А. К. Жолковский, М. Б. Ямпольский. Бабель/Babel. Москва: Carte Blanche, 1994.

Чтобы в полной мере оценить релевантность Горького для “Справки”, набросаем его обобщенный литературный профиль. Начнем с силуэта, проступающего из высказываний яснополянского старца о тридцатитрехлетнем литературном босяке и ответной трактовки покойного классика живым в известном горьковском очерке “Лев Толстой” (1919-1923).

“Я почувствовал [… что] не сирота я на земле, пока [Толстой] есть на ней […] А вот теперь – чувствую себя сиротой” (14: 285). ” – Горький читает много […] от недоверия к себе” (299). “В [… нем] чудилось нечто вещее, чародейское” (285). “Барина в нем […] столько, сколько нужно для холопов” (286). “Солгать перед [Толстым] невозможно” (287).

“Я очень внимательно присматривался к Толстому, потому что […] по смерть буду искать человека живой действительной веры” (281). “Он похож на бога” (254), “этот сказочный человек” (276). ” – Вы по натуре верующий, и без бога вам нельзя” (300).

” – [В]ы прикрашиваете все […] особенно – людей!” (260). ” – [В]ы очень книжный” (273), “романтик, сочинитель […] у вас рыцари родятся, все Амадисы, Зигфриды […] вы – сомнительный социалист […] романтики должны быть монархистами […] – Но ведь рыцари будут, Л. Н.! – Оставьте! […] Герои – ложь, выдумка” (295-296).

“Мне всегда не нравились его суждения о женщинах […] так обнаженно и резко говорил он, доказывая, что здоровой девушке не свойственна стыдливость” (291). “О женщинах он говорит […] как французский романист, но [… с] грубостью русского мужика, которая […] неприятно подавляла меня” (261). ” – Вы не очень бабник” (267). ” – Женщин вы […] не понимаете, они у вас не удаются” (271).

Эти четыре установки – “сиротское преклонение перед авторитетами”, “поиски бога”, “приукрашивание жизни”33 и “сексуальное пуританство” – тесно связаны друг с другом и с рядом производных. Они определяют облик Горького, каким он встает из его автохарактеристик, свидетельств современников и исследований горьковедов.

Безотцовство и нелюбовь, а затем смерть, матери; неуравновешенность и озорство, приводящие в девятнадцатилетнем возрасте к покушению на самоубийство; череда квази-родительских фигур, разочарование в них, борьба с ними и с идеализированным образом отца за собственное identity; потребность в семье, отчасти восполняемая революционными кружками; самозащита от окружающего с помощью иностранных книг; тяготение к литературным отцам (Короленко, Толстому) – вот подоплека складывающегося горьковского “я”.34

Закаленный противостоянием “свинцовым мерзостям”, герой трилогии предстает свободным от недостатков, – если не считать таковыми чрезмерное настояние на собственной невинности;35 неадекватную реакцию на факты половой жизни, сочетающую пуританство с завистливым вуаеризмом (эпизод с Королевой Марго и ряд других в трилогии; “Двадцать шесть и одна”; “Мой спутник”);36 преувеличенный морализм и просветительские иллюзии (и связанное с этим повествование в трилогии от первого, но всеведущего, лица); немотивированная развитость героя-рассказчика, скрытого за маской обезличенного и убогого “мы” (“Двадцать шесть и одна”), чем подрывается тезис об определяющем влиянии среды.37

Чудесному прорыву со “дна” соответствуют: напряжение между исключительной личностью, претендующей на роль учителя, спасителя, вождя, и инертной массой или отдельным беспомощным партнером;38 взаимозависимость слабого и сильного, нуждающегося в “спросе” на руководителя; провокационный подрыв власти сильного, вплоть до пророческого отождествления просветительства с диктаторством (“Мой спутник”; 1894); и сложное двойничество рассказчика и героя, отражающее расщепление личности автора на сильную и слабую ипостаси.39

Культ силы, отказ от жалости к слабому и презрение к мещанской цивилизации были связаны у Горького с влиянием Ницше, в частности с “Так говорил Заратустра”, откуда позаимствованы, с изменениями, персонажи “Песни о соколе” (Формэн 1979). Горький познакомился с Ницше в 1890-е годы по рукописному переводу знакомого и по рецензиям в журналах.40 Критическое отношение к нему развилось у Горького после 1905 г., а в последующих автобиографических выказываниях он ретроспективно “ослаблял” степень своего увлечения Ницше. Горький стоит в ряду с такими “ницшеанскими” авторами, как Киплинг41 и Д’Аннунцио; с ницшеанством соотносимо и его богостроительство, не говоря о знаменитой формуле “Человек – это звучит гордо”. Влияние Ницше сочеталось с шопенгауэровским – по линии культа воли. Сюда же относятся нападки Горького на Достоевского за проповедь смирения (и отрыв интеллекта от воли у подпольного человека) и на Толстого – за идеализацию пассивного Каратаева. Впрочем, “ницшеанский” комплекс преподносился Горьким не как абсолютная истина, а в амбивалентном порядке, – недаром, по замечанию Ходасевича, знаменитая речь о “гордом человеке” отдана шулеру!42

Опора на “элиту”, в частности, рабочую, на защиту которой от про-большевистской “массы” Горький безуспешно вставал в первые годы после революции,43 не осознавалась им как противоположная традиционной демократической ориентации на всеобщее образование и благо. Еще меньше догадывался он о крипто-ницшеанской природе и самой большевистской диктатуры, по заявленной утопической программе – популистской, а по сути – олигархической. 44

Из книжно-украшательского преодоления реальности вырастает горьковская завороженность идеей “возвышающего обмана”, внимание к сказкам (начиная с бабушкиных), снам и выдумкам. Хотя оппозиция “обман/истина” трактуется Горьким в амбивалентном ключе “провокационного испытания” (см. “Чиж”, “Болесь”, “На дне”, “Двадцать шесть и одна”), предпочтение отдается все-таки “обману”, предвещая поэтику соцреализма.45

“[У Горького рано] возникла (а отчасти была им вычитана) мечта об иных, лучших людях [… Так] он получил […] полувоображаемый тип благородного босяка […] двоюродн[ого] брат[а] благородно[го] разбойник[а] романтической литератур[ы]” (Ходасевич 1991: 360-361).

