А. К. Жолковский
Преподавая в 1987 году в Констанце, на юге Германии, я некоторое время жил в загородном доме отсутствовавшей коллеги и ездил в университет на ее машине. В первый же день я пришел в ужас от настырности немецких водителей. Этими впечатлениями я поделился с коллегами по кафедре.
– Наверно, – сказал я, стараясь держаться корректно, – я чего-то недопонимаю? Может, статистика катастроф не такая плохая?
– Статистика ужасная, – раздался хор голосов.
– Тогда в чем же дело? Или у вас агрессия в крови, и вам кажется, что вы на танке? Так все равно войну-то выиграли мы!
– Вы? А кто “вы”?
Вопрос был поставлен грамотно. Все-таки передо мной сидели не какие-то вообще “фрицы”, а слависты, филологи, семиотики. Я нашелся:
– Кто “мы”? Мы – русские, мы – американцы и мы – евреи!
Этим массированным ударом в немецкий поддых я прекратил дискуссию, но вопрос о том, кто “мы” такие, так просто, конечно, не решается. В моей западной жизни наболевшая российская проблема национальной идентичности возникала неоднократно и в разных поворотах, заряжаясь от трения об иностранную среду. Так, мой быстрый ответ был подготовлен давним осознанием того, что из России я уехал по еврейской линии, в Америке воспринимаюсь как русский, а в Европе схожу за американца.
Как-то в придорожном ресторане посреди английской глубинки я разговорился с остряком-барменом. Для разминки он спросил меня, откуда я. Я предложил догадаться по акценту. Он принял игру:
– Not from the colonies? (“Неужели из колоний?”)
Это был образцово проинтонированный британский put-down, но в нем крылась возможность интересного продолжения.
– Увы, нет, из страны, которая не имела такого счастья.
Ему это ничего не сказало, и из словесного спарринга я вышел, если угодно победителем.
Взгляд на нашу родину как на страну, не сподобившуюся побывать английской колонией, отражает определенный слой российского самочувствия. Raison d’etre целой серии в свое время популярных у нас “английских” анекдотов (“Робинзон Крузо: А это другой клуб, в котором я принципиально никогда не бываю”; “Чем это здесь воняет, Джон? – Свежим воздухом, сэр”; и т. п.) – подспудное лордство российского интеллигента.
Лордство тайное, заемное, но тем более сладостное. Причем не исключительно российское, подтверждением чему – американский еврейский анекдот, похожий на наши “английские”. Перескажу его, комментируя в скобках непереводимую игру акцентов, на которой он держится. Сара идет по Нью-Йорку, видит элегантного джентльмена, подходит к нему и спрашивает: “Мистер, где вы купили этот костюм, галстук, цилиндр, зонтик? В “Сэкс, 5-я Авеню”?” [американский еврейский – бруклинский – акцент] – “Нет, мадам, в Лондоне, в “Хэрродз”” [британский акцент]. Сара идет домой, описывает Абраму одежду англичанина (“костюм, галстук…” [брукл.]), велит собираться, они едут в Лондон. В “Хэрродз” Сара требует для Абрама “костюм, галстук…” [брукл.], продавцы приносят, меряют, подгоняют. Наконец, Абрам – во всем английском, как вдруг Сара видит, что он плачет. “Абрам! Что ты плачешь? Смотри, на тебе этот костюм и т. д., что ты плачешь?” [брукл.]. Абрам, глядя в зеркало: “Мы потеряли Индию” [с британским акцентом, отличным не только от бруклинского, но и от любого американского, в произношении обоих ключевых слов: “потеряли” (lost, с очень закрытым “о”) и “Индия” (“Инджа”)].
Этот анекдот запал мне в душу, и однажды я рассказал его “настоящему англичанину”. Им был мистер Филлипс, профессор английского языка в Байрейтском Институте Иностранных Языков, где немецкие друзья устроили мне, неимущему эмигранту (в первый мой европейский семестр, осенью 1979 г.), лекцию. Лекция изобиловала структурно-семиотической терминологией, и когда дело дошло до вопросов, мистер Филлипс, с изысканными до манерности интонациями оксфордского “дона”, спросил:
– Do we really need a metalanguage? (“Действительно ли нам нужен метаязык?”)
Устав от сомнений в пользе науки еще в России, я обратил на мистера Филлипса накопившийся запас иронии, причем постарался облечь ее в “британские” тона.
– Это зависит от того, кто “мы”. Если “мы” – рядовые читатели, то метаязык нам ни к чему. Если “мы” – специалисты в области литературы (критики, литературоведы, преподаватели), он может быть полезен, хотя “мы” этого, как правило, не подозреваем. Если же “мы” – теоретики литературы, метаязык совершенно необходим.
Мистер Филлипс не обиделся и вечером в ресторане (насколько помню, греческом) был со мной предупредителен, помогал выбирать блюда и учил различать сорта пива. Осмелев, я рассказал ему анекдот про Абрама, потерявшего Индию, и выразил вежливую надежду, что его, мистера Филлипса, сердце не истекает по ней кровью. Ответ прозвучал столь идеально по-британски, что я так и не знаю, говорил ли мистер Филлипс искренне или автопародийно играл в британского пост-империалиста:
– Our hearts don’t bleed. Theirs do. (“Наши сердца не кровоточат. Их – да”).
Кстати, индусы, сожалеющие об утрате британской имперской культуры (вернее, лучшего, собственно британского, в ней, ибо худшее, общеимперское, легко унаследовалось индийским правящим классом), действительно, есть. Ну, а “нам” остается оплакивать то, чего у нас никогда и не было.