Михаил Зощенко: поэтика недоверия

Mосква: Школа “Языки Русской Культуры”. 1999.

А. К. Жолковский.

Глава V

Крепковатый брак: зубной врач, корыстная молочница,
интеллигентный монтер и их автор

 

1. Притча о брачном аферизме и ее интертекстуальный фон

Рассказ о том, как “за пять червонцев скупая и корыстная молочница потеряла своего красивого и интеллигентного супруга”, был впервые опубликован в 1930 году. С тех пор он перепечатывался неоднократно – под разными заглавиями: “Не надо спекулировать”, “Спекуляция” и “Рассказ про одну корыстную молочницу” (далее сокр. – РКМ) и с разнообразной стилистической правкой, но без больших расхождений1.

Чтобы найти себе нового интеллигентного мужа, овдовевшая врачиха обращается за помощью к молочнице. Та за деньги “находит” ей собственного мужа-монтера, заранее сговорившись с ним о скором возвращении. Однако он остается с врачихой, молочнице же, которая с мордобоем требует его назад, “отказали от места – не велели больше носить молока”. “А врачиха, узнав про все, очень хохотала и сказала, что поскольку нет насилия, а есть свободный выбор, то инцидент исчерпан”.

Непосредственный смысл рассказа не составляет загадки. Налицо сатира на так называемые “пережитки капитализма” в сознании всех трех участников брачного треугольника:

Врачиха, поторговавшись, нанимает сваху и покупает мужа; молочница думает, что отдает мужа напрокат, но в действительности дешево продает его; а монтер предает свою жену-партнершу ради собственной выгоды.

Сюжетная конструкция басенного типа – “обманщик сам попадает в расставленную им ловушку” – позволяет рассказчику закончить повествование на поучительной ноте “справедливого возмездия” 2. Попутно освещаются частые у Зощенко “культурные” темы:

– эфемерность советского брака двадцатых-тридцатых годов:

““И, говорит, в крайнем случае, если она будет настаивать, можно и записаться. В настоящее время это не составляет труда. Сегодня ты распишешься, а завтра или там послезавтра – обратный ход”…“Другие ради такой суммы месяц работают, а тут такие пустяки – записаться”… Муж… срочно записывается с врачихой, переходит… в ее апартаменты и пока что живет там…”;

– низкий образовательный уровень населения:

“Тем более, если дама интеллигентная и ей охота видеть вокруг себя тоже интеллигентного, созвучного с ней субъекта! В нашей, так сказать, пролетарской стране вопрос об интеллигентах – вопрос довольно острый… “Да, может, он не интеллигент, – говорит врачиха, – может, он крючник”.

– “Нет, говорит, зачем крючник. Он очень интеллигентный. Он монтер””;

– грубость мыслей и нравов:

“[И] она начала прикидывать в своем мозгу,… как бы ей попроще выбить деньги из рук этой врачихи… “Вот, мол, Николаша… Можно… рублей пятьдесят схватить так себе, здорово живешь, без особых хлопот”… [А] та сдуру возьмет да и отсыплет ей пять червонцев… “Очень отлично!… Я… всегда определенно рад пятьдесят рублей взять ни за что”… Тут, правда, он схлопотал по морде… [М]олочница еще пару раз заходила на квартиру и дико скандалила”;

– и соответственная речевая несостоятельность как героев, так и рассказчика:

“зубной врач О., вдова по происхождению”; “созвучного с ней субъекта”; “что… тоже не сахар в супружеской жизни”; “женихи по свету не бегают пачками”; “муж у ней помер от туберкулеза”; “я не такое уж мурло. А вот, подите ж, вторично замуж выйти буквально не в состоянии”; “этакий довольно красивый сукин сын с усиками”; “этот известный трепач с усиками”; “Я, говорит, с этим врачом останусь. Мне тут как-то интересней получается”; “однако ни черта хорошего не вышло”.

Но подобное культурно-социологическое прочтение попросту берет на веру прямые декларации повествователя. Слова об “обывательском” характере разговора врачихи с молочницей вряд ли следует понимать буквально – Зощенко любил иронически подыгрывать истолкователям своего творчества как “анти-мещанского”3. Двусмысленно и “наказание порока” в финале, достигаемое с помощью операции “благотворная некультурность”4, ибо хэппи-энд зиждется на факторах того же рода, что и сам порок. В результате, максима “не надо спекулировать” звучит как еще один пример “ложной морали”, часто венчающей зощенковские сюжеты. Иными словами, критический адрес рассказа опять не ограничивается какими-то специфически обывательскими, советскими, нео-мещанскими и т. п. “чужими” недостатками5 и указывает в сторону ВМ, ПВС и занимавшей Зощенко экзистенциальной проблематики. Однако на этот раз я отклонюсь от схемы, опробованной в предыдущих главах, и прежде, чем заняться сопоставлениями внутри зощенковского корпуса, рассмотрю ряд фольклорных и литературных параллелей к рассказу, выводящих его за узко советские рамки и демонстрирующих универсальный характер его мотивов – в полном соответствии с зощенковским настоянием на изображении “родового”, архетипического (см. гл. I).

Фольклорная подоплека обнаруживается у центрального сюжетного хода РКМ в целом: “жена за плату временно передает мужа в распоряжение претендентки, к которой он и уходит”. Так, в сказке “Перышко Финиста ясного сокола”

Разыскивающая своего жениха героиня находит его женатым на другой женщине. В обмен на подарки та разрешает ей провести несколько ночей со спорным супругом (чтобы отгонять от него мух и т. п.), но каждый раз заранее магически усыпляет его. На третий раз героиня успешно будит его, и он возвращается к ней (Афанасьев, 2: 236-246; NN 234-235).

В широком плане это мотив брачного испытания, распространенный как в фольклоре, так и в зощенковской сюжетике. А с обращением половых ролей та же ситуация напоминает мотив “проституирования собственной жены”, частый в литературе XIX века, особенно французской (Мопассан, Золя), и имеющий почтенную библейскую родословную:

Авраам дважды выдает свою жену Сару за сестру, чтобы избегнуть гнева претендующих на нее местных владык. На этом он наживается дважды – сначала в виде платы за “сестру”, а затем в виде подарков, которыми владыки, наказанные Богом за сожительство с чужой женой, откупаются от Авраама. В дальнейшем Исаак применяет тот же трюк (Быт. 12. 12-20; 20. 1-18; 26. 7-11).

В декадентски-эстетизированном, “уайльдовском”, варианте “сказочность” характеризовала уже первые, не публиковавшиеся при жизни литературные опыты Зощенко 6. Фольклорный, в частности, волшебный, элемент был заметен и в ранних рассказах, где использовался для стилизации “народного” сознания героев и рассказчиков, сатиры на деревенские предрассудки и т. п. Пример – рассказ “Черная магия”, во многих отношениях предвосхищающий РКМ.

Обнаружив, что “ходит теперь мужик в очень большой цене”, герой прогоняет свою красивую, но бедную жену и ищет “богатенькую”. Знахарка рекомендует жене приворотное средство, приготовление которого губит жену. Одновременно благодаря действию “нечистой силы” муж лишается своей лошади и сам оказывается побитым. Узнав о смерти жены, он “[о]хнул… и говорит: – Вот, говорит, через свою жадность потерял такую верную супругу!”.

По мере вызревания классического зощенковского стиля, внешняя фольклорность фабулы уступает место глубинной архетипичности сюжетов, ориентация на которую в разработке современных коллизий была у Зощенко сознательной 7. Центральный в РКМ мотив вступления в следующий брак практически еще в рамках предыдущего (что называется, “от живой жены”), нацеленный на подрыв самого института брака, имеет богатые литературные параллели, в частности, в “Декамероне” – прототипе тематико-композиционной организации ГК 8.

Старый богач-судья женится на молодой красотке, но под разными законническими предлогами сводит исполнение супружеских обязанностей к минимуму. Похищенная молодым корсаром, она вскоре забывает в его объятиях “судью и все его законы”. Судья разыскивает их и, подружившись с корсаром, уговаривает его за выкуп вернуть ему жену. Тот, справившись о ее намерениях, притворяется согласным – если согласна она. Однако женщина с хохотом заявляет мужу, что решила “здесь остаться, а вы ступайте себе с богом… а не то я закричу, что вы насильничаете надо мной”. Судья уходит раздавленный и вскоре умирает, а молодые любовники женятся (II, 10; Боккаччо: 143-148).

Параллели с РКМ очевидны, вплоть до таких деталей, как дружеские отношения соперников, хохот женщины и слова о насилии и намерении остаться. Из различий отметим обращение треугольника (у Боккаччо двое мужчин претендуют на одну женщину) и отказ от чисто сексуальной коллизии (у Боккаччо о выкупе заговаривает, и безуспешно, лишь муж-импотент).

Кстати, в “Декамероне” есть еще одна новелла (VIII, 1), в которой сплетены “типично зощенковские” мотивы адюльтера, коммерческой сделки, хитрости, жадности, “справедливого” наказания и сентенциозной морали:

Герой, влюбленный в жену своего приятеля-купца, умоляет ее о свидании, но она требует за это 200 флоринов. “[У]виде[в], до чего она корыстолюбива”, он решает проучить ее и, заняв у ее мужа именно такую сумму, при свидетеле возвращает ее жене, когда муж находится в отъезде. До возвращения мужа она “своим телом расплачивается” с героем, который затем говорит мужу, что вернул деньги его жене, и она вынуждена подтвердить это. “Так хитроумный любовник бесплатно попользовался алчною своею возлюбленной” (там же: 418-420).