“Первоначальное литературное воспитание он получил среди людей, для которых смысл литературы исчерпывался ее бытовым и социальным содержанием […] Своих мало реальных героев Горький стал показывать на фоне сугубо реалистических декораций […] притворя[сь] бытописателем. В эту полуправду он и сам полууверовал на всю жизнь” (361).

“[С]воих героев Горький […] наделял мечтою […] об искомой нравственно-социальной правде. В чем [она] заключается […] не знал он и сам. Некогда он искал и не нашел ее в религии [… затем] увидел ее […] по Марксу” (361).

“[О]сновная тема [“На дне”] – правда и ложь [… Вся] деятельность [Горького] проникнута сентиментальной любовью ко всем видам лжи […] “Я искреннейше и непоколебимо ненавижу правду”, – писал он Е. Д. Кусковой” (362).

“Этому “великому реалисту” […] нравилось только […] то, что украшает действительность […] Его воображение равно волновали и поэты, и ученые, и всякие прожектеры […] от фокусников и шулеров до […] социальных преобразователей [… Е]го любовь спускалась к фальшивомонетчикам […] мошенник[ам] и вор[ам…] В их ремесле ему нравилось сплетение правды и лжи” (362-364).

“Отношение ко лжи и лжецам было у него […] заботливое, бережное […] Он был на самом деле доверчив, но сверх того еще и притворялся доверчивым […] рад был быть обманутым” (369).

Одним из аспектов ориентации на “возвышающий обман” было вскормленное бабушкой “религиозное чувство”, пронизывающее множество произведений Горького и выходящее на поверхность в “Матери”, а еще яснее в “богостроительской” “Исповеди” (1908).46 Сродни “религиозному” комплексу Горького и его – неожиданные в свете его “реалистической” репутации – стыки с символизмом.47

Проекция “возвышающего обмана” в жизнь вылилась в культивацию собственного имиджа как литературного босяка-самородка, носителя пролетарской “горечи” (сердитого молодого человека avant la lettre; Бэррэтт: 13), буревестника революции.48 На автобиографических текстах это сказалось в виде многочисленных отступлений от документальности (романтизации Королевы Марго, Боррэс: 140; вымышленности первой же сцены трилогии, Борррэс: 152; общем “ужесточении” картин детства).

Важным фактором “самоподрумянивания” Горького был соответствующий социальный заказ.

“[Горький] следовал […] некоему […] коллективному воображению [… У]же в начале девятисотых годов какой-то […] издатель […] уговаривал его написать свою лубочную биографию […] “Жизнь ваша, Алексей Максимович, – чистые денежки”, – говорил он” (Ходасевич: 1991: 371).

В дальнейшем Горький сжился с предложенной ему лубочной ролью, “сделался ее рабом” (371), продавшись Кремлю не столько за деньги, сколько за престижный самообраз (Ходасевич 1982 [1940]: 254; ср. ситуацию в “Справке”!).

“[С]овершая какой-нибудь поступок […] вразрез с […] совестью […] он говорил с тоской […]: “Нельзя, биографию испортишь”” (Ходасевич 1991: 371-372).

“Порча песни” (даже ценой жизни, как в финале “На дне”) для Горького – самый большой грех (365). Отсюда прямая линия пролегла к предсмертному пленению (и возможной мученической смерти) Горького в его официальной советской роли.49

6. Унижающий обман паче возвышающего

Как видим, утрированно “горькое детство в людях”, придуманное героем “Справки”, это в значительной мере пародия на основоположника пролетарской литературы. Именно Горькому принадлежит внесение в русскую литературу жанра плебейского “анти-детства” (развивавшегося в западной литературе со времен Диккенса и Гринвуда50) в противоположность ностальгии по счастливому детству в дворянской усадьбе a la Толстой и Аксаков (Уоктел 1990). Горький программирует установку на “несчастность” детства: чем оно “хуже”, голоднее, угнетеннее в реальности, тем оно “лучше” с идеологической и литературной точки зрения.

Бабель следовал горьковской модели в собственных ретроспективных отчетах о своей почти что “пролетарской” юности. “Выпрямлял” он там и историю отправки “в люди”, старательно затушевывая факт публикации своих вещей как до, так и непосредственно после 1916 года, чтобы усилить эффект рекомендованного Горьким молчальнического послуха и последующего явления народу в качестве зрелого мастера.51 Заодно с горьковским, этот бабелевский миф самопрезентации оказывается спародированным во вставной новелле “Справки”.

Констатируя сходства между бабелевским и горьковским автобиографическими дискурсами, нельзя не упомянуть о мастертексте жанра – “Исповеди” Руссо.52 По сравнению с внутренне противоречивым Жан-Жаком, постоянно поддающимся соблазнам, обманывающимся в своих “литературных” мечтаниях, не по годам инфантильным, зависящим от “маменьки” и бесконечных протекций, Алеша, напротив, с ранних лет самостоятелен, принципиален и тверд в сопротивлении несправедливости; его “книжные” мечты – не о чудесном возвышении с помощью женщин, а о просвещении окружающих и изменении жизни. У Жан-Жака, несмотря на враждебность обстоятельств, есть целые периоды незамутненного идиллического счастья; Алешина жизнь, несмотря на просветы, это постоянная борьба, в которой надеяться можно только на себя. Пафос Руссо амбивалентен: “как трудна жизнь; я несовершенен, хотя и изначально хорош”; пафос Горького монолитен: “как неправильна жизнь; я рожден ее исправить”.

В “исповеди” рассказчика “Справки” “слабость, двойственность” героя – от Руссо (первым разработавшего самообраз плебейского интеллигента как “сердитой и требовательной жертвы обстоятельств”53) и героев Достоевского, а скрывающаяся за ней “гордая” уверенность в себе – от Горького, но в циничном ключе Фердыщенко. От Горького и современный колорит и проблема соотношения литературы с жизнью, в частности, важнейшие жанровые составляющие “Справки” – встреча с представителем “дна” и интервью о том, как начинают писать, – совмещенные Бабелем в эффектную травестию обоих.

