Татьяна Тихонова
Рук. проекта “Журнальный зал”

Интервью с профессором Университета Южной Калифорнии Александром Константиновичем Жолковским (../), лингвистом, литературоведом, автором более десятка книг.

Т.Тихонова: Александр Константинович, в этом учебном году исполняется 20 лет (почти юбилей) вашего преподавания русской литературы в Америке.

А.Жолковский Я работаю на факультете славянских литератур и преподаю курсы, относящиеся к русской литературе и русской литературной теории. Каждый семестр я читаю два курса. Один из них для студентов, американских молодых людей, только что поступивших в университет или учащихся на втором курсе, которые не знают русского языка, не собираются его изучать, но по каким-то причинам решивших, что из обязательных для них курсов по литературе и искусству они выберут мой курс — по истории русской новеллы или русского романа. Когда я первый раз прихожу в класс, я говорю им, что надо будет писать сочинения, а я их буду поправлять. И ничего обидного в том нет, что человек, говорящий с акцентом, будет поправлять ваши сочинения, ведь, в сущности, я живу в этой стране дольше, чем они.

Одновременно я могу преподавать курс для аспирантов; тут преподавание идет уже вперемешку по-русски и по-английски, но они читают по-русски литературу и критику, т.е. они этим занимаются как будущие профессора русской литературы. Эти курсы, с одной стороны, должны заполнять идеальную целую программу по русской литературе вместе с курсами других преподавателей, а с другой стороны, читаешь то, что ты любишь и так, как ты предпочитаешь преподавать. Есть большая свобода выбора в том, что и как преподавать.

Т.Тихонова Я знаю, что на вашей кафедре несколько профессоров преподают русскую литературу. Как вы делите авторов между собой?

А.Жолковский У нас на кафедре был один профессор, который открывши однажды программу кафедры сравнительного литературоведения, увидел, что там какой-то профессор тоже преподает Достоевского и Толстого. Он ворвался туда с криком :”Вы преподаете моих авторов!”. Он полагал, что, если он преподает Толстого, то Толстой за ним закреплен, как будто это его участок и только он может его возделывать. Этот профессор не был представителем американского частного предпринимательства, это был человек из Восточной Европы, где не так хорошо обстояло дело с частным хозяйством, и тем не менее он думал, что его авторов может преподавать только он. Хорошо бы еще, если бы он выбрал , скажем, Марлинского, которого другие не пытаются преподавать, нет, он считал своими и только своими авторами Толстого и Достоевского.

В основном же у нас на кафедре деление проходит естественно — кто-то специализируется по 18-му веку, а кто-то по советскому периоду, и тогда Толстой им не особенно нужен. Но сейчас такой семестр, когда я преподаю первокурсникам русский роман и одновременно с этим мой коллега Маркус Левитт тоже преподает русский роман. Разумеется, каждый из нас выбрал то, что и как он хочет преподавать, и говорим мы совершенно разное, так что никакой территориальной конкуренции нет. У каждого максимальное разрешенное количество студентов — 30 человек.

Т.Тихонова А как студент выбирает преподавателя, чем это определяется?

А.Жолковский Это определяется иногда просто практическими соображениями — например, у одного преподавателя урок в 8 утра, у другого в 11 утра, и не все студенты любят вставать рано, а если они еще перед уроком быстро хотят прочитать “Войну и мир”, то тогда они запишутся на 11 часов. Или: кто-то слышал от своей подружки, что этот профессор преподает интересно или хорошо ставит оценки или говорит с акцентом и это забавно — и вот дешевая популярность может привлечь к тебе студентов.

Т.Тихонова Приходит к вам первокурсник или второкурсник, который читает русскую литературу на английском языке. Вызывает ли это у него интерес к современной России, к изучению русского языка?

А.Жолковский Конечно, часть из этих студентов начинает интересоваться русским языком, особенно если преподаватель вольно или невольно собою за это агитирует. Тогда они берут курсы по русскому языку, становятся специалистами и потом идут работать, скажем, в ЦРУ или аккредитуются в Москве — один мой бывший аспирант работает в американском посольстве в Москве.