Сочетанием двух боккаччиевских историй сюжет РКМ покрывается с избытком 9.

В новеллистике XIX века тема “брак-секс-деньги” получила свою классическую разработку у Мопассана, влияние которого на Зощенко известно. Назову несколько мопассановских параллелей к РКМ из числа новелл, особенно популярных в России 10.

«Заместитель»: Богатая вдова нанимает себе любовником здорового солдата, которому деньги нужны на содержание отца. Заболев, он посылает вместо себя товарища с условием поделить плату, но тот берет себе все, и между ними происходит потасовка. В дальнейшем они мирятся, а вдова “остав[ляет] при себе обоих…, назначив каждому свой день. Таким образом все довольны… И старики родители не сидят без хлеба. Добродетель торжествует” (146-149).

«Возвращение»: Считавшийся погибшим муж возвращается в свой дом и застает жену замужем за другим. Все трое дружески обсуждают возникшую проблему, но относительно одного сомнений нет – дом принадлежит первому мужу (249-254).

«Продажа»: Слушается дело о “покушении на убийство посредством утопления” жены одного из двух обвинямых – приятелей-крестьян. Выясняется, что муж, нуждаясь в деньгах, спьяну предложил другому, вдовцу, продать ему жену на вес; для определения веса тот уговорил ее за деньги раздеться и погрузиться в бочку с водой, с тем чтобы измерить количество вытесненной воды. Женщина чуть не захлебывается, приятели затевают драку по поводу взаимных расчетов, и прибывшие жандармы их арестовывают. “Судья объявил обвиняемым оправдательный приговор, сделав им строгое внушение насчет святости брака, и установил точные границы коммерческих сделок” (413-418).

«В деревенском суде»: Богатая дама вырастила себе молодого любовника-крестьянина, “любила его, как мать”, и подарила ему имение, а он письменно обязался не покидать ее. Однако растолстевшая старуха перестала его устраивать, и он женился на молоденькой. Дама требует имение назад, однако судья признает лишь законность дарственной, а в “щекотливые вопросы” личных отношений входить отказывается (342-346).

«Завещание»: Жена человека, взявшего ее из расчета, постоянно изменявшего ей и вместе с двумя старшими сыновьями всячески притеснявшего ее, рожает третьего сына от любовника. После смерти все ее имущество оказывается завещанным любовнику и его сыну в знак открытого протеста против унизительной жизни в браке. Любовник убивает мужа на дуэли, а третий сын благородно делится наследством с братьями (171-175).

В этих вариациях на тему “коммерческой любви”, в частности “прижизненной передачи брачного партнера в распоряжение третьего лица, часто приятеля, сопряженной с финансовыми условиями, судебными тяжбами и физическим насилием, и кончающейся ироническим торжеством закона”, то и дело узнаются характерные черты РКМ и других зощенковских сюжетов 11. Особенно примечателен рассказ “В деревенском суде”, где переходящим партнером является, как и в РКМ, мужчина, а мотив подписанного интимного обязательства, которое, однако, признается не имеющим юридической силы, напоминает “Расписку” (тоже вошедшую в ГК – как “Последний рассказ… “Коварство и любовь””; см. гл. IV).

До сих пор мы рассматривали рассказ в культурно-социологическом и общелитературном плане, и его заглавная героиня интересовала нас исключительно как носительница фабульно “связанных” (в смысле Б. В. Томашевского) черт характера – корыстолюбия и хитрости; ее профессию мы игнорировали как произвольный повествовательный ярлык. Соотнесение с другими текстами Зощенко позволит углубить понимание рассказа, в частности, осмыслить инвариантные аспекты фигуры героини-молочницы.

На первый взгляд, молоко действительно играет в рассказе лишь служебную роль – мотивировки знакомства овдовевшей женщины с будущей свахой. Однако в мире Зощенко “молоко” вещь далеко не случайная. Характерна уже его сюжетная связь в РКМ с “медицинской” проблематикой, которая вообще образует сердцевину зощенковской мифологии, а здесь как бы возведена в квадрат: исцелиться молоком пытается не кто иной, как врач. А в одном из вариантов рассказа молоко увязано с последующим сватовством и в причинно-следственную пару:

“К ней ходила молочница, молоко приносила. Поскольку муж у ней помер от туберкулеза, так вот она начала заботиться о себе, усиленно питалась. Она пила молоко по два литра в день. И от этого питания она прямо распухла и имела здоровье очень выдающееся. И, наверно, оттого к ней стали заходить в голову разные легкие, воздушные мысли о супружестве. И вот, значит, она пьет молоко около года, все больше поправляется и, между прочим, имеет дамский, обывательский разговор со своей молочницей…” (3: 206; курсивом выделен кусок, отсутствующий в других вариантах). Разговор быстро переходит с якобы неважных тем “жидковатости” молока и дороговизны продуктов на центральную для сюжета проблему женихов, и молоко надолго забывается. Однако оно возвращается в эпилоге, когда молочнице не велят больше носить его.

Отметив связи, тянущиеся от молока к медицинскому и брачному топосам рассказа 12, сосредоточимся пока что на молочной теме. Молочниц в других зощенковских текстах как будто нет, но молоко представлено основательно, в частности, в том же “денежном” разделе ГК, куда входит РКМ:

Старуха-няня, нанятая смотреть за ребенком, “берет младенца, берет пузырек с коровьим молоком и идет по улицам Ленинграда… И под этого младенца она просит”. Разгневанные родители объявляют: “Мы вас выгоняем со своего места” (“Рассказ про няню…”).

Частичная перекличка по линии молока (и отказа от места) тем примечательнее, что ей сопутствует более существенное сходство: в обоих случаях налицо проникновение коммерческого расчета в святая святых семейной жизни. Не случайно “Рассказу про няню”, с его мотивами младенчества, нищенства и негативной материнской фигуры, находятся красноречивые параллели в ПВС 13.

Прежде всего, там есть главка, оригинально сопрягающая образ неприятной няни с молочно-коровьей темой:

Уложив детей, нянька рассказывает им сказку о доброй фее, которая удаляет нечисть из постели, и злой фее, которая появляется при ударе грома и превращает добрую фею в корову, после чего нечисть возвращается в перину и под подушку. “Я долго сижу на кровати, не рискуя лечь на подушку. Утром я не пью молоко, оттого что оно от заколдованной феи” (3: 529-530).

Отсутствующий здесь мотив нищенства и денег (из “Няни”) представлен, как мы помним из гл. II, в других местах ПВС, где мать в шутку протягивает маленького МЗ нищему, где он сам воспринимает себя как нищего, подает нищим и, размышляя о своей фиксации на этой теме, вскрывает уже знакомый нам ассоциативный ряд:

нищий с протянутой рукой – угрожающая родительская рука, отнимающая материнскую грудь, – удар грома, заставляющий мать выронить на пол маленького МЗ в момент кормления грудью, – грудь, смазанная хинином, чтобы отнять более чем двухгодовалого МЗ от груди, – желание/отвержение женской груди, молока, еды и секса, преследующее автора всю жизнь.

Рассуждения о своем амбивалентном страхе/приятии наказания за еду и любовь, в частности – в виде “удара”, Зощенко завершает отсылкой к ВМ:

“Стареющий профессор в этой повести женится на молодой девушке. Именно по этой причине профессора разбивает паралич… удар [!], кровоизлияние в мозг” (3: 613).

Откровенное признание рассказчика ПВС и ВМ в самоотождествлении как с реальным автором произведений (М. М. Зощенко), так и с персонажем (профессором Волосатовым) сопровождается умолчанием о многозначительной параллели между авторским “я” из ПВС и другим персонажем ВМ, причем как раз параллели “молочного” плана. В обоснование необходимости “уметь управлять своим организмом”, в ВМ рассказывается следующая история.

Кормящая мать, у которой умер младенец, сцеживала молоко, и “бережливый” муж пил его, сначала с отвращением, “крича, что у козы и то молоко значительно вкусней и полезней для организма”, но вскоре “пристрастился к бесплатному напитку”. Он “поправ[ил]ся… говоря, что [жена], повидимому темными силами природы превратилась в особый вид коровы”, и шутя, что “молоко как будто жидковатое”. Врач перевязывает жене грудь, и она “перестает давать молоко, к глубокому огорчению мужа, который… возненавидел врача, пообещав при случае набить ему морду и спустить с лестницы. Но потом он утешился, увидев, что супруга… стала заметно меньше кушать… [и] похвалив природу за коммерческую справедливость и отсутствие грубого надувательства в области обмена веществ” (3: 22-24).

Соответствия с РКМ, “Няней” и молочными эпизодами ПВС впечатляющи. Тут и жидковатое молоко, и противоречивое к нему отношение, и корыстные расчеты, и недоверие к врачам, и поправка здоровья, и (потенциальный) мордобой, и кормление грудью “взрослого ребенка”, т. е. обнажение символического равенства “жена = мать”, и метафорическое превращение материнской фигуры в козу/корову, и, наконец, коммерчески справедливый хэппи-энд.

Амбивалентная трактовка молока пронизывает ПВС.