Если стихийный ницшеанец Горький путается в противоречиях между “жизнью” и “искусством”, “правдой” и “обманом”, “демократизмом” и “элитарностью”, “моралью” и “силой”, то Бабелю его отрефлектированное ницшеанство,54 позволяет наслаждаться игрой с ними. Он и любит жизнь как она есть, и упивается ее художественным преображением, отдавая себе отчет в его эстетической – аморальной, лживой, властной – сущности. И делает он это в пику горьковским назиданиям о необходимости как программного искуса “в людях”, так и заранее заданной “книжной” идейности. При этом он с циничной изощренностью обыгрывает горьковские “возвышенные обманы” и выворачивает наизнанку его сексуальное пуританство. В результате, не разрешенное в трилогии, противоречие “книжная любовь/реальный секс” с пародийным блеском высвечивается в “Справке”.

Герой Бабеля начинается там, где кончается горьковский.55 Его “отцы” тоже разоряются, оставляя его бездомным сиротой. Он тоже книгочей-мечтатель и девственный вуаер. Его тоже удручает скука продажной любви и отталкивает вид огромной, дряблой, сонной проститутки.56 Он тоже берет на себя роль ретранслятора прочитанных книг и снисходительно потакает пошлым эстетическим ожиданиям слушательницы. Наконец, его сиротские воспоминания во многом похожи на рассказываемые Горьким. Разница в том, что бабелевский герой не заменяет женщин книгами, а, напротив, применяет свое искусство рассказчика для того, чтобы преодолеть пропасть между книгами и действительностью, претворить житейскую прозу в поэзию, по-быстрому гальванизировать скучную проститутку в вожделенную Женщину (пифию – мать – сестру – возлюбленную), которой тут же и овладеть.57

Таинственная кривая бабелевской кривой состоит при этом в небольшом, казалось бы, артистическом трюке.58 Вместо того, чтобы выслушивать низкие истины из жизни проститутки, противопоставляя им “просветительские” идеи, или участвовать в ее самовозвышении с помощью романтических самообманов, он “по-шулерски”59 обращает эти мотивы. Бабелевский герой не интересуется историей проститутки, а как бы делится с ней своей собственной. При этом он преподносит ей сгущенное варево как раз из того, что в горьковской трилогии считается низкой реальностью, непохожей на книги, а в рамках “Справки” представляет собой карикатурное изображение ее собственной подразумеваемой биографии.60 По-новому совмещая горьковские мотивы “свинцовых мерзостей”, “обмана” и “доверчивости”, он совершает самый беззастенчивый обман, только не возвышающий, а унижающий, но тем более успешный – с опорой на поражавшее Горького пристрастие людей “дна” к бульварным вымыслам. Эзоповским рикошетом вся эта игра с “поэтикой писательской продажности и лживости” ударяет и по институту соцреализма, возведенному в значительной мере на горьковском фундаменте.

И все-таки, нет ли более явных следов присутствия Горького в тексте “Справки”?

7. По горьковским местам

На Горького указывает в “Справке” уже само место действия – Тифлис. Бабель в ранней юности в Тифлисе не бывал 61 и лишь позднее (в 1922 г., т. е. в возрасте 28 лет), живя в Батуме, сотрудничал в тифлисской “Заре Востока”.62Впрочем, поскольку сам эпизод с “сестричкой” был позаимствован у Сторицына (см. гл. 1), нет необходимости соотносить местопребывание героя “Справки” с перемещениями ее автора. Зато Тифлис имеет отношение к литературной и половой инициации Горького.

Именно в Тифлисе, в 1892 г., т. е. в возрасте двадцати трех с лишним лет, А. М. Пешков печатает свой первый рассказ “Макар Чудра” и подписывает его М. Горький (1: 497). Там же, как описано в рассказе “О первой любви” (1922-1923),

Горький вторично встречается с Ольгой Каминской, начитанной и опытной женщиной (“старше меня на десять лет”), которая “училась живописи и выучилась акушерству” (15: 94). Он влюбился в нее “двадцати лет от роду” (93), но тогда она отказалась оставить мужа Болеслава К[орсака]. Она обращалась с Горьким, как мать, в частности, “деловито, серыми словами”, “тоном матери” объяснила неразумность для них совместной жизни (95, 101, 107, 113). Более того, “оказалось, что ее мать тоже акушерка и принимала меня в час моего рождения” (94).

По ее просьбе он рассказывает ей о своей жизни. ” – Это вы не про себя говорите! – Я и сам понимаю, что все, о чем я говорил, еще – не я […] Мне казалось, что если я найду себя, – перед женщиной сердца моего встанет человек отвратительный […] Мне нужно было что-то сделать с собою. Я был уверен, что [… она] способна помочь мне […] почувствовать настоящего себя [… у] нее есть ключ ко всем загадкам жизни [… Я] верил, что отношения к женщине не ограничиваются тем актом физиологического слияния, который […] внушал мне почти отвращение […Я] вынес эти фантазии не из романов [… а] развил их из чувства противоречия действительности” (98-99).

Вновь встретив Ольгу в Тифлисе, где она, оставив мужа во Франции, живет с дочерью, он опять признается ей в любви и рассказывает о своей жизни, “как бы исповедуясь”. “Должно быть, я рассказывал хорошо – в этом меня убеждало ее внимание и напряженный взгляд широко раскрытых глаз. Лишь иногда она шептала: – Это ужасно. – [… О]на простилась со мною без […] покровительственной улыбки старшего (104). “Я прочитал ей мой первый рассказ, только что напечатанный” (т. е., “Макар Чудра”; 105). Вскоре Ольга переезжает к нему в Нижний Новгород.

В 1894 г. они расходятся – из-за ее склонности рассказывать ему о своих прошлых романах; убеждения, что “красиво умеют любить только французы” (109); “избытка гинекологии” в ее философии (111); кокетства с другими мужчинами; пошловатых литературных вкусов (Поль де-Кок, а не Флобер); и утраты интереса к его творчеству: “Но однажды утром, когда я читал ей в ночь написанный рассказ “Старуха Изергиль”, она крепко уснула […] Было у меня только одно прекрасное впечатление детства – Королева Марго […] Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться женщинам” (113). Отчаявшись, “я начинал думать, что иного места в жизни, кроме литературы, – нет для меня” (116).

