Я рад приветствовать гостеприимных хозяев и всех собравшихся. Не в последнюю очередь – организаторов и жюри премии, которые заметили мою статью о “Сахарнице” Александра Кушнера, чему я обязан своим здесь присутствием.
Самого Кушнера тут нет, но он – представитель того же поэтического поколения, что Белла Ахмадулина, героиня и покровительница нашего празднества. Я тоже из этого постепенно становящегося доисторическим поколения: я на год моложе Кушнера и сверстник Ахмадулиной.
Пускаюсь в эту занимательную хронологию потому, что для литературоведа быть современником изучаемого автора – совершенно особое дело. Писать о Кушнере, задавая ему вопросы, получая и учитывая его ответы, а иногда удивляя его чем-то, о чем он сам не подозревал, но что он радостно подтверждает, – было переживанием, редко доступным людям нашей профессии. Ведь сколько ни разгадывай тайны мастерства Пастернака, Пушкина, Данте или Горация, одобрительных кивков от них не дождешься.
Об Ахмадулиной у меня статей нет, хотя ее стихи я, как и все наше поколение, полюбил смолоду. Но один интересный опыт взаимодействия литературоведа в моем лице с живым поэтом в ее имел место, и о нем стоит рассказать.
Чтение ею собственных стихов — а читала она завораживающе — можно было иногда слышать по радио, наблюдать по телевизору и даже в кино. Я же впервые непосредственно видел и слышал ее впервые в 1955-м году, когда они с Евгением Евтушенко приехали выступать к нам, студентам филологического факультета МГУ.
Но знаком я с ней не был.
Личной встречи мне пришлось дожидаться более тридцати лет. Я уже довольно долгое время жил в эмиграции, в Калифорнии, когда они с Борисом Мессерером одними из первых после начала перестройки, в 1987 г., приехали в Америку и провели неделю в Лос-Анджелесе.
Члены нашего небольшого интеллигентского кружка почти в одном и том же составе по очереди принимали ее у себя, так что я мог наблюдать ее довольно близко. А впереди ожидалось ее сольное выступление перед массовой русскоязычной аудиторией.
Первая встреча произошла в доме общей знакомой, Алёны, — падчерицы писателя Василия Аксенова, который был давним другом Ахмадулиной, а тогда тоже эмигрантом, — у которой Белла с Борисом остановились. Я отрекомендовался Белле Ахатовне давним ее почитателем, преподающим в местном университете русскую литературу, то есть, подразумевалось, представителем ненавистной ей профессии – литературоведов.
Увы, всем нам, членам этой корпорации, памятны хрестоматийные строки Ахмадулиной:
Я <…> опишу одну из сред,
когда меня позвал к обеду
сосед-литературовед <…>
Он обещал мне, что наука,
известная его уму,
откроет мне, какая мука
угодна сердцу моему.
С улыбкой грусти и привета
открыла дверь в тепло и свет
жена литературоведа,
сама литературовед <…>
Литературой мы дышали,
пока хозяин вел нас в зал
и говорил о Мандельштаме,
Цветаеву он также знал <…>
Он, сокрушаясь бесполезно,
стал разум мой учить уму,
и я ответила любезно:
“Потом, мой друг, когда умру,
вы мне успеете ответить.
Но как же мне с собою быть?
Ведь перед тем, как мною ведать,
вам следует меня убить”.
(“Как долго я не высыпалась…”)
Разговор зашел о статье об Ахмадулиной, присланной Аксеновым из Вашингтона и появившейся в русскоязычной лос-анджелесской “Панораме”. Газету принесли, Борис стал читать.
Панегирик был написан с обычным аксеновским блеском. А особый его шик состоял в том, что это была ритмическая проза – в pendant известному ахмадулинскому пассажу о ее встрече с Пастернаком. Там, наоборот, в момент встречи с великим поэтом — после строчки: Но рифмовать пред именем твоим? — Ахмадулина переходила со стиха на прозу.
Борис, однако, читал с монотонно-торопливой газетной интонацией, дескать, ну, ясное дело, ну, хвалит тебя Вася Аксенов, ну и что? Я вмешался:
– Вы не так читаете.
– Что значит не так? А как надо?
Я взял газету и стал читать, скандируя стиховой ритм. Ахмадулина оживилась и в своем характерном возвышенном стиле пропела арию вечной жертвы (как всегда, картавя на каждом интервокальном “эль”):
– Вот, ты всегда все неправильно передаешь. Если бы не наш досточтимый гость, я бы и не узнауа, что Вася мне стихи написау…
– Видите, Белла Ахатовна, — подал я заранее приготовленную реплику, — и литературоведы на что-то годятся…
Через несколько дней принимать Ахмадулину была наша очередь.
В какой-то момент вечеринки я подсунул ей на подпись экземпляр ее книги “Сны о Грузии” (дата под посвящением прочитывается как 19 марта 1987 года). А под конец решился задать давно занимавший меня вопрос.
– Как вы относитесь к Ходасевичу?
Владислав Ходасевич (1886-1939) – выдающийся русский поэт, с 1922 г. живший в эмиграции, в Берлине, потом в Париже. А потому в советское время запретный и почти никому, и уж точно мне, в СССР неизвестный. Одно из его классических стихотворений, “Перед зеркалом” (1924), написано в эмиграции. Оно — о судьбе человека вообще и поэта-эмигранта в частности, c эпиграфом, кстати, из великого изгнанника Данте: Nel mezzo del cammin di nostra vita.
Вопрос был, как говорится, провокационный: тем же размером, со сходной интонацией и даже лексикой, что “Перед зеркалом”, написано знаменитое стихотворение Ахмадулиной “Это я…”. Она ответила:
– К Ходасевичу? Хорошо, хотя, может быть, не все знаю. А что?
– А вот эти стихи вы знаете? — Я взял с полки и стал читать “Перед зеркалом”: Я, я, я. Что за дикое слово!...
Она слушала очень внимательно и вскоре трогательно-обезоруживающе, хотя и с искренним удивлением, закивала, признавая подразумеваемое влияние:
– А что?! Знаете — может быть!..
На другой день было ее публичное выступление, и так получилось, что вез ее я. В машине я стал рассказывать ей, как впервые услышал “Это я…” году в 1976-м, в Москве, по телевизору. “Это я…” (тогда еще не тронутое для меня влиянием Ходасевича) она читала в самом конце своего поэтического вечера, и ее чтение исторгло у меня слезы. Моя жена любила потом рассказывать, что, оказывается, этот бездушный структуралист может все-таки плакать. Кстати, через некоторое время телевизионная запись была повторена, и те же стихи опять безотказно произвели свое слезоточивое действие.
Концерт в Лос-Анджелесе собрал огромную публику. Пятидесятилетняя Ахмадулина, в брючном костюме, на каблуках, подтянутая и очаровательная, читала великолепно. Я ждал, дойдет ли дело до “Это я…”, и внутренне любопытствовал, какое действие оно на меня окажет.
Очередь до него, наконец, дошла, но, произнеся: Это я — в два часа пополудни / Повитухой добытый трофей, Ахмадулина запнулась, извинилась и начала с начала. Это повторилось и во второй раз, и лишь с третьего захода она прочла стихотворение до конца. Потому ли или по чему другому, но я прослушал его спокойно, не проронив ни слезинки.
На обратном пути она сказала:
– Я подумауа о вас и сбиуась.
Так литературоведение в моем лице вторично вторглось в творческую жизнь поэта, на этот раз уже банальным – палаческим — образом.
Ахмадулина же, как видим, щедро отозвалась с небес, пригласив меня на этот праздник.