Т.Тихонова Расскажите, пожалуйста, о том, что вы читаете студентам сейчас.

А.Жолковский В этом году курс, который называется “Русский роман”, я решил повернуть в интересную мне сторону. На этот раз “Война и мир” будет преподаваться оригинально. Как читают “Войну и мир” студенты? Они пропускают военные эпизоды и читают про любовь. Я преподнесу своим студентам небольшой сюрприз — мы не будем читать про любовь. Мы будем читать про войну — про любовь при минимальном любопытстве они прочтут сами — я их буду к этому всячески поощрять, намекать, что там есть и любовь. Но преподавать войну я буду не в плане Шенграбена и военных карт, а в плане доклада, который я читал на пушкинских юбилейных торжествах в Питере. Я говорил о том, как вальтерскоттовский роман, прижившийся на русской почве начиная с “Юрия Милославского” и “Капитанской дочки” (мы будем читать “Капитанскую дочку”, будем немножко читать Вальтера Скотта), с его формулой встреч рядового, вымышленного персонажа (Гринева) с историей (Екатериной, Пугачевым) подается у Толстого отлично от Вальтер Скотта и Пушкина. Пушкин и Вальтер Скотт любят, чтобы герой встретился с историей, в полном восторге с ней скрестился, обнялся с историей в ее великом проявлении. Толстой же не верит в великих людей в истории, он верит в рядовых, поэтому, все, что он делает по поводу встреч своих основных героев (князя Андрея, Николая Ростова, Пьера) с великими людьми (с Кутузовым, Наполеоном и т.д.) — это то, что встреча не происходит — не увидел, не повернулся, не поцеловал, не обнял. Наташа не замечает императора на балу — вот вам невстреча с историей в ее классическом виде, толстовская формула опровержения величия традиционной истории. Это и будет то, чем я буду по-возможности развлекать своих студентов. А вот жениться Николаю Ростову на Соне или княжне Марье — это они пусть как-нибудь сами узнают. Я сейчас всем хвастаюсь, что у меня будет такой эксперимент — “Война и мир” без “мира”. Я думаю, что вряд ли кто-нибудь до меня додумался подсунуть читателям такую “Войну и мир”. Но Толстой, надеюсь, меня бы понял.

Т.Тихонова А мне казалось, что американским студентам будет ближе эта романтическая ситуация…

А.Жолковский Здесь вы, боюсь, не правы. Американская культура, изучение литературы, филология — они совершенно не романтичны. Культура англо-саксонская — она построена на прагматизме, на богатой философской традиции с необычайно прагматическим и реалистическим интересом, и как раз обсуждение проблем, а не любовных историй, вполне задано американской культурой.

Т.Тихонова Сейчас вы проходите со своими студентами “Мертвые души”. Что находят американские 17-летние студенты в них для себя?

А.Жолковский Они там находят, главным образом, то, что я подсказываю им находить. Все-таки доминирует на уроке преподаватель, который говорит, над чем думать и что обсуждать. Они, конечно, могут иметь свое мнение, но урок идет вокруг того, на что я хочу направить их внимание. Мысль, что “Мертвые души” написаны о крепостничестве, не обязательно единственный способ смотреть на “Мертвые души”. Как вы знаете, к своему 100-летию Гоголь был совершенно пересмотрен, перечитан модернистами и символистами в журнале символистов “Весы”, который вышел в 1909г. К юбилею из Гоголя сделали провидца, человека, занятого душой, а также модернистского писателя, урбаниста и т.д. Гоголь ведь все время думал о душе, о том, как спасти душу. Конечно, студентов можно направлять в разные стороны, но мне интересно, как в произведениях Гоголя отражаются экзистенциальная проблематика.