А в финале выясняется и важное этическое расхождение: Горький рассказывает ей об избиении полицейским старика-еврея, ища у нее душевной поддержки, но она лишь спрашивает: ” – Ты говоришь – красивый старик? Но – как же красивый, если он – кривой?” (120).

Очевидны – mutatis mutandis – переклички “Справки” с этим тифлисским рассказом Горького по множеству линий. Ср.: совмещение тем половой и литературной инициации; возрастное соотношение 20 к 30; одновременно “материнские” и “сестринские” (благодаря матери-акушерке) обертоны в образе Ольги; ее “деловитость”, половой опыт и причастность “загадкам жизни”; страх подлежащего инициации героя перед “гинекологическим сексом”; “отвратительные” исповеди Горького в поисках и попытках преображения себя, поражающие слушательницу; чтение героине рассказов, в том числе “первого”; противостояние действительности с опорой на книги и фантазию и даже уход от жизни во имя литературы.

Не приходится сомневаться в знакомстве Бабеля с рассказом Горького и интересе к нему. Помимо общих соображений, укажем на особую привлекательность для Бабеля его названия63 и отметим, что появился он в “Красной нови” (1923, 6), где в дальнейшем были опубликованы многие вещи Бабеля, начиная с “Пана Аполека” – в следующем же номере (1923, 7) и включая посвященную М. Горькому “Историю моей голубятни” (1925, 4).64 Посвящение Горькому, прежде всего, конечно, акцентирует общую жанровую установку на “автобиографизм”, но может быть и более непосредственно связано с темой погрома, накладывающейся в конце “О первой любви” Горького на эдиповскую – образуя таким образом сомещение, центральное в “Первой любви” Бабеля.65 При этом, потребность горьковского героя в женском/материнском сочувствии героини и ее бездушно-эстетская реакция на жестокость своеобразно предвосхищают двойственную позицию бабелевского рассказчика, по-эдиповски обретающего поддержку русской женщины (Галины Рубцовой) и одновременно завороженного силой и красотой погромщиков.

Помимо очевидной рыхлости нарративной структуры, горьковский рассказ отличается от “Справки” характерной наивно-просветительской позицией рассказчика. Эта наивность скрывает – в том числе от самого рассказчика, а возможно, и автора – сложную психологическую коллизию.66 Фрустрация по поводу безразличия Ольги к “Старухе Изергиль” может объясняться тем, что (согласно Боррэс: 63-64) заглавная героиня этого рассказа, написанного “осенью 1894 года, когда связь с Каминской шла к неизбежному концу”, была задумана “вечным моралистом” Горьким как “предупреждение его распутной любовнице [любительнице, как и Изергиль, вспоминать свое богатое любовное прошлое] о том, что ждет ее в старости, если она не исправится”.67 В пользу этой догадки говорит и непосредственно следующее за эпизодом со “Старухой Изергиль” упоминание о Королеве Марго. Горький ссылается на нее как на единственное “прекрасное впечатление детства”, но мы помним, что в свое время и с этой материнской фигурой связалось ревнивое разочарование героя ее “неверностью” ему и его “пуританскому” идеалу.

В этом свете удивление, что “женщины” в лице “самой близкой мне” (15: 113), не восхищаются Изергиль, звучит по меньшей мере натянуто. Более того, напрашивается параллель с еще одним рассказом Горького – “Болесем”. “Болесь”, писавшийся, повидимому, одновременно со “Старухой Изергиль” (см. СС-25, 3: 559), тоже содержит мотивы “рассказов опытной женщины” (на этот раз – проститутки) о своей любовной жизни (на этот раз – вымышленной) и “печального конца героини” (на этот раз – ареста). Но тогда, скорее всего, не произволен выбор экзотического в русском языке имени ее воображаемого возлюбленного. Болесь это уменьшительная форма от Болеслав – имени мужа Ольги Каминской, изображенного в рассказе “О первой любви” ленивым, жалким, слабым, а затем отсутствующим.

… Такова разнообразная аргументация в пользу анонимного присутствия в “Справке” литературной фигуры Горького. Впрочем, почему анонимного? Первое же собственное имя в “воспоминаниях” рассказчика “Справки” – это подлинное имя Горького: “Мы жили в Алешках Херсонской губернии […] отец работал чертежником”. В бабелевском тексте, где каждое слово на счету, подобный вымышленный топоним не может быть случайным. К тому же, во второй части трилогии Алеша долгое время живет в учениках у чертежника…

8. Метароман?

Через горьковскую трилогию “Справка” оказывается соотносимой с крупными автобиографическими формами, которые разрабатывались современниками Горького, в частности, Белым и Буниным и далее Набоковым, Зощенко, Пастернаком (а на Западе – Прустом, Джойсом и др.). В отличие от “автобиографий” XIX века (Толстого, Аксакова), их герой – не “человек вообще”, а “писатель”.68Отсюда ряд других отличительных черт, общих – несмотря на многочисленные различия – у Горького, Белого и Бунина. Это хорошо показано в книге Уоктела “Битва за детство” (1990) (на страницы которой мы ссылаемся ниже).

Горьковский герой, несмотря на свое плебейское происхождение, воспринимает жизнь сквозь призму литературы. В “Жизни Арсеньева” Бунина (1927-33) все повествование преломлено через литературу, способствующую поэтизации ушедшей в прошлое дворянской России. Любовные истории героя, да и вся его жизнь, строятся на имитации русских литературных образцов (195). Огромное внимание уделяется самому акту писательства, создающему из мозаики подтекстов “правдивую” автобиографию (180, 189). Но подделка автобиографии характерна и для Горького, хотя он предпочитает скрывать, а не обыгрывать примат искусства.

В “Котике Летаеве” (1922) и “Крещеном китайце” Белого (1927) особый акцент делается на детстве будущего писателя – как самом творческом возрасте (160), в частности, благодаря образности детского языка (165). Повествователь может преодолеть гандикап “нетворческой взрослости”, только превратив свою память в произведение искусства (159). Этот подход противоположен бунинскому: юный Арсеньев выражается цитатами, а взрослый повествователь свободен в выборе нужных слов. Но оба автора акцентируют работу с языком и взаимоотношения с чужим, традиционным словом.