Питье молока и проблемы с пенкой монтажно накладываются на смерть дяди (3: 561-562), а смерть отца наступает после того, как он выпивает стакан, правда, не молока, а воды (3: 544). Боящийся женщин невротик (не МЗ) вспоминает, что во младенчестве он посинел и чуть не умер, когда его мать заснула во время кормления (3: 631-632). За питьем МЗ молока перед сном следует запирание дверей и окон в ожидании воров, которое комически полусбывается (3: 534-535). Маленький МЗ боится улицы, в частности, коров, а столкнувшись с ними, залезает на дерево, но убедившись, что они не страшные, стреляет в них из рогатки (3: 527). Старик умирает счастливым, когда молодая женщина дает ему положить руку на свою обнаженную грудь (3: 494-495). Взрослый МЗ пьет молоко у мудрого крестьянина, держащего в доме свой надгробный крест и таким образом приучившего себя не бояться смерти (3: 669-670).

Как мы помним, в ПВС Зощенко прямо говорит о переносе двойственного отношения к “больным предметам” (молоку, груди, корове) на непосредственное женское окружение (мать, сестру), а в дальнейшем на женщин вообще. Амбивалентное восприятие матери и других материнских фигур явственно встает со страниц повести. В связи с РКМ особенно примечателен эпизод найма извозчика маленьким МЗ для матери после унизительного отказа им в пенсии за покойного мужа/отца. Принятие на себя отцовской роли совершается здесь в коммерческих терминах – ребенок выдерживает испытание, символически “перекупив” мать у покойного отца и высокомерного начальника.

Ключевой аналогией к сюжету РКМ в целом являются две идущие подряд главки ПВС – “Я ничего не хочу” и “Новый путь”.

За смертью матери, ощущением равнодушия к жизни, восприятием себя как нищего и невозможностью “остаться в квартире, где была смерть”, следует совершенно безэмоциональный рассказ о женитьбе на женщине, “которая меня любила [и сказала] мне: “Ваша мать умерла. Переезжайте ко мне”. Я пошел в загс с этой женщиной. И мы записались. Теперь она моя жена. Я везу вещи на ее квартиру” (3: 500-501).

Этот глубинный сюжет – окрашенный практическими соображениями (отметим знакомое по РКМ деловое “записались”) переход от матери и материнской фигуры вообще к другой женщине – многократно варьируется у Зощенко. Так, в главке “Не вернусь домой” (3: 466-467) соученик МЗ по гимназии уходит к молоденькой девушке, а его мать скандалит на лестнице, требуя, чтобы он вернулся. Сходен с женитьбой МЗ (исторически относящейся к июлю 1920 г.) сюжетный костяк “Старухи Врангель” (1922 г.):

После ареста, а затем освобождения молодого актера и его старухи-соседки, которая “к нему как мать родная”, старуха умирает, а к актеру приходит любовница (1: 100-107).

В комических рассказах и “Сентиментальных повестях” мать или старая тетка героя часто изображается в качестве: непривлекательного эквивалента жены; источника средств для содержания другой женщины; препятствия к браку героя; или, наоборот, фактора, ироническим образом укрепляющего распавшийся брак.

Жених, неспособный отличить невесту, которую видел только в пальто и шляпке, принимает ее за ее мать, и она признается, что она действительно мать – у нее уже есть несколько детей (“Свадебное происшествие”) 14. Мужчину, грубо помыкающего немолодой женщиной, принимают за эксплуататора служанки, но оказывается, что все в порядке – это его мать (“Гримаса нэпа”) 15. Герой пытается достать деньги на ухаживание за девушкой у старой тетки, но безуспешно. Отчасти по его вине тетка умирает, ему достается ее имущество, а ее смерть извиняет его перед дамой. Молодые люди встречаются, женятся и выигрывают деньги по теткиной облигации (ВП). Мать героя умирает, он покидает жену, едет жить к тетке, заводит любовницу. Тетка сходит с ума, а герой содержит любовницу, распродавая теткины вещи. Выздоровевшую было тетку картина разорения снова сводит с ума, а “корыстная” любовница бросает обедневшего героя. Он попрошайничает, а затем возвращается к бывшей жене, ныне вышедшей замуж, кормится у нее в доме, но вскоре умирает (МС). Герой берет жену без приданого, учитывая, что у нее есть служба. Когда же ее увольняют по сокращению штатов – “как замужнюю”, он возвращает ее родителям и даже хочет “папашке… по роже съездить… А теперь… развелся и ищ[ет] невесту” (“Брак по расчету”). Свидания героя с замужней женщиной затруднены тем, что “его мать, пожилая согбенная дама, позабывшая, что такое юность… не скрывала своей досады, когда влюбленная женщина приходила к ее сыну” (“Двадцать лет спустя”) 16. Подравшись с мужем, жена решает уйти от него к матери, но та не пускает ее на свою площадь, и она благополучно возвращается к мужу. Вывод: “Брак сейчас довольно крепкий. Крепковатый” (“Семейный купорос”, он же “Крепковатый брак”, 1929: 118-120).

Вспомним также нищую тетку бывшего богача, которую ему завещал содержать отец (!) и через которую он равнодушно переступает, спеша в театр с “шикарной дамой” (“Встреча”; 2: 315-318; см. гл. II).

С “младенческими” и “молочными” сюжетами многие из этих ситуаций роднит мотив домашних удобств и пищевых продуктов, поставляемых матерью, теткой и женой как материнской фигурой. Финалу “Мишеля Синягина”, где герой питается при семье бывшей жены, вторят аналогичные положения в трех “Сентиментальных повестях” – “Люди”, “Сирень цветет” и “Коза”. Последняя особенно знаменательна, поскольку там в единый узел сплетена целая группа мотивов:

коза; полнотелая немолодая невеста (носящая властное имя Домна); попытка с помощью взяток подменить жениха; кормление отвергнутого и нищего героя; и даже страх колдовства, которое может испортить козу 17.

А к коллизии “Няни” примыкают, как мы помним (см. гл. II), два рассказа, каждый по-своему проблематизирующие материнскую фигуру, хотя дело оба раза кончается условным хэппи-эндом: “Материнство и младенчество” и “Происшествие” из ГК .

Возвращаясь к РКМ, наметим некоторые предварительные выводы. В молочнице естественно усмотреть “материнский” элемент и трактовать переход монтера от нее к зубной врачихе как символическое достижение им зрелости и вступление в брак. Питье молока врачихой ставит в “детское” положение и ее, а финальный отказ от молока соответственно знаменует демонстративное освобождение обоих новых супругов от родительской опеки. В то же время брачный союз этих как бы молочных брата и сестры (“выкормленных” одной и той же матерью/кормилицей) обретает инцестуальные коннотации. Торговля же молоком, а затем и супругом, может рассматриваться как отражение скептического взгляда Зощенко на семейные отношения, о чем речь впереди.

3. Зубной врач и любовь к медицине

Как и в случае молочницы, род занятий ее счастливой соперницы, хотя и является сюжетно “свободным” мотивом, вовсе не безразличен к происходящему. Это касается обеих составляющих ее “зубо-врачебного” имиджа. Начнем с первой из них – “зубной”.

Фабульно специальность врачихи играет минимальную роль – возможной мотивировки ее богатства 18. Но за парадигматическим осмыслением “зубов” можно обратиться к другим зощенковским текстам, начиная с упоминавшегося в предыдущей главе “Зубного дела”. Среди многообразных проявлений “ипохондрического” и других знакомых комплексов Зощенко, разрушение именно зубов прочитывается как страх импотенции и кастрации – ведь именно так интерпретируются сны о выпадении зубов в “Толковании сновидений” и других работах Фрейда, которым напряженно интересовался Зощенко. Встречается у Зощенко и выбивание/нехватка зубов как символическое лишение силы вообще – ср. хотя бы богача, которому “революция обломала зубы” (“Встреча”), сентиментальную повесть “Мудрость” (где кончину героя предвещает “недостающий зуб”; 2: 52) или рассказ “Врачевание и психика”:

Пациент возвращается с фронта больным и застает жену с племянником. В драке он получает бутылкой по голове и разводится. Болезнь же его состоит в том, что он “только что тиф перенес… хвора[л]”, “сердце маленько пошаливало -… был два раза отравлен газами в царскую войну” плюс “[п]ередних зубов нету. Передние зубы мне зеленая банда выбила”.

Заметив на будущее автобиографическую подоплеку болезни сердца вследствие отравления газами, подчеркнем само уравнение “беззубость = брачная ущербность”.

Архетипическая связь зубов с кастрацией не ограничивается боязнью их выпадения, имея еще одним своим проявлением испытываемую мужчиной боязнь “зубов в промежности” у женщины (vaginadentata), в частности – у невесты, овладение которой представляет очередное брачное испытание героя 19. В таком ключе могут прочитываться зубы, виднеющиеся во рту у угрожающих или недоступных зощенковских женщин вроде знаменитой аристократки, у которой “во рте зуб блестит” и которая в дальнейшем делает роковой “надкус” на пирожном. Еще ближе к сюжету РКМ в этом смысле “Операция”, где “интересная” докторша “сквозь зубы хохочет” и “могла бы зарезать” героя. В гл. I был уже выявлен сексуальный подтекст этой полупристойной детской “игры в докторов”. В связи с РКМ особенно важно сочетание угрожающих кастрацией зубов и хирургических инструментов докторши с ее интеллигентностью и медицинским статусом. Можно сказать, что в РКМ наконец-то сбывается мечта зощенковского героя (а, возможно, и самого писателя, озаглавившего одну из глав ВМ “Любовь автора к медицине”; 3: 9) об овладении “докторшей, утомленной высшим образованием” 20. В сущности, молочница посылает монтера на брачное испытание, и он его выдерживает – с еще большим успехом, чем она ожидала.

