О книге А. Жолковского и Ю. Щеглова “Мир автора и структура текста”. Статьи о русской литературе.
Сергей Довлатов
В издательстве “Эрмитаж”, штат Нью-Джерси, специализирующемся в основном на русских книгах, вышла недавно фундаментальная теоретическая работа двух профессоров-славистов, эмигрантов из Советского Союза — Александра Жолковского и Юрия Щеглова “Мир автора и структура текста” с подзаголовком “Статьи о русской литературе”.
Должен заметить, что в общем потоке эмигрантской книжной продукции особое, в каком-то смысле двойственное место занимают труды бывших советских филологов, осевших, так сказать, в западных университетах — Синявского, Эткинда, Игоря Смирнова, Льва Лосева и в том числе — Жолковского и Щеглова. Публикуясь в западных научных журналах, издавая свои книги на нескольких языках, эти ученые обогащают — одновременно — как западную славистику, так и русскую культуру. Работы Жолковского и Щеглова в этом отношении служат ярким убедительным примером.
В книге два раздела, две части — “О прозе” И “О поэзии”. В каждом из разделов пять статей: о Чехове, о Зощенко, об Ильфе с Петровым, о Булгакове, об Аксенове, об Ахматовой, Мандельштаме, Пастернаке, Окуджаве и Маяковском. Иногда разговор ведется в связи с одним из произведений каждого из этих авторов, чаще в поле зрения исследователей оказывается творчество того или иного автора — в целом, но рассматриваемое под особым углом зрения, в ракурсе поставленной задачи. Задача же сводится к следующему: сделать углубленный анализ текста, с алгебрической точностью и хладнокровием исследовать так называемые художественные особенности, приемы, образы, детали, метафорические тонкости, языковые нюансы, и на этом основании придти к убедительным выводам относительно авторских намерений – явных и тайных, относительно его поэтического мира, его взаимоотношений с пером и бумагой, сознательных и бессознательных расхождений с властями и эпохой, реализованных и подавленных душевных наклонностей, относительно его нравственных преимуществ, уступок, достижений и пробелов. Анализ художественной структуры подчас дает исследователю возможность судить не только о том, что хотел сказать автор, но и о том, что он пытался скрыть, о чем умалчивал и за что не хотел бы нести никакой ответственности,
Таким образом, и Щеглов, и Жолковский принадлежат к одному из течений в современной филологии — структурализму, который в свою очередь является мощным и плодотворным отголоском так называемой “формальной школы”, связанной с именами молодого Шкловского, Эйхенбаума, Тынянова.
При этом работа Жолковского и Щеглова отличается от традиционных структуралистских исследований если не по сути, то по стилю, я бы сказал — своим демократизмом, относительной доступностью, сдержанностью в терминологии, обращением к широко популярным материалам, а главное — установкой на равные и активные взимоотношения с читателем. Как и другие талантливые структуралисты, Жолковский и Щеглов являются в каком-то смысле последователями Сальери, “поверившего алгеброй гармонию”, и в то же время поклонниками Моцарта, видящими в авторе, писателе, творце (по выражению Жолковского) “носителя мистических способностей”, “божественную машину убедительного воплощения тем”. Иными словами, структуралисты убеждают нас в том, что между фигурой автора с его замыслами и плоскостью текста располагается довольно широкое пространство, исчерченное силовыми линиями всевозможных ассоциаций, намеков, умолчаний, профессиональных хитростей, зашифрованных чувствований и расшифрованных знаков…
В разделе “О прозе” есть статья Жолковского, посвященная творчеству Василия Аксенова, точнее — его рассказу “Победа”, опубликованному в свое время журналом “Юность”. Напомню в двух словах содержание аксеновского рассказа. Безымянный железнодорожный пассажир, обозначенный вытатуированными на его руке инициалами “ГО”, узнает в своем попутчике знаменитого гроссмейстера и предлагает ему сыграть в шахматы. Гроссмейстер нехотя соглашается, через некоторое время легко выигрывает, но ГО не замечает мата и в свою очередь, то есть, уже будучи побежденным, объявляет шах и мат гроссмейстеру. ГО — пошляк и ничтожество, обобщенный тип “рядового советского человека”или “простого рабочего парня”, гроссмейстер — интеллигент, тонкая изысканная натура, западник, неповторимая индивидуальность. Для ГО шахматы — развлечение, игра, забава, для гроссмейстера — модель таинственной, страшной и прекрасной жизни. Каким же представляется смысл этого рассказа нормальному, рядовому, пускай даже тонкому и вдумчивому читателю, такому, например, как мы с вами? Перед нами рассказ о внутреннем торжестве при внешнем поражении, о самоустранении из мира пошлости и гнили, о нежелании “метать бисер перед свиньями”, о выходе из игры как из сферы социального обращения, о непротивлении злу, о пассивности как социальной позиции, и так далее.