Установка на “искусство” создает напряжение в самой фигуре “автобиографа”, подлинной и вымышленной одновременно. Тут Горький следует за Толстым, но усиливает его игру тем, что пишет о “реальном” Алексее Каширине-Пешкове от имени сконструированной личности – “Максима Горького” (135). Псевдоним “Андрей Белый” тоже дальше от реального имени Борис Бугаев, чем вымышленное имя Котик Летаев. Бунин ближе к толстовской традиции – псевдоним (Арсеньев, ср. у Толстого Иртеньев) он дает своему описываемому, а не пишущему “я”; но он охотно подмешивает к реальным персонажам вымышленных (185-186, 193) и отступает от фактов.

Горьковская философия времени противоположна толстовской и аксаковской. Отталкиваясь от дворянской идиллии, согласно которой рай – в прошлом, Горький вслед за Чернышевским верит, что все лучшее – впереди (203-204); путь к нему обещают книги, просвещение, труд, революция. Белый же и Бунин ставят ностальгию по прошлому но новую, “артистическую, основу.

Для Белого детство синоним творчества. В “Котике Летаеве” ребенок контаминирует слышанные от отца цитаты из Библии с именем няни Раисы Ивановны в образ “райской” жизни (ср. бабелевскую Раису!), а ревнивые родители разлучают ребенка с любимой няней. “Дворянские” мотивы (ностальгия по детству, любимая няня) скрещены здесь с модернистской темой “творческого преображения” языкового, мифологического и раннего сексуального материала (ложная этимология, изгнание из рая, любовь, ревность) (169).

Для Бунина искусство, в частности, эмигрантское вос- и пере-создание прошлого, это способ обмануть забвение и смерть (180). Так ностальгические задачи смыкаются с установкой на сплав фактографии с литературностью. У Белого подобное же сочетание экзистенциальных и нарративных задач приводит к созданию изощренной “тройной перспективы”: подросший между двумя романами юный герой хранит лишь смутную память об “оккультном” мире детства (описанном в “Котике Летаеве”), так что одни и те же эпизоды даются читателю глазами взрослого повествователя, подростка и ребенка (172).

На этом фоне “Справка”/”Гонорар” являет неожиданно богатое совмещение отмеченных тенденций. В основу рассказа открыто положен “писательский” взгляд на жизнь. Цель искусства видится в том, чтобы “пережить забвение”. Личность рассказчика квази-автобиогорафична и в то же время нарочито фальсифицирована. Структурным принципом повествования сделана “тройная перспектива”, уводящая во все более далекое детство, чему соответствует возрастание “творческого” элемента. При этом детство представлено утрированно тяжелым, а локусом ностальгии является эпизод из молодости героя. Иронический сплав установок, порознь разрабатывавшихся авторами “настоящих” квази-автобиографий, делает “Справку” своего рода архетипическим образцом жанра, если угодно, – автобиографическим романом, мета-сокращенным до размеров новеллы.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Предвестием этого была более ранняя перебивка: “Как взбрели мне на ум бронзовые векселя – кто знает? […]”.

2. О нем см. гл. 13. В “Гонораре” (композиция которого, в том числе временная, вообще отделана менее тщательно), словесный мотив “вечности” отсутствует, и соответствующее место разочаровывающе фактографично: “Час – не меньше – ушел на проводы […] Меня мучили и таскали по городу так долго […] В комнату вошла Вера”. Зато в другом месте рассказчик “Гонорара” проговаривается о “вечностных” целях своего творчества: “Мои истории предназначались для того, чтобы пережить забвение”.

3. ”Гонорар” дает менее отточенный вариант ситуации (”как рубят деревенские плотники избу для своего же собрата плотника…”) в котором вместо пары, сопоставимой с Верой и героем, фигурирует нерасчлененный коллектив; ослабляет эффект и педантичное ”же”.

4. Публичный дом как семья, “дом” это особая тема, восходящая к “Дому Телье” Мопассана; см. Приложение, 2. 1.

5. Турок, выступающий в роли гостеприимной хозяйки, не лишен элемента “женственности”/“гомосексуальности”; примирение в его лице с “отцами”, достигаемое с помощью Веры, подготовлено упоминаниями в начале рассказа о ее контактах с “кабатчиком” и “сапожником”. О мотиве “чаепития” см. Приложение, 2. 2.

6. Ср. трактовку избы и проч. в современных частушках (Старшинов 1993):

“Приходи ко мне на пляж/ И со мною рядом ляжь./ Мы с тобой построим дом -/ Будешь первым этажом” (296).”Есть такие пизды -/ Строят себе избы./ А я свою проносила -/ Не пила, не закусила” (268); “Кто я – блядь или не блядь?/ Блядь не блядь, а могу дать -/ И в сарае, и в избе,/ При тебе, да не тебе” (270); Как в Игарке я жила,/ Бревнышки катала./ Тому, этому дала -/ Да на всех хватало!” (283). “Под окошком срубы рубят,/ Рубят новенький перёд./ Лихоманка устарела -/ Никто замуж не берет” (365). “Не стругает мой рубанок,/ Не пилит моя пила./ Ко мне милка не приходит -/ И работа не мила!” (373).

“Свадебно-эротические” коннотации постройки дома плотниками отражены уже в знаменитой эпиталамии Сапфо (Вересаев 1963: 256).

7. Ср., кстати, древнерусский стиль дома Бендерских.

8. “В коридоре шаркала и разражалась внезапным хохотом чужая жизнь. В пузырьке […] умирали мухи […] каждая […] по-своему […] Рядом с пузырьком валялась книга [… Я] раскрыл ее наугад. Буквы построились в ряд и смешались […] Но что собиралась Вера делать, я так и не понял. […] Расплывшиеся соски слепо уставились в стороны […] Глаза ее слипались…”

9. Об инициации в ее связях с рождением, смертью и влечением к матери и проститутке см. в гл. 10.

10. Сема “старости” подкрепляется также ассоциацией со старушкой, которую Вера провожает в Армавир.

11. Мотив “рубца” – вообще один из повторяющихся у Бабеля, ср., в частности, “ссадины” на бедрах героини “Первой любви” Галины Рубцовой [!] и “рубцы” на спине Раисы в “Мопассане; см. об этом в гл. 16.