Трактовка женитьбы на врачихе как победы над невестой-испытательницей, в фольклоре часто являющейся в “мужеподобном” облике богатырь-девицы, облаченной в мужские доспехи, вооруженной мечом и т. п., поддерживается также одной стилистической особенностью РКМ. Новая невеста монтера попеременно именуется то в женском роде – как “вдова”, “дама интеллигентная”, “(зубная) врачиха”, то в мужском – как “зубной врач”. Подобная мужская/служебная номинация женщины, выступающей по сюжету не в профессиональной роли доктора, а именно в половой роли невесты, звучит комически остраненно:

“Зубной врач сердечно радуется и без лишних слов и причитаний уплачивает деньги… Монтер говорит: “Да нет, я раздумал вернуться. Я, говорит, с этим врачом жить останусь””21.

Интересный пример столкновения мужчины с “зубастой бой-бабой” – рассказ “Веселенькая история”:

Задремавшая пассажирка зевнула, сосед в шутку “сунул ей палец в рот”, и она “с перепугу… довольно сильно тяпнула [его] за палец зубами”. Тот закричал, что “мол, палец ему почти начисто оттяпали… “Если бы, говорит, я вам язык оторвал или что другое, тогда кусайте меня, а так я не … могу дозволить пассажирам отгрызать свои пальцы”… “Ой! Если бы ты мне за язык взялся, я бы тебе полную кисть руки оттяпала”… Начала тут [она] на пол сплевывать – дескать, может, и палец-то черт знает какой грязный… негигиенично…”.

Связь “Веселенькой истории” с упоминавшимся выше по линии кастрации “Зубным делом” подкрепляется, среди прочего, присутствием в ней медицинской темы – “негигиенично” (кстати, эти рассказы появились в соседних номерах “Бегемота”: 1927, NN 39, 40 ; см. 1: 549). А в пользу кастрационной интерпретации укуса говорит и словесная перекличка с многозначительным намеком в другом рассказе тех же лет, где у спящего на улице пьяного “собака может чего-нибудь такое отгрызть” (“Землетрясение”).

У профессиональных лейтмотивов двух героинь РКМ – “молока” и “зубов” – есть еще одно важное связующее звено. Отнятие от груди биологически согласовано с прорезанием у младенца зубов, после чего он может уже пережевывать взрослую пищу, а не сосать (и кусать) грудь. Таким образом, переход от молочницы к зубной врачихе прямо символизирует преодоление инфантильности (которое у МЗ-ребенка как раз затянулось очень надолго; см. гл. I).

Рассмотрим теперь глубинное соотношение между сюжетным амплуа героини -поисками мужа и ее профессией – медициной в широком смысле.

Муж умирает от туберкулеза, и вдова компенсирует эту потерю молоком. Но из заменителя сексуального партнера молоко становится усилителем его нехватки, а приведя, в сочетании с выплатой денег за сватовство, к новому браку, оказывается ненужным и отменяется.

Связь еды с сексом – постоянная тема Зощенко. Один из его типовых сюжетов состоит в выборе брачного партнера ради жизненных удобств и хорошего питания.

Мужчина решает “жениться не без выгоды… скажем, помещение, отопление и себе пища”. “[П]итаясь раньше плохо и скромно всякими огрызками и требухой, он… кушал теперь разные порядочные блюда – супы, мясо, фрикадельки, помидоры и прочее… пил какао, удивляясь и восторгаясь этому жирному напитку… Хорошая, свежая пища дозволяла Володину с особенным вдохновением кидаться на работу… И он начал полнеть, округляться и приобретать спокойно-независимый вид. Его не стало развозить, а просто его организм начал мудро запасаться жирами и витаминами на черный день и на всякий случай…” Но не имея “особой нежной привязанности к… супруге”, он “выходил на улицу… и посматривал на проходящих женщин…” (СЦ; 151, 155-156).

Близкую параллель к РКМ по всему комплексу “питание/ оздоровление/ сексуальность” являет “Мелкий случай…” из ГК-Л:

Желая вернуть внимание женщин, стареющий герой решает “усилить питание. Надо наполнить кровью свою поблекшую оболочку. И вот я в спешном порядке покупаю разные продукты. Я покупаю масло и колбасу. Я покупаю какао и так далее. Все это ем, пью и жру прямо безостановочно. И в короткое время возвращаю себе неслыханно свежий, неутомленный вид. И в таком виде фланирую по улицам…”.

Этот рассказ примечателен, кстати, иронической трактовкой реального интереса Зощенко к Фрейду, который фигурирует в тексте как “буржуазный химик или, кажется, экономист” (то есть, так сказать, специалист по законам эквивалентного превращения/обращения веществ и товаров).

Еще один вариант энергетического уравнения “еда = секс” представлен в ВМ – в отношениях между соседкой героя и ее любовником Кашкиным: “[М]адам Каретникова готовила еду на кухне, чтоб накормить своего фаворита, ослабевшего от… любовных битв” (3: 58). А в “Рыбьей самке” это уравнение приобретает гротескный, одновременно фольклорно-архетипический и естественно-научный характер (что, кстати, позволяет понять “медицинские” мотивы Зощенко как осовремененный вариант “магии”):

“[Б]луд обуял бабу”. Жена физически и социально ущербного попа уходит к соседу-уплотнителю – “красивому и крупному… железнодорожному технику”, который расчитывает на деньги, а не получив их, обзывает ее “старой старухой”. Поп резюмирует свое поражение словами: “Сожрала нас рыбья самка” – в том смысле, что “по Дарвину… рыбья самка завсегда крупнее самца и даже пожирает его в раздражении” (курсив мой – А. Ж.).

Частичный гибрид этого сюжета с ситуацией из “Сирень цветет” есть в другой сентиментальной повести – “О чем пел соловей”:

Герой, “человек тихий и потрясенный жизнью, побывавший на двух фронтах и обстрелянный артиллерией”, “жил худо”, но, получив “государственную службу… несколько округлился в своей фигуре, влил, так сказать, в себя снова потерянные жизненные соки”. Сначала он квартировал у дьякона и сожительствовал с дьяконицей, но затем переехал из “политически запачканной” квартиры, и у него возник роман с дочкой новой хозяйки, который в дальнейшем расстроился из-за разногласий вокруг приданого.

Подчеркну сходные с РКМ мотивы усиленного питания и перехода мужчины от одной женщины к другой, а также автобиографический образ “обстреллянности артиллерией” на фронтах Первой мировой войны.

Медицинский аспект супружеской жизни, как и жизни вообще, акцентируется у Зощенко постоянно, и где-то на заднем плане сюжета часто маячат врачи.

К омоложению физкультурой и новым браком старого профессора толкает сосед – “бревно”, у которого он решает “поучиться” физиологической мудрости. “[Г]лавную причину потревоженной жизни профессора [тот] видит в его малоинтересной супруге”. Профессор уходит от нее к молоденькой соседке, переносит инсульт, но начинает поправляться. “Туля, успокоившись на этом, пофлиртовала с врачом, прося его заходить почаще”22. Выздоровев, профессор возвращается к первой жене (ВМ).

Приятель, полюбивший женщину за ее “грустные глаза”, обижается на рассказчика, сказавшего, что, “значит, у нее в организме чего-нибудь не в порядке – либо она истеричка, либо почками страдает, либо вообще чахоточная… [П]оведи [ее] к врачу”. Когда оказывается, что у нее “легочный процесс открылся”, рассказчик утешает приятеля: “Ну ничего, поправится. Но, конечно… [тогда] не будет иметь такие грустные глаза”. Далее приятель “сам… захворал туберкулезом… может быть, и от жены заразился”(!), а жена “после поправки весь свой стиль потеряла… изменять начала на каждом шагу… глаза… какие-то буркалы … стали”, и приятель с ней развелся (“Грустные глаза”).

Те же мотивы в иных комбинациях образуют сюжет рассказа “Очень просто”:

Герой со скандальным характером “не дрался с жильцами… единственно по причине слабого организма [, н]о… всех задевал и жену свою… прямо… с маслом скушал”. Никакие меры не помогают, пока некий сосед-ученый не заявляет, что надо лечиться: ““[П]ромежду прочим, у человека нету никакого характера, а человек – это есть, по последним научным данным, восемнадцать фунтов угля, сорок шесть золотников соли, три фунта картофельной муки и определенное количество жидкости. И, может, у вас в характере картофельной муки не хватает, вот вы и волнуетесь””. Имея возможность “бесплатно лечиться”, герой пошел к врачу, тот вывел у него глистов, и он “вскоре поправился. Стал такой довольно полный, морда сочная, глаза блестят… Никого не трогает. С женой… помирился”. Рассказчик заключает, что “теперь вот, после этого научного факта”, если девица говорит, “мол… настроение… грустное [, х]ризантем… хочется… я про себя думаю: “Знаю. Вкручивай. Может, белков не хватает или объелась чего-нибудь””23.

Медицинское и семейное исцеление врачихи в РКМ являет идеальную картину: от покойного больного мужа и опасности собственного заболевания она при магическом посредстве молока переходит к здоровому “сукину сыну с усиками”.