Вот на сегодняшнем уроке мы говорили о Ноздреве. Какая главная проблема у Ноздрева? Он сразу переходит с Чичиковым на “ты”. Сразу хочет ему что-то продать. Он делает то, что задано его самой знаменитой фразой, когда он, показывая свое имение, говорит:”До этого леска все мое, а за тем леском тоже все мое.” Он никак не может провести границу между своим и не своим. Это , так сказать, русская удаль, оборотной стороной которой является полная невозможность с человеком взаимодействовать, потому что он сразу залезает на твою территорию. Ноздрев играет безбрежную натуру, для которой нет деления на твое и мое. И я объясняю студентам, что такого распространенного в английском языке слова, как “privacy”, в русском нет. Киллер есть, дилер, маркетинг, все уже есть, а “privacy” все нет. Ноздрев выражает таким образом большую проблему и большую беду общества, которое строится на том, что не различается “мое” и “твое”. В бытовом плане на счет Ноздрева я отношу тот факт, что когда я жил в России, ко мне могли притти не позвонив по телефону, а просто постучав в дверь. Я в каком-то смысле от этого и эмигрировал.

Т.Тихонова Есть ли такие проблемы в вашем преподавании, которые вы относите за счет того, что перед вами сидят американцы, а не русские?

А.Жолковский Прежде всего, проблемой является то, что они (я говорю о первокурсниках) все читают в переводе и, если что-нибудь в переводе пропадает, то моя задача восстановить это, восстановить русскость текста, компенсировать им то, что они теряют, читая по-английски. Они читают чужую литературу, отдаленную от них временем, культурой и языком — “сквозь тусклое стекло” — по выражению Св. Павла. И я всегда ориентируюсь на эту задачу — давайте почистим, отмоем и увидим сквозь прозрачное стекло все, как есть.

Рассмотрим классический пример — “Шинель” Гоголя — само название уже непереводимо, т.к. не переводится женский род слова шинель. Казалось, бы причем тут это? Но это очень важно, потому что Акакий Акакиевич , в сущности, женится на своей шинели… И я объясняю студентам, что в заголовке “Шинели” присутствует женское окончание, которое “заиграет” в сюжете, что в переводе, естественно, теряется. Далее. Акакий Акакиевич сталкивается по сюжету со “значительным лицом”, и в переводе пропадает игра на слове “лицо” — в смысле “персона”, “человеческое лицо” и “грамматическое лицо” — игра , очень важная для структуры повести.

Т.Тихонова А какие еще существуют проблемы, кроме перевода?

А.Жолковский Приходится погружать студентов во всю проблематику русской культуры — Петр I, маленький человек, Белинский и пр. — давно нам известное, пережеванное — это нам дано, это, в сущности, то, на фоне чего писатели”вышивают”. А в подсознании американских студентов этого нет, поэтому я должен преподавать еще и это, самой собой разумеющееся. Это задача достаточно честолюбивая, а, с другой стороны, совершенно безнадежная. Ведь весь фокус взаимодействия вышивания с фоном в том, что у русских фон дан, он где-то бесспорно присутствует в глубине, по нему-то и вышивается новый узор, джазовая мелодия играет на фоне знакомого ритма. Если же этот фон ты задаешь впрямую, изучаешь, подчеркиваешь, то тогда теряется фоновый эффект. Поэтому русская литература будь то в переводе, будь то в моей интерпретации, с моими подчеркиваниями и курсивами, все равно не будет той же, какой она существует для русских. Это не обязательно плохо, это скорее хорошо и интересно, ибо литература каждый раз прочитывается по-другому.

Т.Тихонова Ощущаете ли вы значительность своей работы?

А.Жолковский Самое банальное утешение — ну, конечно, из 30 студентов 3 человека станут заниматься русской литературой и что-то из них непосредственно получится. Другие 5-6 в старости будут рассказывать внукам, что у них в университете был чудаковатый русский профессор, объяснивший им что-то про Ноздрева; они, может быть, все забудут, а что Ноздрев не понимал, что такое “privacy”, будут помнить и, может быть, будут больше ценить свое “privacy”. Наконец, преподавание дает очень много мне самому. Преподавая, я разжевываю, объясняю и в результате понимаю текст по-новому, проверяю свое прочтение на новых неожиданных слушателях, пытаясь предельно ясно объяснить его людям, которым это трудно понимать. Несколько статей и пара моих книг являются результатом микроскопической, многократной, разжевывающей работы для себя и студентов.