts. Ithaca and London. 1984. P. 65-69, 135-158.
6. См.: Жолковский А. К. “Обстоятельства великолепия”: об одной пастернаковской части речи// “Voz’mi Na Radost’”. To Honour Jeanne van der End-Liedmeier. Amsterdam. 1980. P. 157-168; Zholkovsky Alexander. “Distributive contact”: A Syntactic Invariant in Pasternak// Wiener Slawistischer Almanach (1982) 6: 119-147; Iz Zapisok po Poezii Grammatiki: On Pasternak’s Figurative Voices// Russian Linguistics (1985) 9: 375-386.
7. Подробнее см. в статье: Жолковский, “Обстоятельства великолепия”…
8. От описания тропов и других семантических эффектов, сопровождающих заполнение новых позиций, мы вынуждены отвлечься.
9. Превращение незаметно в коварно (и далее в хитрый маневр) соответствует пастернаковскому мотиву “зловещего”. См.: Zholkovsky Alexander. The “Sinister” in the Poetic World of Pasternak// International Journal of Slavic Linguistics and Poetics (1984) 29: 109-131.
10. Шаг естественный, но не обязательный, ср.: Мы были в Грузии. Помножим/ Нужду на нежность, ад на рай,/ Теплицу льдам возьмем подножьем,/ И мы получим этот край, где не достигнуто максимально возможное отождествление и опущение предикатов, которое дало бы *Помножим… теплицу на льды…
11. Подробнее о распределенных контактах см.: Zholkovsky, “Distributive Contact”…
12. Ср. признание Пастернака в письме к Стивену Спендеру, что “представление целого, реальности как таковой, ощущалось, как дошедшее до меня послание, как внезапное и неожиданное появление, приветствуемое прибытие…”. См.: Пастернак Борис. Вассерманова реакция// Руконог. М., 1914.
13. См.: Лотман, Стихотворения раннего Пастернака…: 224-227.
14. Разграничение тех и других не просто, учитывая значение, придаваемое в пастернаковском мире факту “соприсутствия” партнеров в едином смежном пространстве, ср. Ты здесь, мы в воздухе одном./ Твое присутствие, как город.
15. О потребности метафоры в метонимической мотивировке речь шла уже в “Вассермановой реакции” (1914).
16. Подробнее о вовлечении см. в статье: Zholkovsky, Iz Zapisok po Poezii…