4.  Основы грубого материализма

Всей этой научно-медицинской – “дарвинистской” – натурфилософии зощенковского мира вторит столь же упрощенный “экономизм”. Оригинальное совмещение мотивов обоих типов – рассказ “Папаша” (см. гл. IV), где герой постепенно соглашается платить алименты, но лишь пропорционально сходству с ним ребенка (ср. вычисление веса и стоимости жены с опорой на закон Архимеда в “Продаже” Мопассана). Отсюда разнообразные сходства протягиваются, с одной стороны, к “Няне”, а с другой, к целой серии рассказов об алиментах, например, к “Бабьему счастью” (где женщина выбирает в качестве “законного” отца самого богатого из своих партнеров) и “Расписке”. Кстати, характерная особенность последнего сюжета, роднящая его с РКМ, – тема “доверия/ недоверия/ обмана доверия”. В РКМ она проведена с несколькими вариациями.

Потеряв мужа, врачиха “сначала… легко отнеслась к этому событию. “А-а, думает, ерунда!” [“чрезмерная уверенность”]. А после видит… далеко не ерунда! Женихи по свету не бегают пачками” [“опровержение уверенности”]. Далее она начинает преувеличенно “заботиться о себе” – “усиленно пита[ться]” [“недоверие”, “меры безопасности”]. Услышав о женихе, врачиха говорит: “Если… он интеллигент и женится, то… червонца три я бы дала…” Если же “он не интеллигент”, а “может… крючник [, то з]а что я буду давать пять червонцев?” [“недоверие”]. Но молочница убеждает ее, что он интеллигент и женится [“внушение доверия”]. Молочница сговаривается с мужем о брачной афере [“взаимное доверие в деле обмана доверия”]. Молочница отсылает мужа к врачихе [“чрезмерное доверие”], и он остается там [“обман доверия” первой, “оправдание доверия” второй].

В предыдущих главах уже было рассмотрено центральное место темы “(не)доверия” и ее вариаций в мире Зощенко. Здесь приведу лишь несколько подобных параллелей по этой линии к матримониальной коллизии РКМ.

Герой, отъевшись в браке по расчету, увлекается другой женщиной, но подозревает, что ее желание выйти за него тоже строится на расчете. Чтобы “вскрыть ее… корыстную (!) игру”, он притворяется нищим, но под давлением обстоятельств вынужден жениться, так и не сумев “достоверно узнать про чувство барышни”. В финале он “испытующе смотр[ит] на свою супругу” и “маха[ет] ручкой, предполагая, что без корысти никто никогда и ничего не делает” (СЦ).

В уже цитировавшемся рассказе “Свадебное происшествие” (и одноактной “Свадьбе”)

Герой опасается, что ему “подсунут какое-нибудь дерьмо, потом живи с ним”, кричит: “Это подлог!”, а потом и действительно обнаруживает, что невеста скрывала от него наличие детей; в пьесе герои женятся, в рассказе они уже женаты и разводятся.

А в одном из исторических эпизодов ГК обман брачного доверия принимает трагифарсовый оборот:

Вместо дочери египетский фараон подсовывает персидскому царю Камбизу в качестве жены рабыню. Полюбив ее, а затем узнав об обмане (“Подсудобили барышню!..”), Камбиз казнит жену и разоряет Египет (3: 232-234).

Ранней вариацией на ту же тему является прециозный “Каприз короля” (сходный с РКМ в ряде отношений):

Король объявляет решение “опять жениться”, но на женщине, в которой есть что-нибудь совершенно “новое”24. Никто не удовлетворяет этому условию, включая жену вассала – девственницу. “Король хохочет…: “Вот у меня жена-королева, родная дочь соседа – царя Вальтазара… Не знал ее никогда, как жену. Оттого и жениться вторично хочу… Вальтазар приказал ей – священна ей воля отца, но не мужа””.

Опробуются у Зощенко и брачные испытания доверия с нарочито счастливым концом – вспомним “Рассказ о письме…” и “Испытание”.

Приведенные примеры различных коммерческих, биологических и матримониальных уравнений, так сказать, “материальных расчетов” в широком смысле слова, иллюстрируют своего рода общий “закон сохранения энергии”, иногда формулируемый Зощенко и впрямую, как например, в “Комментариях” к ВМ:

“Человек, который отдает энергию на одно, попросту не может отдать столь же много на другое. Тут арифметически ясно. Тут все дело в пропорции: чем больше отдано на одно, тем меньше остается на другое” (3: 154).

“Наука”, как сказано в другом рассказе, “не имеет права” давать “курскую аномалию в своих законах” (“Научное явление”; см. гл. X).

Однако и само это принципиально материалистическое – атеистическое, просветительское, механицистское, дарвинистское, фрейдистское, павловское – мировоззрение, с недоверчивым, “научным” скепсисом разоблачающее и жульническое “вкручивание (другим)”, и идеалистическое “накручивание (на себя)”25, ставится у Зощенко под сомнение. Оно подается со сказовой ухмылкой, а часто опровергается и сюжетно, вплоть до демонстрации эфемерности самой “материи” – вспомним “Царские сапоги”, где “товар и тот распадаться начал”, и опасения по поводу “слабой тары” в одноименном рассказе.

Изящную манифестацию такого “амбивалентного материализма” и являет РКМ, иронически кончающийся одновременным наказанием “наивного коварства” молочницы и вознаграждением “двойного коварства” монтера и “наивного доверия” врачихи. Общий баланс одновременно и сводится в согласии с законами мировой бухгалтерии, и подрывается – посрамлением молочницы, выступающей в роли главного бухгалтера сюжета.

5.      Анатомия брака26

Поражение расчетливой молочницы, а вместе с ней и всего рационально-просветительского взгляда на жизнь, далеко не случайно. Брак, согласно Зощенко, как и жизнь в целом, непрочен, ненадежен, вызывает недоверие; именно от случайности собственной женитьбы отправляется герой “Страшной ночи” в своих размышлениях о нетвердости мирового порядка. Понятна поэтому и неэффективность операции “расписка” – попытки с помощью разумного и письменно зафиксированного договора, т. е. типично просветительского документа, заранее проконтролировать ход событий 27. А “Свадебное происшествие” заключается следующими размышлениями рассказчика: “Но чего хорошего в браке и зачем к этому стремятся – это прямо трудно понять. Обыкновенно жены изменяют…” и т. д. и т. п.

Ненадежность брака обнаруживается уже на предварительной стадии – в ходе сватовства и женитьбы, которым посвящена большая группа сюжетов. (Другая аналогичная группа – рассказы о взыскании алиментов.)

Бедный герой хочет жениться ради козы, откупается от соперника, почти женится, но его расчет, причем ошибочный, разоблачается, и он вынужден уступить невесту сопернику (“Коза”). Жених на свадьбе не может отличить невесту (“Свадебное происшествие”). Герой хочет жениться, но из-за имущественных или престижных разногласий с родственниками невесты не женится (“Последний барин”; ОЧП). Процесс женитьбы осложняется склоками и недоверием (СЦ). Мать невесты шантажом заставляет героя жениться, но потом брак расстраивается (МС) 28. Немецкий герцог приезжает в Россию жениться, невеста скоропостижно умирает, и он соглашается жениться на ее малолетней сестре (ГК; 3: 229). Вдовцу срочно нужна жена для работы на сенокосе, но невеста оказывается хромой, и он отвозит ее назад (“Жених”). Переход профессора от старой жены к молодой совершается благодаря усилиям свата-сводника (Кашкина), но затем новый брак расстраивается (ВМ).

Непрочность брака – его ироническая “крепковатость” – видна, далее, из того, что в одних случаях супруги связаны лишь общей жилплощадью, а в других теснота, напротив, разводит их.

Жена ссорится с мужем и хочет поселиться отдельно, но вынуждена вернуться (“Нервы”/”Крепкая женщина”; “Семейный купорос”). Муж, недовольный половой и финансовой неверностью жены, разводится с ней, но она остается в той же комнате (“Плохая жена”). Герой женится и заводит семью в ванной комнате, но рождение ребенка и вселение родственников жены заставляют его уехать из города и содержать жену издалека (“Кризис”).

Гротескным заострением “принудительной прочности” является “Рассказ о том, как жена не разрешила мужу умереть” (непосредственно предшествующий РКМ в “Голубой книге”), где перед смертью супруг должен заработать будущей вдове на жизнь (см. гл. IV). Рассказ кончается выводом, одновременно аналогичным и противоположным морали РКМ: “В общем, жадная бабенка, любительница денег, сохранила благодаря своей жадности драгоценную жизнь своему супругу”.

Многочисленны и другие ситуации, обнажающие коммерческую природу брака. Постоянно дебатируется вопрос о том, не по расчету ли заключен тот или иной брак и допустим ли такой взгляд на отношения мужчины и женщины, в особенности – богатого старика и расчетливой молодой женщины 29. Частая тема – попытка одного из супругов, обычно – мужа, извлечь из уже наличного брака некую “сверхсметную выгоду”, ср. рассмотренные в гл. II рассказы “Семейное счастье” и “300%”, а также “Рассказ об имениннице”:

Жалея лошадь, мужик не сажает свою жену-именинницу в телегу, заставляя ее идти по грязи, но за деньги сажает рассказчика, дополнительно повышая цену пропорционально его сочувствию к несчастной женщине (ГК; 368-370; ср. физико-математические пропорции в “Папаше” и в мопассановской “Продаже”).