12. Неясно даже, о котором из пяти третьеразрядных Головиных идет речь; скорее всего – о Константине Федоровиче (1843-1913), хотя его романы, отмеченные влиянием Толстого и Тургенева, посвящены современной писателю дворянской среде (РП, 1: 612-615), а не “боярской жизни”. В рассказе его имя перекликается с названием Головинского проспекта и темой Голгофы.

13. Согласно В. П. Полонскому, “[и]скусство [Бабеля] вымогать авансы изумительно” (ВОСП: 195). Отметим, кстати, “круглую” цифру аванса – “двести рублей”; об этом мотиве Бабеля см. в Предисловии.

14. В других местах “Начала” (заголовок которого почти синонимичен “Моему первому гонорару”) есть параллели с “Мопассаном” – по линии прихода бездомного и нищего литератора в богатый дом и рассуждений о писательстве.

15. В очерке для составленного им же специального номера журнала “СССР на стройке” (1937, 4) памяти Горького, Бабель воздержался от критики и представил покойного советского классика стопроцентно солнечным писателем:

“Во всей литературе дворян и разночинцев не найдем мы столько описаний солнца, сверкающего моря, лета и зноя – сколько в первых рассказах Горького” (2: 364).

16. См. письмо Горькому от 25 июня 1925 г. (1: 242); см. Прим. 19.

17. “[М]не хотелось бы приехать попозже, весной” (Горькому, 26 января 1928 г.; 1: 261). “Начинаю хлопотать о визе. Приеду в апреле” (Горькому, 29 февраля 1928 г.; 1: 267). “В апреле уеду, наверное, в Италию, к Горькому, патриарх зовет настойчиво, отказываться не полагается” (Л. В. Никулину, 20 марта 1928 г.; 1: 269). “Итальянской визы все нет. Я думаю, что еще несколько дней, и моя поездка потеряет смысл – Горького уже не будет в Сорренто. Повидаться с ним хочется, но я не очень буду убиваться, если поездка не состоится. Как-никак – она разобьет мою работу, а я бы хотел избегнуть этого” (А. Г. Слоним, 19 апреля 1928 г; 1: 272).

Поездка так и не состоялась.

18. В других случаях в той же роли мог выступать нарком Ежов. В тяготении к “властным фигурам” Бабель был подобен тому же Горькому, “сыновнее” отношение которого к Ленину ставилось в связь с русским “культом вождя” (Уайль: 19); о горьковском “упоении властью” под сенью Сталина и Ягоды пишет Ходасевич (1982: 253, 265, 268). Ср., в частности:

“Сталин […] дал Горькому возможность вернуться и занять то высокое положение арбитра по культурным вопросам, которого Горький не мог добиться даже при Ленине. Сама личность Сталина, конечно, ему в высшей степени импонировала: в глубине горьковской души всегда жило восхищение силою, властью, с ее внешними атрибутами, которые презирал Ленин. (Надо было послушать, с каким восторгом рассказывал Горький о пребывании императора Александра III в Нижнем Новгороде)” (1982: 265).

Ср. ниже замечание Толстого о “монархизме” романтиков.

19. Ср. выше о “Начале”; см. тж. в гл. 3, 6 о “растиньяковском” мотиве и его параллелях в библейских “романах диаспоры”.

20. Кстати, о Горьком и “Мопассане”. 25 июня 1925 г. Бабель писал Горькому о выездной визе для жены, которая “имеет непреодолимое желание уехать в Италию […] Вы помните Кудрявцева из “Новой жизни”? Он изучал испанский язык, у него было необыкновенной красоты издание “Дон-Кихота” на испанском языке, книга эта принадлежала в прошедшие времена какому-то герцогу. Кудрявцев читал ее с упоением. Так вот жена моя хочет ехать в Пизу, Лукку и еще куда-то” (1: 242).

Во владельце “Дон-Кихота” узнается Казанцев из “Мопассана”, где, однако, его знакомство с Горьким не упоминается. Кстати, к уподоблению жены Бабеля с Кудрявцевым/Казанцевым можно подключить и героя “Солнца Италии”.

21. Несколькими страницами позже появляется и “церковный сторож” (ср. “церковного старосту” в “Справке”), соблазняющий “мальчика” украсть для него что-то у хозяев, чтобы по их поручению скомпрометировать его (13: 210); церковный сторож – покровитель одного из юных героев есть и в повести Горького “Трое”.

Отправляя Бабеля в люди, Горький прописывает Бабелю искус, аналогичный собственному опыту с “литературным отцом” – В. Г. Короленко, который “с поразительной ясностью говорил […] мне о том, как плохо и почему плохо написал я мою поэму […] Вскоре после этой первой встречи с В. Г., я ушел из Нижнего и воротился туда года через три, обойдя центральную Русь, Украину […] Много видел, пережил […] В этом приподнятом настроении я снова встретился с В. Г. […] В этом году я начал печатать маленькие рассказы в газетах…” (1918 г.; 14: 243-244).

Впрочем, еще раньше подобному искусу подверг Мопассана Флобер (см. гл. 3), откуда этот мотив мог попасть в равной мере к Горькому и к Бабелю.

22. Cр. впечатление, произведенное на бабелевского героя сценой из “Первой любви” Тургенева” и отразившееся в рассказе Бабеля “Детство. У Бабушки”, написанном в 1915 году, т. е. следующем после завершения публикации горьковского “Детства” в “Летописи” (1913-1914; рассказ оставался неопубликованным до 1965 г).

23. Ср. опять-таки “Детство. У бабушки” Бабеля.

24. ” – Прекрасно, именно так и было все! [… Я] продолжал говорить, но он [… перебил]: – Довольно […] Ты уж все сказал, что надо – понимаешь? Все! – Я замолчал, обидясь, но, подумав, с изумлением, очень памятным мне, понял, что он остановил меня во-время […]” (“Детство”, 8; 13: 106).

Ср. знаменитую “точку, поставленную вовремя”.

25. Помимо переклички со “Справкой”, отметим мотив “лестницы”, символизирующий социальное продвижение героя, а по Фрейду – половой акт (см. гл. 6).

