Письмо А. Н. А—му
Андрей Немзер
ЛЮБЕЗНЫЙ А. Н.!
Признаюсь, не только отсутствие твое в славном Отечестве пробудило во мне эпистолярную прыть. Разом легли на стол шестой нумер “Нового мира” и книжица Александра Жолковского “НРЗБ”, тиснутая Библиотекой альманаха “Весы” еще в исходе минувшего года.
Жолковский, “левый крайний”, enfant terrible того истинного структурализма, чьи пиршества и торжества я пропустил по молодости лет, нынче пишет прозу и скорбит о том, что слово “проза” не имеет формы множественного числа, а стало быть, не слишком пригодно для жанрового определения его созданий. Одной из побочных задач, успешно решаемых сочинителем, является разрушение будущих критических откликов. Текст настолько полно описывает себя, что рецензия попросту не нужна и оттого комична. Рецензент негодующий (“Это не литература! Это холодное структурирование! Все взято напрокат у Борхеса — Набокова — Бунина — Пушкина! Где добродетель?!”) глядится ослом, ибо сочинитель и не думает маскировать свои установки (разве что самую малость). Рецензент восхваляющий (на задней обложке в дионисическом экстазе сливаются Эдуард Лимонов, Саша Соколов, Борис Гройс и Лев Лосев) смотрится… Ох, проклятая толерантность, ни сна, ни отдыха измученной душе — не питай я многолетней симпатии ко Льву Лосеву, сказал бы, как смотрятся означенные господа, рекламирующие друга сравнениями с Умберто Эко да позабывшие повесить объяснительные сноски как к фамилии итальянского мэтра, так и к собственным. Рецензент, учено анализирующий, подобен косолапому мишке, неуклюже ворочающемуся среди невидимого хрусталя подтекстов и аллюзий и крушащему наиболее изысканные реминисценции в простодушном стремлении указать то, что было отгадано еще до проявления на странице. С проказницей же мартышкой сравню того, кто, заявив, что Жолковский не для чужих рецензий на свет родился, начинает все-таки манипулировать его твореньями, как двоюродная сестрица очками.
А тут еще и “Новый мир”, по-прежнему не внемлющий многоголосым призывам печатать читаемую прозу. Зато печатают под рубрикой “Дневник писателя” (много же конкурентов сыскалось Достоевскому’) плач Льва Наврозова “Есть ли литература на Западе?”. Помнишь ли анекдот детских времен? Есть ли жизнь на Марсе?— И там нет. Утешься. И там, то есть на Западе, нет литературы. Если заметил ее, отпиши Наврозову. Вопросительный знак в заголовке его статьи свидетельствует лишь о редкостной тактичности сочинителя, написавшего статью по-русски специально для “Нового мира”. Наш любимый журнал оповестил о том читателя. Красивее было, пожалуй, только в эротическом номере “Литературного обозрения” (1991, № 11), где о статье Владимира Маркова говорилось, что она “печатается с любезного разрешения автора”. Как полагаешь: были остальные обозно-сексуальные статьи исхищены или авторы их, кроме Маркова, чужды любезности? — “Специально… по-русски” г-н Наврозов пересказывает заурядную брань, писанную им в конце 70-х — начале 80-х “специально… по-английски” для некоторых американских изданий, а также “специально… по-русски” для “Континента”. Образчик “специального русского языка” г-на Наврозова: “Роман Уильяма Стайрона 1979 года “Софи делает выбор” — это не только набор случаев из половой жизни (о тонкий вкус! о строгость “новомирской” редактуры! помнишь ли ее, как помню я! — А. Н.), а еще и “антифашистский роман” вроде романа Фадеева “Молодая гвардия”. Аргументы сочинителя плоски и неосновательны, не говоря о том, что давно известны. В пору, когда г-н Наврозов песочил Апдайка со Стайроном в Северо-Американских Штатах, соседствующий с “Новым миром” журнал “Вопросы литературы” бесперебойно потчевал нас готическими романами о “критике в конфликте с творчеством”, блеске и нищете модернизма и шевелениях порнографической масс-культуры под университетским покровом. И грамматика-стилистика была не хуже и не лучше, чем у Наврозова. И обвинения столь же тотальны. И спорить так же не хотелось.