Своеобразным обращением последнего сюжета – тоже с “получением денег за ‘свою’ женщину у постороннего”, на этот раз за сексуальные услуги и при фиктивности родства, – является рассказ “Отхожий промысел”: проститутка нанимает голодного героя “мужчиной вроде родственника”, а он обжирается за счет клиента. Сходство обоих рассказов с РКМ очевидно 30.

Массированный подрыв брака демонстрируют сюжеты, где на протяжении коротенького рассказа один из супругов меняет несколько партнеров – по финансовым, квартирным, престижным или любовно-сексуальным соображениям. Чаще так ведет себя жена, но есть и обратные случаи31. Еще один знак массовости семейного кризиса – водевильное сплетение множества внебрачных связей32. Сказочный вариант “массовости” в сочетании со “сватовством” являет конкурс “новых” невест в раннем “Капризе короля”.Все же большинство рассказов о брачных неурядицах ограничивается традиционными любовными треугольниками (иногда для иронической симметрии дополненными четвертым участником), компенсируя малое число партнеров количеством перипетий (уходов и возвращений) и гротескностью мотивировок и положений. Подобные РКМ коллизии с одним мужчиной и двумя женщинами, в общем, столь же распространены, как и обратный вариант. Разумеется, мера сходства не сводится к составу треугольника. Важны, например, место рассказчика в фабуле и соотносительная активность/пассивность партнеров; так, в “Черной магии” сам муж решает выгнать бедную жену и искать богатую, а в РКМ, наоборот, инициатива находится в руках первой жены (молочницы). Очерчу некоторые типовые ходы, так или иначе близкие к РКМ.

Прежде всего, это ситуации, где впрямую обсуждается, а часто и осуществляется та или иная форма “передачи женщины в руки другого”, причем этим “другим” часто оказывается сосед, т. е. в буквальном смысле “первый попавшийся” мужчина (“соседство” имеет и более глубокие коннотации, о которых ниже).

Жену нэпмана, вызванного к следователю, ее брат срочно сватает и выдает замуж за соседа в порядке ликвидации всего имущества “арестованного”; тот возвращается в пустой дом (“Спешное дело” и сценический вариант – “Преступление и наказание”). После раскрытия ситуации многостороннего адюльтера обсуждаются возможности пережениться по-новому, но один из участников заявляет, что он “не намерен выдавать [свою жену] за первого встречного” (“Забавное приключение”). Впавший в бедность интеллигент с облегчением принимает уход жены к социально и финансово крепкому соседу (Лю). Не удовлетворяемую старым мужем женщину прохожие принимают за проститутку; она начинает ночью ходить к молодому соседу с бычьей шеей; узнав об этом, муж испытывает прилив половой энергии и возвращает себе жену – на “целую неделю” (“Сосед”; 1994а: 51-54). Попадья уходит к соседу-технику (“Рыбья самка”). Демобилизованный находит жену живущей с его племянником (“Врачевание и психика”). Муж предлагает поклоннику жены “поухаживать” за ней (“Двадцать лет спустя”). Мужчина, которому в связи с предстоящей женитьбой нужно расстаться с надоевшей любовницей, договаривается с приятелем, что ей он скажет, что доктор запретил ему секс, а ему даст ее адрес (“Мещаночка”). Идейный муж некоторое время терпит свидание жены с сослуживцем, но в конце концов вышвыривает его (“Новый человек”). Жена не отпирает мужу, он подозревавет измену, но выясняется, что у нее происходило заседание, а его заодно подвергли розыгрышу-испытанию (“Муж”).

Более или менее аналогичную картину дает “переход мужчины” от одной женщины к другой.

Женатый генерал решает загулять с циркачкой, и вскоре они “сидят у зеркала… будто новобрачные” (“Веселая жизнь”; см. подробнее гл. XV).

Многие из таких адюльтерных ситуаций уже попали в сферу нашего внимания, например, “Пациентка”, где темная жена признает право своего мужа-начальника бросить ее и потому решает выучить “дроби”. Подобные соображения образовательного, престижного и т. п. порядка фигурируют в ряде рассказов (ср. “Рассказ о письме…”), но чаще высмеиваются как либо ошибочные (“Муж”, “Новый человек”), либо все равно сводящиеся к того или иного рода аморальной корысти – вспомним рассказ “Метафизика” (см. гл. IV):

Счастливым соперником рядового служащего, мысленно отстаивающего перед начальником-коммунистом свое моральное право ухаживать за сослуживицей-дворянкой, оказывается сам этот начальник.

Наряду с различными формами корысти (деньгами, жилплощадью, едой, социальным и культурным престижем), не последнюю роль в дестабилизации брака играет у Зощенко секс и шире – физическая “сила/слабость” героя, часто представленная в категориях “живости, зверскости, варварской простоты”, с одной стороны, и “мертвенности, болезненности, интеллигентской хрупкости, увечности”, с другой33. Повторяющийся сюжет состоит в том, что жена изменяет “слабому” с “сильным”, а часто и совсем уходит к нему34, – коллизия, возводимая к автобиографической ситуации соперничества МЗ-ребенка с отцом в ПВС. Одна из вариаций на ту же тему – возвращение с фронта раненого или считавшегося убитым мужа к жене, вышедшей замуж за другого, а иногда и передавшей ему имущество “покойного”: “Врачевание и психика”; “Чертовинка”; “Виктория Казимировна”; а также “Испытание” (см. гл. II), где “увечность” представлена в виде мысленного эксперимента 35. Пример реального осуществления подобного эксперимента, выражающего характерную зощенковскую мечту о безоговорочной “материнской” любви даже к символически и практически кастрированному мужчине, есть в финале “Мишеля Синягина”:

Оставляемая декадентским поэтом провинциальная жена обещает ждать его и принять назад даже “безногим”. Опустившись после революции, он вспоминает об этом, возвращается, и живет при ее новой семье, не претендуя на любовь, а вскоре умирает.

Антагонистом “слабого” героя является “сильный”, с крепкой бычьей шеей, жесткими стоячими усами, кривыми кавалерийскими ногами и крепкой профессией – Кашкин в ВМ, военный телеграфист в “Козе”, техник в “Рыбьей самке”, сосед Яркин в “Людях”. Однако противопоставление это далеко не полярно, напротив, постоянной темой является его амбивалентное снятие путем превращения “слабого” в “сильного”.

Профессор Волосатов решает “поучиться у этого бревна” Кашкина, ощущает в себе новообретенную жестокость, бросает жену, женится на Туле, становится “силачом” и т. п. (ВМ). Старый муж заряжается сексуальным пылом от соседа-любовника жены (“Сосед”). Брошенный и опустившийся герой приобретает черты зверя, убивает собаку и внушает ужас новому супругу жены, но уходит и умирает, сливаясь с природой (Лю). Несмотря на “прогрессивные” идеи, герой в конце концов бьет и изгоняет соперника (“Новый человек”). Хилый, но волевой студент, отстаивая свою честь перед лицом возлюбленной, отвечает на оскорбления силача-водолаза пощечинами, выдерживает побои и выходит победителем (“Рассказ о студенте и водолазе”).

Как видно из последнего примера и некоторых других, “мордобой”, которым в большинстве случаев сопровождается смена партнера 36, иногда обретает положительный ценностный смысл – как физическая инициация “слабого” героя 37. Это естественно, ибо мотив “мордобоя” является не простым отражением “некультурности” окружающих, а выражает ясно выявленный в ПВС страх перед насилием, карающим притязания на женщину, и стремление так или иначе этот страх преодолеть.

Амбивалентность метаморфозы “(сексуально) слабый – сильный” иногда проявляется в ее воображаемом статусе.

Рассказчик призывается женой или сам решает усилить питание и заняться спортом, чтобы вернуть себе женскую любовь, но безуспешно (“Опасные связи”; “Мелкий случай…” в ГК-Л). Уход мужа к образованной женщине дан как плод ревнивого воображения его неграмотной жены, стимулированного тщательным подстриганием им своих усиков (“Рассказ о письме…”) 38.

Краткий курс зощенковской анатомии брака уместно закончить “Последним рассказом, под лозунгом “Счастливый путь””, завершающим раздел “Деньги” в ГК.

Красавец-инженер женится на “малоинтересной” богачке, “чудно живет… думает: “Вот так устроился!”… заводит разные флирты и романы”, в частности, с “какой-то невероятной красавицей”, с которой кутит за счет жены. От супружеских обязанностей он уклоняется, подкупив врача, чтобы тот засвидетельствовал его “поганое” здоровье. Жена застает его в ресторане с дамой, обнаруживает письма от его любовниц, и они расходятся. Он опять женится на богатой, а она выходит за соседа, который тоже пробует притвориться больным, но под угрозой развода “поправляется”.

Здесь эффектно совмещены почти все возможные материальные – коммерческие, жилищные, гастрономические, сексуальные и медицинские 39 – аспекты семейной жизни, а также мотивы коварства и обманутого доверия и панорама множественных любовных связей.

