А. К. Жолковский

 

1

Мое участие в Варшавском симпозиуме по семиотике (август 1968-го), первом заграничном, было не вполне официальным. Приехал я по частному приглашению (Майеновой) сильно заранее, побывал в Гданьске, Кракове и Татрах, с приятелем-африканистом (Анджеем Заборским) покатался на яхте по Мазурским озерам и в Варшаву явился только к открытию конференции. Но за три дня до этого произошло вторжение в Чехословакию, и ситуация стала тревожной. Поэтому Майенова посоветовала мне как-нибудь узаконить мой статус и для этого поговорить с руководителем советской делегации Полиной Аркадьевной Соболевой.

Соболеву я немного знал как соавторшу и правую руку Шаумяна. Она была высокая, в очках, но не важная, а скорее нервная и стеснительная, как бы стесняющаяся своей некрасивости. В гостинице, где поселили участников (кажется, “Бристоль”), я узнал у портье, в каком она номере, позвонил ей снизу и получил разрешение зайти.

В номере стоял густой запах плавленых сырков (в те времена советские люди всю еду привозили с собой, экономя драгоценную валюту для покупок). Соболева была не одна – у нее сидела соседка по коридору, неприбранная толстая старая тетка, оказавшаяся главной советской скульпторшей Е. Ф. Белашовой. Они коротали время в теплой отечественной компании, не поддаваясь соблазнам европейской все-таки столицы.

Я изложил Соболевой свой план: поскольку на конференции я все равно выступлю (я бегло сказал, с чем), то лучше ей, как руководителю советской делегации, своей властью кооптировать меня в ее состав. Соболева была не против, но мялась. Особой уверенности в масштабах собственной власти она, видимо, не ощущала. Выяснилось, что она была не только руководителем делегации, но и ее единственным членом. (Кажется, другие, беспартийные, члены, были, ввиду обострения международной ситуации, в последний момент сняты с пробега.) Все это мы мирно обсуждали вместе с Белашовой, которой Соболева, полностью доверившись, попросила кратко рассказать содержание моего предстоящего доклада, что я и сделал, хотя не особенно надеялся, что честолюбивая конструкция модели “Тема – Текст” дойдет до неподготвленной слушательницы.

Белашова вряд ли что-нибудь поняла, но взялась помочь. Ей как члену-корреспонденту Академии художеств и народной художнице СССР должен был вот-вот нанести визит вежливости советский культурный атташе в Польше, и она предложила поставить щекотливый вопрос о кооптации перед ним, переложив на него ненужную Соболевой ответственность.

Атташе вскоре появился. Это был высокого роста, нескладный, прыщеватый, сравнительно молодой человек лежалого провинциального вида, в дешевом черном костюме. Держался он любезно, – видимо, номенклатурный авторитет Белашовой к тому обязывал. Меня попросили тезисно ознакомить его с основными положениями доклада, и я, упиваясь типичностью рождающегося сюжета, повторил свой рассказ. От культурного атташе я ожидал большего понимания, чем от Белашовой, но по его глазам видел, что не наступает никакого.

Тем не менее, свое официальное добро он с подачи Белашовой дал, так что мои ораторские усилия не пропали даром. А вскоре он откланялся, и Белашова отозвалась о нем с сочувствием: бедняга был, собственно, не культурным атташе, а помощником культурного атташе по делам физкультуры и спорта, но в отсутствие атташе, уехавшего в отпуск, ему приходилось, как мы видели, замещать его по самым неожиданным вопросам.

В общем, главный барьер был взят, доклад трижды обкатан и апробирован, дело оставалось за малым – одобрением Эмиля Бенвениста, Умберто Эко и Юлии Кристевой.

2

Второй подобный опыт был три десятка лет спустя, тоже, в общем, позитивный. В 2000 году, после выхода первого издания “Виньеток”, обо мне решил снять документальный фильм работник телевизионного канала “Культура”, знакомый моих знакомых. Мы договаривались по телефону, и он произвел на меня впечатление своей интеллигентностью и осведомленностью в вопросах истории российской семиотики. Неудобство было только одно: так как канал был не частный, а государственный, приехать ко мне с утра и сделать всю работу в один прием они не могли. Надо было заказывать автобус, пока чего, до полудня не выйдет, так что он планировал три дня, но, в конце концов, мы сошлись на двух – по четыре часа, где-то с 12-ти до 4-х.

В назначенное время раздался звонок, я открыл дверь и был поражен увиденным. Я ожидал скромного интеллигентика в очках, читателя тартуских “Трудов”, а передо мной стоял занимавший весь дверной проем здоровенный гигант с бородой, устрашающего вида. За ним виднелась съемочная группа, тоже неожиданных размеров.

Они вошли, расставили аппаратуру, представились. Их было, помимо руководителя – автора сценария, четверо: режиссер, оператор, звукооператор и материально ответственное лицо. Сценарист задавал наводящие вопросы, проявляя хорошее знакомство с виньетками, режиссер, симпатичная молодая женщина, организовывала кадр и поправляла мне волосы, остроносый и остроглазый оператор снимал, звукорежиссер налаживал звук, материально ответственный товарищ молчаливо наблюдал за происходящим.

Сначала я был удивлен числом нагрянувших телевизионщиков, но быстро перестроился, усмотрев в них аудиторию, подлежащую завоеванию. В конце концов, с нарциссически-жизнетворческой точки зрения ситуация была оптимальной – они приехали, чтобы навести свои юпитеры на меня. И я принялся их – а через них и своих будущих зрителей – шармировать изо всех сил и, как мне казалось, справлялся. Сценарист был расположен ко мне заранее, режиссерша охотно смеялась, из оператора и звукооператора мне тоже удавалось выжимать смешки и улыбки. Но материально ответственное лицо оставалось, как я ни старался, непроницаемым. Ну что ж, как говорится, всех не переброешь, 80% успеха – не слабо.

То же повторилось назавтра. Мы все были уже как бы знакомы, дело шло веселее, я расходился все больше, однако материально ответственное лицо хранило неколебимую серьезность.

Но вот все кончилось, аппаратура была выключена, провода смотаны, мы стали прощаться. Я благодарил их, они меня. Последним подошел представитель непокоренной мной равнодушной природы. Пожимая мне руку, он вдруг расплылся в улыбке, дав, по благополучном истечении срока материальной ответственности, наконец, выход своим эстетическим переживаниям.

– Здорово вы рассказывали!..

P. S. Фильм получился на четверку, – в качестве “американских” заставок в него вмонтировали дурацкие кадры из, как мне потом объяснили знакомые, культовой в период застоя картины “Здравствуйте, я ваша тетя!”, цитатные уже и в ней. Зато в том месте, где я описываю, как, упав на машине в ущелье, я гадаю, взорвется она, как в кино, или нет, они вклеили кадр с эффектно взлетающим на воздух автомобилем. А в рассказ про разговор с Антониони – соответствующий фрагмент из его фильма “Профессия: репортер”.