Да и как спорить с очередным подражанием мнению г-на Лобанова о Духе словесности, как иностранной, так и отечественной. Не того г-на Лобанова, чьими творениями так любят дарить нас издатели “Молодой гвардии” и “Нашего современника” (тот сам подражание), а того, что сперва худо переложил по-русски Расинову “Федру”, а после опростоволосился, зачитав указанное выше мнение в Императорской Российской академии. Ты помнишь, разумеется, пушкинскую статью на сей счет. Все же выписываю любимые строки с дипломатическою точностью. Пушкин, приведя слова Лобанова о французском “душевном и умственном разврате”, писал: “Спрашиваю: можно ли на целый народ изрекать такую страшную анафему? Народ, который произвел Фенелона, Расина, Боссюэта, Паскаля и Монтескье,— который и ныне гордится Шатобрианом и Балланшем; народ, который Ламартина признал первым из поэтов (кстати, Пушкин Ламартина не слишком жаловал; имя его здесь знак тенденции, почитавшейся Пушкиным важной,— неразрывной связи во французской культуре поэзии и религиозного чувства.— А. Н.), который Нибуру и Галламу противопоставил Баранта, обоих Тьерри и Гизо; народ, который оказывает столь сильное религиозное стремление, который так торжественно отрекается от жалких скептических умствований минувшего столетия,— ужели весь сей народ должен ответствовать за произведения нескольких писателей, большею частию молодых людей, употребляющих во зло свои таланты и основывающих корыстные расчеты на любопытстве и нервной раздражительности читателей?” Помнишь ли, что на деле Пушкин относился куда теплее к “неистовым”, разбраненным Лобановым, если не ко всем, то по крайней мере к иным из них?
Выписывал бы дальше, да боюсь оспорить лавры коллег из журнала “Согласие”. Они в нумере первом поместили “Дуэль” Чехова. Вестимо, нет у нас литературы. А коли так, то можно рядиться в Борхесова Пьера Менара, забыв, что тот “Дон Кихота” переписал, то есть пережил, а не перепечатал (не говорю о том, что Борхес-Менар не называл создание Сервантеса сагой или эклогой, а коллеги нарекли “Дуэль” романом). А коли нет словесности, то можно тиснуть и Наврозова: мол, и там не лучше.
Странная вещь, непонятная вещь… Думаю, что угрюмого моралиста Наврозова с души воротит от интертекстуальных забав Жолковского. Он ведь с дрекольем готов идти на профессорскую словесность, изящно сочетая антиинтеллектуализм с ненавистью к власти “денежного мешка”: ужасно, что кое-каким литераторам на Западе университеты доллары дают!
(Неизбежное отступление. Трясет меня, когда начинают считать чужие деньги, хоть бондаревские, хоть апдайковские, хоть масспорнобескультурные — любые. Ты же сам выбрал “не такой” modus vivendi — сам не захотел продаваться коммунистам, капиталистам, университетам. Так о чем печалишься? Или снедает вечная проблема, как разом и капитал приобрести и невинность соблюсти? Это, впрочем, не только к Наврозову относится. Друзей, единомышленников, себя самого постоянно ловлю на том же чувстве: почему это графоману естся слаще да спится мягче, чем мне, нежному и удивительному?)
Жолковский и есть тот самый профессор-литератор (автор-герой его рассказов именуется “профессор 3.”). Ясно, что его мутить должно от Наврозова. Небрежение морализаторством у Жолковского так обаятельно и простосердечно, что заставляет примыслить ему скрытый обостренный морализм (сходно гипертрофия эротической темы вызывает тревогу: вдруг у профессора 3. сложности с этим делом?).
Одним словом, перед нами антагонисты. Но очень нужные друг другу. Недаром уютно обжились их подобия в текстах оппонентов. Жолковский постоянно провоцирует незадачливого читателя занять позицию “Наврозова”. Наврозов с солдатской прямотой лепит неприглядную образину очередного “профессора 3.”. И ни о том, ни о другом написать невозможно. Разве что фрейдист рискнет.
Впрочем, и это предсказано в наиболее милых рассказах Жолковского “Аристокастратка” и “На полпути к Тартару”. Изучив их, можно приступать к психоаналитическому парению над остальными. Богатые перспективы сулит мотив “плавания”. В одном рассказе герой пловец из пловцов, в другом — страшится купания. Присовокупим сюда новейшую статью Жолковского о “Тамани” (“герой когдатошнего времени” потерял байронически-спортивную стать именно в этой новелле, и именно из-за того, что плавать не умел; к слову, ты, пожалуй, и не знаешь, что статья эта напечатана в объемистом томе, выпущенном в Тарту к 70-летию Ю. М. Лотмана) и…: “давайте плескаться, нырять, кувыркаться” (неподцензурный вариант: “И пускай себе плывет…”). Ну а Наврозова у нас уже гениально истолковали по Фрейду: помнится, в анонсе какого-то прошлогоднего журнала сулили прозу Льва Невзорова.
Почти двойники. Лингвисту, семиотику, специалисту по анализу художественного текста об>
Transfer interrupted!