6. Монтер с усиками и проблема авторской маски

Третий член брачного треугольника предстает типичным зощенковским персонажем, готовым “пятьдесят рублей взять за ни за что” и обмануть сначала одну женщину, а потом другую, поскольку ему так “интересней получается”. В каком смысле “интересней”, остается непроясненным, так что можно предположить совокупное действие всех достоинств врачихи – экономических (“квартира, обстановка, деньжата”), социальных (“дама интеллигентная”, доктор) и биологических (“не такое уж мурло”; “здоровье… выдающееся”). К ним следует добавить специфически зощенковские факторы – комплексы отнимаемой груди, любви к медицине, повзросления и т. п., чем до известной степени подрывается дистанция между автором рассказа и его героями. Действительно, в фигуре “известного трепача с усиками” проглядывают автопортретные черты.

Как и у обеих героинь рассказа, знаменательна, хотя опять-таки не в сугубо фабульном плане, его профессия. Интеллигентный монтер – одна из характерных масок Зощенко: таковы по-своему рыцарственный заглавный герой рассказа “Монтер” и “скромн[ая] роль лаборанта и осветителя”, отводимая себе рассказчиком ГК “в общем спектакле жизни”40. Правда, в РКМ “осветительство” не использовано вовсе, а “интеллигентность” монтера (в частности, двусмысленное сродство “этого известного трепача” с искусством слова), – лишь минимально и с иронией. Зато его матримониальное поведение, стоящее в центре сюжета, находит себе, как мы видели, множество параллелей в художественных текстах Зощенко и далее в автобиографических и мемуарных свидетельствах о нем самом. Проводить подобные аналогии следует, разумеется, с осторожностью, учитывая скудость и косвенность имеющихся сведений, особенно сведений интимного порядка, проблематичность использования такого квази-документального текста, как ПВС, и гадательность психологических мостиков, перебрасываемых между фрагментарными данными. Попробую, тем не менее, выложить общеизвестные мелкие случаи из личной жизни МЗ в некую цельную мозаику.

МЗ растет обидчивым, недоверчивым и инфантильно-женственным ребенком в семье с восемью детьми – число, которое он в соответствующих текстах замалчивает, ограничиваясь упоминаниями об одной или двух сестрах. Дети борются друг с другом за еду, подарки и внимание родителей, бабушек и дедушек 41, а мать – за любовь живущего отдельно и изменяющего ей мужа. Однажды она берет МЗ в мастерскую к отцу, чтобы с его помощью наладить отношения, а затем обвиняет его же в том, что он помешал полному примирению (= возобновлению половой близости). Травматическое позднее отнятие от груди и другие детские травмы создают у МЗ амбивалентное отношение к груди, молоку, еде, сестре, матери, женщинам, сексу.

Уже в детстве МЗ становится объектом сватовства со стороны более развитой девочки. Посещая приятеля, он обнаруживает, что интересуется не столько им, сколько двумя его сестрами. В отрочестве и юности его влечет к нескольким сексуально инициативным женщинам, в том числе замужним и проституткам, но он отвергает их. Отвергает/упускает он и девушку (Надю В. из ПВС), которая останется главной любовью его жизни; она выходит замуж и эмигрирует, но МЗ неоднократно вспоминает о ней, посещает места их встреч, и держит на столе ее фотографию. (Однако, когда в 1957 г. Надя приезжает с визитом из-за границы, МЗ реагирует разочарованно и раздраженно, найдя ее шумной, резковатой, взбалмошной, и при ее очередном посещении даже не выходит к ней, сославшись на нездоровье.)42 МЗ знакомится с циркачкой, которой помогает получить отступные деньги от женатого любовника и с которой полу-охотно живет некоторое время 43. МЗ отвергает сватаемую ему богатую невесту, а также предложение любовницы-француженки, зовущей его с собой в эмиграцию. Роман с будущей женой (В. В. Кербиц-Кербицкой, в замужестве Зощенко, далее – ВЗ) длится несколько лет, с долгими разлуками и через посредство декадентско-ницшеанских писем, мало отличающихся от ранних художественных опытов МЗ, посвященных утонченно циничной любви-ненависти к женщине 44. Брак заключается вскоре после смерти матери МЗ и (согласно ВЗ) его повторного сватовства или (согласно МЗ) по предложению ВЗ, которое МЗ принимает с трезвостью отчаяния; в тот же день он изменяет ВЗ, пойдя провожать ее подругу (повидимому, Л. П. [“Агути”] Миклашевскую) 45.

В браке МЗ и ВЗ, подобно родителям МЗ, живут иногда врозь, причем то один, то другой настаивает на предпочтительности свободного брака и периоды любовной близости сменяются полным отчуждением; жизнь врозь МЗ иногда мотивирует тем, что крики ребенка мешают его работе, иногда тем, что жена – “старая баба”, которая ему надоела, и как правило, – шумной атмосферой гостей, игр и “концертиков” у жены 46. Даже в одной квартире они живут как бы раздельно, причем комната МЗ обставлена по-спартански, а комната ВЗ поражает своей пошлой роскошью. Саму ВЗ (“мадам”) многие описывают как немыслимую экзальтированную даму в шляпках; судя по фотографиям, ВЗ – красавица в духе актрис раннего немого кино. Ее аристократические и интеллигентские претензии включают и позднейшее заявление, что МЗ погубил ее литературный талант. МЗ настаивает на своем “праве на обед” дома, но его никогда не видят с ВЗ, в ее присутствии он делает “страшные глаза”, “каменеет” и просит третьих лиц убедить ее уехать на дачу, оставив его на попечении другой женщины 47.

МЗ ведет интенсивную внебрачную жизнь, а когда она ослабевает, специально отмечает это в письмах к женщинам. Комната его друга и соседа М. Слонимского в Доме Искусств часто используется его друзьями для самых рискованных ситуаций. В разные периоды совместной жизни ВЗ отмечает в своих записях несколько известных ей романов, часто одновременных, включая такие, когда, по словам МЗ, некая знакомая (Надежда Брильянщикова – предположительно, Аля из ПВС) нужна ему только 2 часа в неделю – для физического отвлечения; повидимому, в 1926 году был у МЗ и короткий роман с М. Шагинян. МЗ дружит больше с женами своих друзей и коллег, чем с ними самими; он с удовольствием принимает заботу сразу двух таких подруг и за столом сидит между ними; в то же время сам он производит “женственное”, а также “полудетское”, впечатление. Он говорит дамам банальные комплименты, водит их в дорогие рестораны, возит на острова; ухаживая за знаменитой “роковой” редакторшей (Л. Чаловой – ЛЧ), которой эффектно приносит на работу ананас; “чуть не записывается (!)” с бойкой начинающей писательницей, но вовремя вспоминает, что уже женат. Молодую любовницу МЗ учит любой ценой скрывать свои романы от мужа. МЗ любит Вертинского, в частности, песенку “Жена” (где муж предлагает жене терпеть его измены, понимая, что их “жизнь уж больше не поправится,” – в память о том, что “в ней была весна”) 48.

МЗ часто заводит романы на юге и в Москве. Женщины, близко знающие Зощенко, жалуются на его трудный характер; многие отмечают его постоянную отгороженность от окружающего. У ВЗ тоже возникают внебрачные связи, причем МЗ то претендует на верность жены и устраивает сцены ревности (однажды – по поводу поздно засидевшегося у нее ВЗ мужчины!), то предоставляет ей известную свободу. Измены и скандалы регулярно сменяются возобновлением близости между супругами и рассказами МЗ о его последних романах. ВЗ констатирует отсутствие у МЗ “страха женщины” (из ПВС) в отношениях с ней. Иногда МЗ знакомится со своими дамами в обществе их мужей (одна мемуаристка помнит его с детства как ухаживавшего за женой дяди), а в дальнейшем, после окончания романов, обедает или живет в гостях у бывших любовниц и их новых мужей. Нередко МЗ вступает в связи с женщинами, у которых есть и муж, и другой любовник, а то и несколько. Мемуаристы затрудняются определить, какого сорта женщин любит МЗ, но, повидимому, это в основном женщины для адюльтера, иногда яркие до дикости, но не претендующие на супружескую роль; он относится к ним с чуть ли не врачебным участием, а потом вставляет их реплики в свои рассказы; от серьезных связей с ними он застрахован своим статусом женатого человека 49.