26. Ср. в “Гонораре”: “О боги моей юности!.. Как непохожа была будничная эта стряпня на любовь моих хозяев за стеной…”

27. Эта часть трилогии появилась позже событий, описываемых в “Справке”/”Гонораре”, но в самом начале периода работы над рассказом (1922-28); не забудем о пристрастии Бабеля к заголовкам, начинающимся с “Мой…”

28. Рассказ, по признанию Горького, автобиографичен: это история того, как он действительно впервые “познал женщину” в 18 лет (СС-25, 2: 592-4).

29. См. гл. 5. Вообще же, тема “культурности” любви заявляет себя в русской литературе уже в “Бедной Лизе”: Эраст влюбляется в Лизу в поисках любви к невинной пастушке из идиллий. Логика “имитационного желания” была выявлена Рене Жираром (1965).

30. Образ проститутки, проецирующей в собственную убогую жизнь сюжеты бульварных романов, получил дальнейшее развитие в фигуре Насти из “На дне”.

31. В первой публикации рассказ был снабжен подзаголовком “Беседа” (3: 575); ср. бабелевскую “Беседу [о творческом пути писателя]” в Союзе писателей 28 сентября 1937 г (2: 397-404; см. с. 569). Диалог с двойником восходит к Достоевскому (и его предшественникам); о двойничестве героя с проституткой в топосе проституции см. Приложение, 1. 3.

32. О диалектике инсценированной действительности, подлежащей “правдивому” изображению соцреалистами см. Гройс 1992. А заданная Горьким парадигма смены писателем множества профессий представляет собой соцреалистическую вариацию на бодлеровско-флоберовскую тему перевоплощений художника, см. Бодлер, 1: 420-421, Мопассан: 1279 (см. тж. в гл. 3).

33. О приукрашивании любил говорить сам Горький, который признавался, что “украсил свои воспоминания о Королеве Марго” (Боррэс: 140), любил людей, украшающих жизнь (148), ставил Бабелю в заслугу, что он “украсил” конармейцев (см. выше); помимо Толстого, эту черту выделяли в нем Короленко, говоривший ему: “Не приукрашивайте людей!” (Горький, 14: 245), Мережковский (“он, к сожалению, считает нужным украшать […] правду”; 13: 62) и Ходасевич (1991: 262).

34. Боррэс: 25-28, Бэррэтт: 6-7, 13, 18, Уайль: 74-77, Шерр: 80.

35. “Половое пуританство” проявляется и в ряде “асексуальных” рассказов о проститутках: “Женщине с голубыми глазами” (1895), “Болесь” (1897), “Барышня и дурак” (1916), “Страсти-мордасти” (1917); о месте “асексуальности” в топосе проститутции см. Приложение, 4. 1.

36. Горьковская разработка “вуаеризма” ждет специального сопоставления с бабелевской; о последней см. в гл. 14; о вуаеризме (в частности, горьковском) в рамках топоса проституции см. в Приложении, 4. 1; о связи вуаеризма с “пуританством” и “дистанцированием” см. в гл. 10.

37. Боррэс: 32, 63-64, 140, Бэррэтт: 11, 26, 53, 133-134, Уайль: 69, 81-83, Эриксон: passim.

38. Толстовскому высказыванию о Горьком как “сомнительном социалисте” вторит Мережковский:

“Босяки Горького, несмотря на свою демократическую внешность, внутренние аристократы. Простой народ для них – чернь. Мужика они ненавидят и презирают” (13: 80).

39. Бабаян: 139, Бэррэтт: 34-43, 49-58, 71-81, 108, 136-137, Хээр: 145.

40. Согласно Мережковскому,

“Иногда кажется, что босяки Горького читали философа Ницше, хотя и в дешевом, не совсем грамотном русском переводе, но поняли в нем все-таки больше, чем русские интеллигенты” (13: 80).

41. Ср. свидетельство Паустовского (ВОСП: 13) о восхищении Бабеля “железной прозой” Киплинга.

42. Бабаян: 110, 208-211, Боррэс: 38-84, Бэррэтт: 26-28, 93-94, 107, 112, 134, Фейлен: 169-170, 182, Формэн: passim, Ходасевич 1991: 363, Хээр: 23-25, 36, Шерр: 25-32.

В связи с критикой подпольного человека ср. выше замечание о зависимости “Однажды осенью” от “Записок из подполья” (о сентиментализациии проституток и женщин вообще у Горького см. Шерр: 32). Двойственность отношения между Горьким и “подпольным человеком” Достоевского была выявлена еще Мережковским в статье “Чехов и Горький” (1906):

“Достоевский не имел никакого влияния на Горького. Босяка своего взял Горький прямо из жизни. Тем более поразительны психологические совпадения горьковских босяков и некоторых героев Достоевского […] Что у Горького – “На дне”, то у Достоевского – “Подполье”” (13: 74-75).

Мережковский далее на примерах демонстрирует родство “дна” и “подполья”. Ср., кстати, ниже поправку к представлению о сугубой “жизненности” босяков Горького, вносимую Ходасевичем.

43. Боррэс: 33, 57, Хээр: 78.

44. Ср. кстати, Прим. 17 о завороженности Горького (и Бабеля) властью; ср. тж. выявление Пастернаком ницшеанско-советско-нацистской природы “гордого человека”:

“Бездна духовной пустоты всегда стоит за риторическими ходулями […] идет ли речь о воспевании человека (“Человек – это звучит гордо”) или о мистике сверхчеловеческой морали [… О]божествление человека приводит к […] к бесчеловечности […] Кое-кто из лидеров социал-демократии, с одной стороны, и Ницше, с другой, стремились стать поэтами или музыкантами […] и потерпели неудачу. Тогда они в ярости и отрицании начали потрясать мировые устои” (1990: 292-293).

Эти соображения Пастернака, возможно, восходят к Мережковскому:

“Ведь исходная точка босячества – “существует только человек”, нет Бога, Бог – ничто; а следовательно, “человек – Бог”, значит: человек – ничто. Мнимое обожествление приводит к действительному уничтожению человека” (“Чехов и Горький”, 1906; 13: 82).

На “абстрактность” гордого человека, прокламируемого “полуграмотным мифотворцем” Сатиным, указывает Хээр (58).