едь все писатели только играли). “Писателю” (ну кто, кроме человека, пишущего это слово с заглавной буквы и страстно верящего что он-то и есть законный обладатель этого титула, будет с такой первобытной яростью набрасываться на удачливых коллег?) обязательно надо поиграть в критика. Пусть у одного это от избытка сил, а у другого от недостатка. (Статья Наврозова не просто плохо написана, она провальна. В ней нет и капли внимания к чужой индивидуальности. Такого рода литераторам можно писать о чем угодно — иногда даже получается удачно,—кроме словесности, которую они ненавидят. Здесь конкуренцию Наврозову может составить только видный отечественный конелюб, в прошлом главный редактор “Вопросов литературы”, а ныне, естественно, скромный профессор какого-то американского университета Дмитрий Урнов. Этот учил писать не Апдайка-Стайрона, а Шекспира-Толстого.) Пусть один якобы танцует от литературы, а другой — якобы от жизни. Только литература для Жолковского и есть жизнь, а “здравый смысл” Наврозова вычитан из нелучших книг. Я же, хоть и люблю словесность, хоть и почитаю гоголевского Петрушку, которому нравилось “не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит”, хоть и готов поставить чичиковского лакея в образец критикам, здешним и тамошним, – а все помню, что “дурно пахнут мертвые слова”. Пусть наберется еще с десяток таких “пусть”, реальных и кажущихся: “Се, мнится, явно сходство есть”.
Сходство обоих случаев — в знании, разделяемом еще много кем: нет нынче литературы как таковой, критики как таковой, науки о словесности как таковой. Вот когда-то все было. А теперь у нас все промежуточное. Между критикой и литературой. Между вымыслом и фактом. Между дурным и “ничего себе” (“ничего себе” — это как я, который если и поотстал от классиков, то самую малость, а то и превзошел их всех скопом). Сплошное НРЗБ. Помнишь ли (Жолковский, полагаю, помнит), что написано на с. 190 книги С. М. Бонди “Черновики Пушкина”? На всякий случай напоминаю: “Несколько преувеличенно можно сказать, перефразируя известный медицинско-просветительский лозунг, что “нрзб” в транскрипции (рукописного текста. — А. Н.) “не несчастье, а позор”. Теперь не то. А посему: ищем жанры, пишем на себя рецензии, путаем исследование с манифестом, превращаем филологию в гибрид базара и спортзала (“Я первый увидел рукопись!”, “У меня на четыре сноски больше!”, “Я сижу в архиве по 28 часов в сутки!”, “Я занимаюсь Бородаевским уже 96 лет из прожитых мною 32!”), эстетизируем статистику, радуемся мистификациям, лишенным и тени юмора, делаем доклады “об опасных тенденциях в изучении писателя имярек” и спокойно их выслушиваем—хорошо сидим!
Как видишь, писал-писал честные тупые рецензии, а тут повело за героями. Где моя юность, где моя свежесть, где моя студенческая вера в то, что язык объекта должен отличаться от языка описания! Пришлось-таки обратиться к жанру письма, курсирующему между литературой и не-литературой. Мало бранил “НГ” Чупринин в № 5 “Знамени” — пишут, дескать, все одинаково, Кузьминского от Зенкина не отличишь, Пархоменко — от Леонтьева (иные отличают: должно быть, оптический обман). Мало журил “НГ” Золотусский в недавней “Литературке” — совсем, мол, не дают прохода классикам, одним нигилизмом живут! Все не впрок. И я туда же.
Вся надежда, что ты по возвращении одаришь новыми творениями и восстановишь равновесие, убедив публику, что есть еще порох в пороховницах, крестьянки любить умеют и можно рукопись продать даже в эпоху тотального НРЗБ. Надежда — последняя, потому и не выставляю твоего полного имени: вдруг и это сорвется? Я же, познав сладость эпистолярия, наметил несколько адресатов и, того глядя, как все добрые люди, перестану писать рецензии. С тем и кланяюсь.
Р.S. Забыл о главном. Истинным стимулом к письму явились не Жолковский и не Наврозов, а публикация “Записей 20 – 30-х годов” Лидии Яковлевны Гинзбург в том же N 6 “Нового мира”. Там в комментарии А. П. Чудакова говорится, что “словосочетание промежуточная литература пора писать без кавычек” (сам А. П. выделяет разрядкой). Но дело не в том. И даже не в привычном, а все новом сочетании ужаса и восхищения, что испытываешь, читая Л. Я. Дело в совпадении.
В книжке Жолковского эпилогом служит разбор фрагмента прозы Л. Я. Там перед курсивной цитатой, которая и будет дальше очень весело и умно анализироваться, стоит одна фраза. Совершенно изумительная и многое в моем письме изменяющая: “…А теперь прослушаем ту же мелодию в исполнении мастера”.
Каков Кирджали!