Тем не менее, по крайней мере в двух случаях происходит переход любовницы на роль квази-жены и кормящей матери. В эвакуацию из осажденного Ленинграда МЗ выезжает без ВЗ и зовет ее к себе в крайне двусмысленных выражениях 50. Ее заменяет вызванная им туда (вместе с ее матерью и сестрой с дочкой) “роковая” ЛЧ. В Алма-Ате они живут порознь, но на нее ложится задача обеспечить практически голодающего МЗ питанием. Именно в это время МЗ отчужденно описывает в ПВС историю своей женитьбы на ВЗ, что вскоре вызывает возмущенные протесты ВЗ. В дальнейшем, узнав о сожительстве МЗ с ЛЧ в эвакуации, ВЗ горько упрекает его, тем более, что он в свое оправдание он холодно указывает на невозможность двухлетней жизни без женщины (в то время как она, живя в блокадном Ленинграде, отвергала ухаживания близкого человека) 51. Далее МЗ и ЛЧ проводят некоторое время вместе в Москве, потом он возвращается в Ленинград к ВЗ, а когда ЛЧ переезжает к родителям туда же, а в дальнейшем выходит замуж, МЗ иногда обедает у нее по воскресеньям. Позднее в Ленинграде МЗ регулярно кормит другая интимно близкая ему женщина (Марина Мухранская – ММ), ибо только у нее и в обществе ее сына он оказывается способен принимать пищу. При этом он то отправляет ВЗ на дачу, то и сам присоединяется к ней. Связь МЗ и ММ, афишируемая ММ и хорошо известная в писательском доме, где проживают все трое, вызывает частые сцены ревности со стороны ВЗ, сопровождающиеся разговорами о разводе, претензиями ВЗ, что МЗ дает ей недостаточно денег на хозяйство, ответными жалобами МЗ на попытки контроля с ее стороны, а также на ее систематическое нежелание поступить на службу и зарабатывать; ВЗ подозревает ММ в корыстных планах женить МЗ на себе; расчет усматривает она и в его привязанности к ММ, располагающей продовольственными карточками. Несмотря на взаимные, а иногда и трехсторонние, претензии, скандалы (дело доходит до подозрений МЗ, что ВЗ хочет его отравить, нецензурной брани и рукоприкладства) и обвинения ВЗ по адресу МЗ в систематической лжи, скрытности и недоверии к ней, а также в создании гаремной ситуации (включающей ЛЧ, ММ, ВЗ, а также своего рода тезку ВЗ – В. В. Зенькович), чего МЗ не отрицает и с чем ВЗ отчасти мирится (Зенькович ей симпатична), супружеская близость периодически возвращается, иногда благодаря ревнивым подозрениям МЗ. Тем не менее, в момент откровенности МЗ признается жене друга (И. Слонимской): “Несмотря на жену, сына, внука и Маришу [ММ], я плохо устроил (!) свою жизнь. Мне нужна была добрая женщина, которая бы меня жалела” 52.

Помимо спорадических взаимных денежных претензий (иногда обостряемых вмешательством сестры МЗ Веры, по мнению ВЗ, восстанавливающей его против жены), вокруг романов МЗ не возникает квартирных или финансовых тяжб или исков об алиментах, за исключением одного – в результате обмана женщины человеком, выдавшим себя за МЗ. Можно, однако, предполагать у МЗ постоянные опасения такого рода (откуда серия рассказов об алиментщиках). Когда подобный иск грозит его сыну, избалованному щедростью отца, именно МЗ добивается признания незаконного ребенка и обеспечивает материальную поддержку. Источником благополучия всей семьи являются литературные заработки МЗ, когда же они резко падают в 1946 году, значительные суммы выручаются за лишнюю жилплощадь (путем обмена с доплатой), часть дачи и дорогую обстановку ВЗ 53.

Боязнь старения появляется у МЗ еще в молодости 54, затем этот комплекс усугубляют отравление газами на войне и связанная с ним болезнь сердца, а также невротические депрессии, приступы отвращения к еде, боязнь нищеты и т. п. МЗ периодически ищет и находит магические формулы самолечения. ВМ и ПВС отражают (а мемуаристы подтверждают) эти эксперименты по “научному” управлению организмом, преодолению “слабости” путем превращения в “здорового”, иной раз даже опасного “варвара”, и “разумному” контролю над “варварством”. По иронии судьбы, МЗ не доживает до настоящей старости (“хотя бы до 70 лет”, как он осторожно планировал в ВМ), умерев в возрасте 64 лет от болезни сердца, депрессии и анорексии, усугубленных (если не вызванных) официальными преследованиями 55.

Любовь к медицине уживается у МЗ с недоверием к ней – он боится врачей и не дается им, отсюда упор на самолечение. Вообще, МЗ совмещает доверчивость с подозрительностью и превентивными мерами – вспомним посылку “проверочного” письма самому себе в Ялту 56. Недоверчивость порождает скрытность (ср. заповедь о сокрытии романов) и непроницаемые маски, в частности, маску здорового человека. Так, вынужденный из-за болезни сердца устраивать в ходьбе передышки, а тяжелый чемодан отдать спутнице (ЛЧ), МЗ просит ее притвориться в одном случае, что она идет отдельно, а в другом, что они случайно встретились и остановились поговорить 57. Можно предположить и более сложные маски и спектакли в семейной жизни, в частности, использование нездоровья в качестве оправдания неверности (подтверждаемое ВЗ) 58.

В этом очерке личной жизни МЗ явственно проступают многие черты намеченной выше зощенковской анатомии брака, и в результате монтер с усиками предстает не столь уж чуждым своему создателю. С МЗ монтера в особенности роднят следующие мотивы:

– “сватовство”/ “двоеженство”: монтер подвергается вниманию двух женщин, сватовству и брачному испытанию и с успехом, хотя сначала и с некоторой пассивностью, выдерживает его;

– “оздоровление”: монтер совмещает в себе физическую силу и красоту зощенковских “варваров” с интеллигентностью и любовью к медицине;

– “устройство” в жизни: монтер совмещает “арапство” и донжуанство с инфантильной потребностью в женском внимании и заботе.

Что скорее отсутствует в личной жизни МЗ/Зощенко, это характерное для его героев агрессивное материальное жульничество. Вернее, оно у него представлено, но в смягченном, обращенном или редуцированном виде: в форме “ожидания жульничества от окружающих” (именно такова глубинная связь между “недоверием” и “коварством”); в сублимированной форме “любовного жульничества”; и в трансформации последнего в попытки финансового контроля над женой и (если принимать точку зрения ВЗ) в элементы расчета во взаимоотношениях с ММ. Эти символические обращения и подмены в высшей степени характерны для Зощенко, в мире которого столь важное место занимает принцип сохранения, передачи и, так сказать, индуцирования энергии. “Эквивалентный пересчет” родства на деньги, денег на любовь, любви на еду, еды на здоровье, здоровья на секс, секса на деньги и т. д. стоит за такой, например, сеткой соответствий:

Няня гуляет с ребенком и просит под него милостыню (ГК). – Мать берет МЗ к чиновнику, чтобы под него выхлопотать пенсию, и он чувствует себя нищим (ПВС). – Мать берет МЗ с собой, чтобы под него добиться любви мужа, а МЗ объявляет лишним (ПВС). – МЗ составляет от имени чужой содержанки вымогательское письмо, под которое она получает деньги, а он ее любовь (ПВС, “Эльвира”). – Муж повышает цену на подвоз рассказчика в телеге под его сочувствие хлюпающей по грязи жене (“Рассказ об имениннице”). – Проститутка нанимает рассказчика родственником, чтобы под него набить себе цену, а он под нее объедается (“Отхожий промысел”). – Аристократ обхаживает и щедро оплачивает рабочих, так как только около них у него развивается нормальный аппетит (“Барон Некс”). – МЗ ест за компанию с сыном любовницы (Мухранская: 477). – Старый муж вновь обретает потенцию около измен жены с соседом (“Сосед”) 59.

В этом свете постоянное денежное, квартирное и прочее “мещанское” арапство зощенковских героев естественно трактовать не только как жанровую дань фельетониста обличительной тематике и технике комического, но и как трансформированное претворение выстраданных идиосинкратических мотивов. Говоря попросту, монтер, “этот известный трепач с усиками”, и есть, за вычетом его желания “пятьдесят рублей взять за ни за что”, alterego автора, который дает ему с упехом осуществить собственную напрасную мечту “устроиться” в жизни.

Известна болезненная реакция Зощенко на совет Чуковского “вышелушить” автобиографические миниатюры “из общего текста” ПВС.

““Как вы сказали? Вы-ше-лу-шить?” – спросил он обиженным тоном, и губы его неприязненно сжались… Но я и сейчас остаюсь при своем. Эти краткие новеллы как произведения искусства для меня гораздо дороже… [чем н]аучно-философская часть [книги]… Проповедник… взял верх над художником – знакомая судьба типичных русских талантов, начиная с Гоголя и Толстого” (Чуковский 1990: 80).

Обиду Зощенко Чуковский связывал с его настоянием на учительной серьезности своего творчества, однако ее механизм мог быть более сложным. Эволюция зощенковского стиля шла к постепенному “выпрямлению” авторского слова: от эстетских ранних опытов через “народный” синебрюховский сказ к обобщенной сказовой манере классического периода, затем к двойственному – то ироничному, то серьезному – голосу повествователя ВМ и ГК и, наконец, к совершенно, казалось бы, добросовестному автопсихоанализу ПВС 60. Параллельно обнажалась и автобиографичность фабульного материала, достигшая в ПВС своего предела. Тем важнее, надо полагать, был для Зощенко тот слой “научно-исследовательского” дискурса, который один отделял теперь его авторскую позицию от прямого эксгибиционизма. Известно, что Зощенко и справедливо опасался подобных обвинений, и подспудно желал бросить обществу этот вызов 61.

Замысел ПВС возник задолго до окончания повести (1943 г.) – возможно, еще в 1922 году (Чудакова: 178-179). В 1935 г. Зощенко объявил, что “почти весь материал уже собран” (Долинский: 70), но можно полагать, что набор личных воспоминаний был у Зощенко наготове всегда, собственно же работа состояла главным образом в его “организации и изложении” (Скэттон: 209) – создании той интеллектуальной конструкции, которая свела бы отдельные интимные эпизоды в связный текст и послужила оправданием для их шокирующего обнародования. Предложение “вышелушить” их могло быть особенно обидным именно потому, что Чуковский невольно разгадал сокровенное желание автора заголиться, в котором тот стеснялся признаться даже самому себе, продолжая и в ПВС двусмысленно “играть в доктора”.