Здесь собраны этюды в различных жанрах, но с общей претензией на краткость и читабельность. Многие из них нарушают границу, когда-то очень мне дорогую, между “наукой” и “литературой”, — в порядке дискурсивной вольности, дарованной нам постмодерном. Разумеется, пустившись на волю волн, автор лишает себя академических гарантий и может рассчитывать только на собственную находчивость.
Если “инвенции” возвести (через голову Баха) к латыни, то как раз и получим “находку, открытие, изобретение, сочинение”. К находкам и открытиям литературоведение стремилось всегда, сочинительство же оставляло изучаемым авторам. Процент выдумки в предлагаемых эссе разный. Недовольство принятыми способами изложения и желание их так или иначе украсить, спародировать или подорвать диктуется не одной эстетической игрой в обновление формы, но и стремлением сказать что-то, чего иначе не выскажешь.
Претензия быть читаемым основана на более дерзкой — читать в душе у автора. В случае удачи можно рассчитывать не просто на еще одно прочтение, а на буквальную расшифровку, верность которой удостоверяется самим объектом разгадывания.
Десять лет назад я написал о своеобразном “коллаборационизме” пастернаковского отрывка 1931 года “Мне хочется домой, в огромность … ” — о типовых ходах “поддачи соблазну” быть заодно с правопорядком и одновременного “саботажа” этой “поддачи” (Жолковский А. К. Механизмы второго рождения // Синтаксис, 14 (1985), с. 77-97; http://imwerden.de/pdf/syntaxis_14.pdf).
Один из ходов — .. “”опора на традицию, выдача нового за привычное старое””, но “”приятие нового” происходит в компромиссных, а не крайних формах … не [на] “классовой” основе”. Стихотворение представляет “попытку поэта “продать” — читателю, а главное, самому себе — … малопривлекательную упряжь социализма… Подобно тому, как цыганка сначала завоевывает доверие клиента, угадав его прошлое, и лишь затем переходит к предсказанию будущего, путь в строящееся, новое, чужое прокладывается через домашнее, привычное, знакомое — … через картины московского быта и пейзажа… [Г]русть, наводимая собственной квартирой, это грусть “своя”, приемлемая, даже сладкая… [П]оследовательность совершенно привычных картин… усыпляет бдительность читателя”.
Это были довольно нахальные — по тону и по существу выдумки о не особенно почтенных творческих стратегиях покойного поэта, окруженного атмосферой диссидентской святости. Никто мне не возражал, ответом на неприличие было молчание. Но “инвенция” подтвердилась — скрытые мотивы были вычитаны из текста правильно, почти дословно.
Вот что, оказывается, писал Пастернак Федину 6 декабря 1928 г. (т. е. за три года до “Второго рождения”), по поводу другого своего “приспособленческого” сочинения:
“Когда я писал “1905 год”, то на эту относительную пошлятину я шел сознательно из добровольной идеальной сделки со временем. Мне хотелось втереть очки себе самому и читателю и линии историографической преемственности… дать в неразрывно сосватанном виде то… ссора чего возведена чyть ли не в главную заслугу эпохи… связать то, что… прирожденно-дорого мне… с тем, что мне чуждо, для того, чтобы, поклоняясь своим догматам, современник был вынужден, того не замечая, принять и мои идеалы”.
Письмо было впервые опубликовано в 1990 году (см. Пастернак 1989-1992, т. 5, с. 624). Если бы я прочитал его заранее (или оказался еще “изобретательнее”), я бы яснее выписал и диалогическую изнанку эзоповой стратегии Пастернака — подсунуть новому читателю “свои идеалы”… Но, в общем, ознакомившись с этим авторским признанием постфактум, я чувствую себя, выражаясь по-мандельштамовски, не ограбленным, а только что всего переогромленным. Дело не в хвастовстве, а в том, что “инвенционизм” в принципе может вознаграждаться, хотя успех никак не гapaнтирован, не говоря уже об исключительности ретроспективного подтверждения пророчеств, “предсказываемых назад”.
Книга разделена на три части. В первой речь идет о прозе (от Достоевского и Чернышевского до Зощенко и Лимонова), во второй — о поэзии (Пастернак, Маяковский) и минимальных формах (остроте Рассела и непристойной русской поговорке); статья № 7 “Les mots: rélire” сочетает то и другое. В третью часть включены очерки в еще более вольных жанрах (воспоминаний и литературных портретов), расположенные в порядке возрастания вольности. Обрамлением всей этой композиции служат научно-исповедальная статья в начале и металитературный рассказ в конце.
Шестнадцать предлагаемых читателю опусов были написаны в разное время, и в их осовременивании я ограничился отдельными комментариями в постскриптах и Примечаниях. От последних, к сожалению, отказаться в большинстве случаев не удалось, — как и от пользования терминами-конструктами, каковые для ясности помечаются угловыми кавычками. В простыe кавычки берутся, как всегда, цитаты, часто выделяемые и отступами, короткие стихотворные куски идут курсивом, а пересказы сюжетов даются с отступом, но без кавычек.