45. Бабаян: 116, 125-138, Боррэс: 47-48, 92, 113, 140, 165-173, Бэррэтт: 5-9, 15, 68, 120-129, Уайль: 35, Хээр 39, 59, 122, 134, 140; Шерр: 24, 33, 36, 59-60, 77, 80-84, 92-94, 110.

46. Боррэс: 24, Бэррэтт: 43, 125-131 (в частности, об испытании Тани и солдата в “Двадцать шесть и одна” как “божеств” – “невинности” и “вирильности” соответственно), Фейлен: 169-170, 182-183 (в частности, о связи с Ницше и Бабелем), Шерр: 45-49, 73.

47. Бэррэтт: 26, 104, Уайль: 11, Шерр: 48-49.

48. Впрочем, в Италии, усилиями М. Ф. Андревой, Горький представал в несколько ином образе – “человека из народа”, завоевашего “дукессу” и тоже ставшего “дукой” (Ходасевич 1982: 259).

49. Бабаян: 15, 20-25 (в частности, о принятии горьковского самообраза на веру его исследователями); Боррэс: 22, 189, Бэррэтт: 45-46, 58, 137, Уайль: 8, Хээр: 1, 51, 127, 132, 151, Шерр: 1-5, 77-80.

50. Алеша читает “Маленького оборвыша” Гринвуда в гл. 9 “В людях” (а в гл. 5 – “Историю Тома Джонса, найденыша [!]”); Диккенс упоминается среди великих западных писателей в статье “О том, как я учился писать” (24: 479).

51. Фрейдин 1990: 1895, 1901-1903, Н. Бабель 1964: xiv-xviii, Зихер 1987: 215-216.

52. “Детство” и “В людях” напоминают книгу Руссо общим планом и многими мотивами. Среди них: раннее сиротство, жизнь в людях (у чертежника/гравера), долго сохраняемая девственность, эдиповские мотивы, чтение и книжная ментальность, и даже такая деталь, как заслонение подвергаемого порке ребенка телом другого (см. выше). Кстати, жанр большого повествования от 1-го лица был сначала опробован Горьким в романе, озаглавленном “Исповедь” (1908; Шерр: 48); о влиянии “Исповеди” Руссо на Достоевского в связи со “Справкой”, см. гл. 5.

53. Джонсон: 11-13; ср. выше о самообразе Горького.

54. О проблеме Бабель и Ницше см. Фрейдин 1993.

55. Хотя особая связь Бабеля с Горьким стала в критике – с бабелевской подачи – общим местом, конкретные литературоведческие сопоставления немногочисленны. Карден (60-61) констатирует сходство с Горьким раннего Бабеля; Фейлен (1974: 31) отмечает отход от Горького (в сторону Шолом-Алейхема) уже в “Шабос-Нахаму” (1918); О’Коннор (63) соотносит бабелевскую оргию “насилия” с его дозировкой в трилогии Горького; Уайль (157-158) сопоставляет жестокую иронию Бабеля в “Письме” с тем, как ту же тему разработал бы Горький; а Поджоли (49) полагает, что “революционный романтизм” была изобретен Горьким, чтобы как-то оградить творческую свободу Бабеля и других попутчиков.

56. Сонливость Веры вводится словами: ” – Вижу, что не корова, – зевнув, сказала Вера, глаза ее слипались”; вспомним, что Горький сравнивает огромную “снотворную” проститутку с лошадью.

57. Овладение Раисой в “Мопассане” отчасти аналогично (см. гл. 1), но оно еще и похоже на осуществление мечты горьковского героя о Королеве Марго – с той разницей, что рассказ затем переходит в минорную тональность. О совмещении в такой любовной стратегии двух противоположных установок – на “литературное дистанцирование” от объекта и на “телесное проникновение” в него см. подробно в гл. 10. Подчеркнем релевантность рассматриваемой там кьеркегоровской игры в “дистанцирование” для понимания невольного “сексуального пуритансства” Горького и его сознательной трансформации Бабелем. О “дистанцировании” и “непосредственности” см. тж. в гл. 5 в связи с Руссо.

58. Этот трюк доводит до предела тактику подпольного человека (см. гл. 5).

59. Ср. выше о “шулерстве” Сатина; о “воровской” природе героя “Справки” см. гл. 8.

60. Как показано в гл. 5 и 8, история героя строится на гиперболизациии и обращении обычной одиссеи проститутки из литературы.

61. С 1911 г. Бабель учится в киевском Коммерческом училище, которое вскоре после начала войны переезжает в Саратов (1915), где Бабель и оканчивает его в мае 1916 г.; см. Фрейдин 1990: 1902.

62. См. в “Автобиографии”: “был репортером в Петербурге и в Тифлисе” (1: 32); см. тж. Зихер 1986: 146.

63. “Первая любовь” Тургенева была одной из любимых вещей Бабеля (см. выше о “Детстве. У Бабушки”); ср. тж. бабелевские названия “Мой первый гусь”, “Мой первый гонорар” и “Первая любовь”. Еще одна – неожиданная – параллель обнаруживается в портрете Ольги: “Розовое тело ее казалось прозрачным…” (15: 109). Как мы помним, “розовость” – леймотив образа бабелевской Раисы, возможно, позаимствованый у Юшкевича (см. гл. 6).

64. Посвящение “Голубятни” Горькому подводит Синявского (1987: 92) почти вплотную к ее сопоставлению с “Гонораром”.

65. Это своего рода “продолжение” “Голубятни” появилось в альманахе “Красная новь”, кн. 1, М., 1925; см. 1990, 1: 562.

66. Одна из центральных идей книги Бэррэтта (1993) – сложный внутренний диалогизм раннего Горького.

67. Последний возлюбленный бросает ранее неотразимую Изергиль, когда ей сорок, а рассказчику предстает уже совершенно уродливая одинокая старуха.

68. Современнику Бабеля Олеше “не-литераторский” статус толстовских alter ego казался художественным просчетом:

“Мне кажется, что Толстой сделал неправильно, избрав героем Левина с его мудрствованиями […] поисками правды и не сделав его писателем. Получается, что это просто упрямый человек […] анфан-террибль, кем, кстати говоря, был бы и сам Толстой, не будь он писателем” (1965: 204).

69. Так, автор умерщвляет Лику, тогда как ее прототип – В. В. Пащенко – остается жива в момент окончания романа.