А теперь обратимся к статье Жолковского. Сразу же оговорюсь, что общий смысл рассказа Жолковский воспринимает примерно так же, как и мы, разве что точнее его формулирует. Но при этом в своей статье Жолковский протягивает от старта авторского замысла к финишу опубликованного текста огромное количество переплетающихся смысловых и стилистических нитей, связанных с самыми неожиданными сопоставлениями, догадками и скрытыми эмблемами. Жолковский доказывает, что рассказ “Победа” перекликается с двумя романами Набокова (“Защита Лужина” и “Приглашение на казнь”), а также с “Шахматной новеллой” Цвейга. Например, во всех четырех случаях мы наблюдаем единство метафор: проекция шахматных ходов на реальность, или, скажем, подчеркнутые аналогии между шахматами и музыкой.
Жолковский демонстрирует нам, как на всем протяжении рассказа “Победа” действует система контрастов, символически закрепленная в черно-белой геометрии шахматной доски, контрастов между героями, а значит, и двумя мирами — на языковом, духовном, социальном и физиологическом уровне. Жолковский вскрывает подспудные темы, намеченные в рассказе, уводящие нас далеко от железнодорожного купе и шахматной доски — вплоть до воспоминаний о детстве, об ужасах войны и концентрационных лагерях. Жолковский убеждает нас в том, что глубинный смысл рассказа сводится к противоборству добра и зла, и более того — к исключительно важному аспекту этой проблемы: к попытке зла вынудить добро говорить на одном с ним языке (вспомним несуразную строчку Евтушенко: “Добро должно быть с кулаками”), заговорить, повторяю, на одном языке со злом, а значит, встать с ним на одну доску и полностью себя дискредитировать…
В короткой рецензии я не могу детально изложить содержание даже одной статьи из книги Жолковского и Щеглова “Мир автора и структура текста”. Ограничусь — единственным техническим примером все из той же статьи Жолковского об Аксенове. В рассказе “Победа” есть одна сознательно допущенная неясность: читатель не знает, сделал ли гроссмейстер мат своему партнеру или только увидел и зафиксировал подобную возможность. Вот это место:
“Логично, как баховская кода, наступил мат черным. Матовая ситуация тускло и красиво засветилась, завершенная, как яйцо…”
При всем изяществе этой фразы, для рядового читателя она могла бы остаться проходной. А теперь послушаем, как интерпретирует ее структуралист Жолковский:
“Яйцо — естественный символ простоты, завершенности и одновременно загадочности, скрытого внутреннего богатства. Тусклое свечение (как при подсвечивании яиц для проверки на свежесть) подчеркивает элемент сокрытия, полупрозрачности. Чем же —пишет Жолковский — мотивировано сравнение мата с тусклым яйцом? Соединительным звеном служит каламбурная неоднозначность слова “матовая”, выступающего сразу в двух значениях: 1. “относящийся к мату” (в шахматах). 2 “полупрозрачный, непрозрачный как “матовая” лампочка”.
Так — продолжает Жолковский — в кульминации рассказа снова, на этот раз способами поэтического языка, проводятся темы артистизма, богатства и сокрытия, неявности, амбивалентности. Можно сказать — заканчивает Жолковский — что средства сюжетной и языковой неоднозначности объединяют свои усилия для того, чтобы непосредственно осуществить разделение читателей на “массу”, подобно ГО не замечающую каламбура и поставленного мата, и “посвященных”, подобно гроссмейстеру видящих все…”.
Могу добавить, что читая книгу Жолковского и Щеглова, ты ощущаешь, как нарастает твоя художественная проницательность, расширяются горизонты, и ты, рядовой читатель, делаешь шаг в сторону тех самых “посвященных”, о которых с уважением и любовью писали и Аксенов, и Жолковский со Щегловым.